Валенки для бабушки

– За твой уютный очаг, Сидор, за твою семью, за то, что с сынишкой всё благополучно закончилось!

На зубах аппетитно захрустела заскучавшая было капуста, в ход пошли картошка и солёные огурчики.

– Деда-а-а, расскажи дальше про комнамдарма, – внук легонечко стучит сморщенным кончиком сандалика по деревяшке.

– Ой, ой, больно…

– Не обманывай, не больно, она же игрушечная.

Сидор наклоняется к сынишке.

– Про кого расскажи?

– Про ком… нам… дарма. Как он дедушке седло подарил.

Сидор вновь обхватывает бутылку своей бездонной пятернёй, которая полностью поглощает поллитровку. Создаётся впечатление, что водка льётся прямо из руки богатыря.

– Батя, а ты никогда подробно про это не рассказывал. Ну-ка, давай ещё по одной – и поведай о своих подвигах.

– И я с интересом послушаю, – оживился доктор.

– Вот видишь, деда, и дядя Халва просит. Давай про войну рассказывай.

Казалось, вся изба задрожала от хохота.

– Так вкусно меня ещё никто не называл, – сквозь смех произносит Шалва.

Якуниха шла мимо с вёдрами от реки. Остановилась в недоумении.

– С ума, что ли, свихнулись? От радости или с горя хохочут?.. Не приведи Боже.

* * *

Привал кавалерийцев всегда сопровождался соревнованием плясунов, этого требовал командир Первой конной Семён Михайлович Будённый, который и сам был любителем смачного украинского гопака. Он считал пляску лучшим отдыхом от кровавой боевой работы.

– Да не дёргайся ты, я из-за тебя зигзагом побреюсь, – ворчит на сослуживца Костя, за то что тот криво держит осколок зеркальца. Боец готовится защитить честь своего подразделения.

С первых же аккордов гармошки лица красноармейцев расплываются в улыбках.

В середину образовавшегося круга выходит командир эскадрона и объявляет:

– Лучшему плясуну-победителю будет вручено именное седло с автографом командарма.

Звучат громкие подбадривающие крики красно-

армейцев:

– Не подведи, Костя!

– Задай жару! Отпляши седло!

Как истинный артист, Костя не спеша потирает руки, сплёвывает через левое плечо и этаким гордым гоголем вплывает в центр круга, начинает первый чечёточный заход. Музыка набирает обороты, плясун входит в раж, выкидывает невиданные коленца. Все ждут Костиной «коронки» – одновременного выброса в присядке обеих ног. Разгорячённый казак с лёгкостью исполняет этот сложный плясовой трюк.

Последний аккорд, артист хлопает себя по груди и эффектно разводит руки в стороны. Увлечённые пляской бойцы не замечают подъехавшего на коне Будённого.

– Браво, браво, – знатно пляшете! – перекрикивает аплодисменты командарм.

– Смирно! – кричит эскадронный и вытягивается в струнку перед Будённым.

– Вольно, бойцы, вольно… – Семён Михайлович слезает с коня, передавая поводья красноармейцу. Войдя в круг, жмёт руку разгорячённому плясуну: – Фамилия?

Костя радостно рапортует:

– Татарников, первый эскадрон.

Подают новенькое кавалерийское седло. На кожаной боковине нацарапан и прошит дратвой автограф командира Первой конной армии.

– Пляши и воюй дальше, – напутствует командарм. – Мне доложили, твой родной хутор недалеко. Можешь навестить, догонишь своих на марше.

…Части белой армии с большими потерями отступали к Крыму. Рядом с одной из санитарных повозок разорвался снаряд. Брезентовый тент разнесло в клочья. Возница еле сдержал взбесившихся лошадей и замертво свалился с облучка. Над раненой беременной женщиной с красным крестом на нарукавной повязке склонилась другая медсестра.

Перекрывая разрывы снарядов, она истерично за-

кричала:

– Поручик, ваша жена рожает! Нужно остановиться: она ранена.

Офицер спрыгивает с коня, подбегает к повозке. Всё лицо жены залито кровью. Сквозь кровавую пену она успевает еле слышно произнести:

– Спасай ребё… – И умолкла. Навсегда.

– Нужно кесарево сечение, можем хотя бы ребёнка спасти, – говорит сестра и начинает искать сумку с инструментами, но её далеко отбросило взрывной волной. Ни скальпеля, ни бинтов, ни ваты – ничего нет.

– Чем резать? – медичка растерянно разводит руками.

Поручик решительно выхватывает штык-нож, подаёт девушке.

– Йоду бы немного или хотя бы водки – для дезинфекции, – по профессиональной медицинской привычке соблюдая антисептику, умоляюще просит медсестра.

– Ты в своём уме?! Какой йод – она мертва! Режь! – яростно рычит офицер.

– Нет, нет! Не могу, руки дрожат – зацеплю ребёночка.

Поручик берёт нож у рыдающей девушки:

– Откуда начинать?

– Чуть ниже пупка.

Стиснув зубы, чтобы не потерять сознание, муж осторожно разрезает живот супруги. Дальше берётся за дело пришедшая в себя медичка: верёвочками от нарукавной повязки убитой матери перевязывает пуповину, командует поручику снять нательную рубаху, заворачивает младенца.

Бой к тому времени утих. Новоиспечённая «акушерка» виновато прячет глаза:

– Вы уж на меня не сердитесь, что я сама не смогла сначала.

Возле разбитой повозки останавливается группа всадников. Одеты кто во что горазд, только передний в лохматой огромной папахе и кавалерийской бурке.

– Привет от батьки Махно, поручик, – всадник спешился. – Изрядно он вас потрепал. Ты, наверное, думал, вас красные долбят, ан нет – батька постарался. Ему что белые, что красные – все одним миром мазаны.

Кивает одному из махновцев, тот вплотную приближается к медсестре и втаскивает её в седло. Она кричит, сопротивляется. Поручик одной рукой держит ребёнка, а другой пытается выхватить пистолет.

Махновец шашкой чиркает по лицу офицера:

– Не балуй, а наган дай сюды. И за неё не переживай: от объятий ещё ни одна баба не умирала.

Снимает папаху, протягивает отцу, которому только что оставил кровавую метку на всю жизнь.

– В тэбэ козак чы дивка? В моей папахе как раз поместится.

– Девочка, – превозмогая боль, хмуро отвечает по-

ручик.

Всадники с гиканьем скачут прочь.

* * *

В хате Сидора. Анна штопает рубашку сына, которую он разодрал, упражняясь в ходьбе по натянутой проволоке.

– Когда-нибудь лоб расшибёшь, будет тебе цирк.

– Ага, дяденька ходил, ничё не расшиб.

Мать отрывается от шитья и со смешком:

– Он настоящий акробат, специально этому обучался.

Доня слегка облокачивается о колени матери:

– Вот я и учусь, артистом буду, а ещё писателем и врачом. – Он утвердительно хлопает мамку по колену.

– Да тише ты, на иголку наткнёшься…

Входит бабушка Аксинья, её домик неподалёку.

– Слышала, слышала, как Донюшка на трёх работах управляться собрался. Куда деньги-то складать будешь?

– Басиня, а я тебе новые валенки куплю, как у Рельсы Шпаловны… Ты же такие хочешь?

– Ну спасибо, внучок, дай Бог дожить до того времени.

Бабушка притягивает к себе мальчика и нежно гладит по бритой голове.

– Огород-от не копан ещё? Сидорка ведь заключённых прислать обешшал.

– А вот Баося и пошла за ними, – вмешивается внук и подбегает к окну.

– Идут, идут, – радостно кричит он и пулей вылетает на улицу.

Аксинья ставит табуретку рядом со снохой:

– Я чё хочу сказать-то, Аннушка. Вы не переживайте за малого, что он иногда околесицу несёт. Шалгерасимыч говорит, что это у него после электрического удара, когда он на провод наступил. Пройдёт, мол, заживёт. А сны его, которые он всё время рассказывает, записывать надо бы. Как знать, чем всё обернётся.

– Согласна с вами насчёт «записывать». Только не по себе делается, когда слышишь, например, такое: дяденьку с усами в каменный домик несут… Какого дяденьку? Какой домик? А про грибы вы же сами, Аксинья Евтифеевна, слышали.

– Ну да, – подтвердила бабушка. – Большие, до самого неба. Я ещё спросила: опята, мол, или грузди? А он снова за своё: да нет, их не едят, они из дыма, отравленные.

Со двора доносится шум ребятни, играющей в войнушку на задах огорода. Выделяется звонкий голос Дони:

– Ура, мы победили! Мотайте из окопа, он мой личный, мне могилку вырыли.

Хозяин «окопа» начинает прямо возле ямы барахтаться со сверстником.

Двое заключённых копают землю на огороде. Шалва Герасимович как бы на правах старого знакомого обращается к Фросе:

– Хозяюшка, попить водички можно? Да и полковник вон запарился весь, – кивает он в сторону напарника.

От места «боевых» действий раздаётся плаксиво обиженный голос одного из мальчишек:

– Ты мне рубашку порвал и нос разбил!

– А ты мне верёвочку от крестика, – парирует Доня и начинает безымянным пальцем выписывать бабушкины восьмёрки над переносицей пострадавшего. Слегка прижимает крылья носа. Кровь останавливается, густеет и застывает сосульками над верхней губой.

Оба взрослых подходят к воякам.

– Отставить. Заключаем перемирие, – командует полковник и разводит драчунов.

Фрося протягивает кринку:

– Попейте кваску, а то и впрямь печёт не хуже, чем на Кубани. А вы, забияки, марш на речку – отмываться, изваздакались, как поросята. Носы порасквасили.

Доктор советует:

– Ты не сковыривай сосульки и не мочи пока.

Первым пьёт Шалва, передаёт кринку.

– Спасибо, очень вкусно, – напарник возвращает сосуд хозяйке. Стаскивает зэковскую шапочку, отирает пот со лба.

Внимание Фроси привлекает ровный, длинный шрам. Немного смутившись, заключённый поясняет:

– Память… о гражданской, – он спешно натягивает шапочку, стараясь закрыть изуродованную часть лица.

– Баося! – кричит от речки внук. – Найдите мой крестик, он, наверное, в окоп упал.

Доктор спускается в яму. Крестик успели затоптать в мягкую землю. Он протирает его руками и подаёт напарнику.

– Промой квасом, что ли, для начала.

Заключённый старательно трёт «военный трофей», Фрося льёт остатки кваса ему на руки. Он очень сосредоточенно начинает выковыривать грязь из боковых зарубок на перекладине крестика.

Закончив, загадочно произносит:

– Четыре…

– Что, что четыре?

– Да это я так, Шалгерасимыч, зарубки на кресте четыре. Откуда он у вас? – протягивая находку хозяйке, спрашивает заключённый. – Вы Кубань упомянули… Жили там?

Хозяйка положила крестик в карман халата и неохотно пояснила:

– Жили, в небольшой станице. Дочка маленькой была, когда переехали в Сибирь.

– Переехали?! – переспросил заключённый, недоверчиво глядя на женщину.

– Пришлось, – уклончиво ответила та. – А крестик дочке подарил один человек. Помню, ему пестик подавала, он им по ножу стучал и сделал зарубку.

– А разве можно чужой крест носить?

Фрося смутилась и, как бы оправдываясь, неуверенно пояснила:

– Так получилось, что он и чужой, и не чужой… В общем, долго рассказывать.

У полковника вдруг перехватило дыхание. Сглотнув липкую слюну, хрипло спросил:

– А как ваш папа? А второй ребёнок?

– Сыночка и папу в дороге схоронили – тиф. – Фрося вдруг спохватилась: – Откуда вы знаете про папу и Аннушкиного братика? Мы никогда никому про это не рассказывали.

– А как погоны жгли в печке – помните?

Колени женщины подкосились, она стала заваливаться набок. Мужчины еле успели её подхватить на краю «окопа-могилки».

* * *

Поздний вечер, в хате Сидора укладываются спать. Аня подходит к кровати родителей. Отец ещё во дворе, курит перед сном любимую трубку.

– Ну как, мама, отпустило? Надо бы засыпать могилку, а то ребятишки и впрямь себя покалечат. Ишь чё выдумали – окоп.

– Не засыпать, не засыпать, у нас там оборона.

– Спи, оборонщик!

Анна подходит к кровати сына, поправляет одеяло.

– Засыпать, чтобы не напоминала, а то видишь, как бабушке плохо стало.

Доня не унимается, отстаивая свою фортификацию:

– Это не от могилки. Дядя Халва сказал, что она шрама испугалась у другого дяденьки.

– Ладно, спи, сынок.

Анна вновь села на краешек материной кровати:

– Мама, что случилось? Как ушли копальщики, ты места себе не находишь. В обморок падала. Хорошо, что Шалгерасимыч рядом был. Жара виновата?

Фрося одной рукой сжала глаза и свистящим шёпотом, чтобы не слышал внук в другой комнате, сбивчиво начала:

– Жара ни при чём: я, я во всём виновата. Столько лет молчала, всё собиралась правду рассказать. А правда очень горькая, доченька. Но сегодня всё раскрылось. Нет больше сил молчать. И от отца скрывала, как всё было на самом деле.

* * *

Уже стемнело, когда поручик добрался до хутора. В одном из окошек увидел казачку, кормящую грудью младенца.

– Есть Бог на свете, есть, – вслух обрадовался папаша, что наконец-то угомонится его крохотное сокровище.

Открыл бородатый мужик.

– Ради Христа, покормите малютку. Её маму, мою жену, в санитарном обозе убило. Только покормите, пожалуйста. Потом я уйду, заберу дочку с собой.

– Проходь, проходь, – посторонился хозяин, пропуская гостя. – Поручик, судя по царским погонам… Да ещё и с малюткой на руках. Несладко тебе придётся, благородие, в такое-то время. Дочка, примай пополнение.

Молодая женщина осторожно извлекает из необъятной папахи крохотное тельце. Младенец выпускает изо рта обсосанный краешек рубахи и принимается с новой силой заявлять свои права на существование.

– Божечки ты мой! Её и не обмыли даже… Поприсыхало всё.

Фрося наливает в тазик тёплой воды, споласкивает малышку, заворачивает в большую цветастую пелёнку, лишь после даёт грудь. Тоненькие ниточки губ малышки намертво прикипают к животворящему источнику.

– Покормишь, уложи рядом с Сашком, пусть поспит на сытый желудок. А мы с поручиком тоже что-нибудь сообразим.

Закончив с ребёнком, женщина промывает офицеру рану, плеснув на тряпку немного самогону.

– А я покамест погоны срежу. Неровён час – заявятся комиссары и нас заодно с тобой загребут. – Бородач берёт кухонный нож.

– Лучше моим, боевым – раз уж такое дело… – в голосе поручика звучат трагические нотки.

– Да ты не переживай: были бы плечи – погоны пришьются. Не эти, так другие. Мой зятёк тоже в царской армии фельдфебелем служил. А сейчас с Будённым твоего Врангеля гонят. Вроде как есть за что: большевики обещали землю раздать.

Сделав надрезы, хозяин с треском отпарывает погоны:

– Дочка, разожги комелёк, брось в печку царское прошлое.

Из огромной бутыли опять забулькало. Красноречивое кряканье мужчин подтвердило хмельную состоятельность самодельной жидкости.

– В самом деле, поручик, растолкуй мне, бестолочи: а за что вы воюете, кого защищаете? Николашка отрёкся от престола. Керенский весь подол бабского платья пробздел, когда тикал из Временного правительства. А вы всё гоняетесь за прошлым, как за своей тенью. А разве можно тень догнать? Никак не можно, только если поляжете все. От мёртвых теней не бывает. Дербаните Россию, каждый своё хочет урвать: Врангель, Деникин… Колчак вообще сибирским правителем себя объявил. На Украине то же самое: сколько их, самодельных царьков-батьков развелось! От одного такого, сам сказал, папаха досталась. Из отдельных зёрен снопа не свяжешь.

Все трое подошли к младенцам. Сонные мордашки мерно посапывали, нет-нет да и причмокивая влажными губёнками.

– Ну и куда ты с ней, поручик? У неё теперь братишка есть… А вторую зыбку я соображу.

Гость снимает нательный крест:

– Хозяюшка, дайте что-нибудь тяжёлое – я на нашем фамильном кресте ножом свою зарубку оставлю —

четвёртую.

– А как дочку назвали? – спрашивает Фрося.

Гость растерялся:

– Да не успели ещё… Вернее, не успел. Жену Аннушкой звали, пусть будет Анюткой.

Покидая дом, поручик пообещал:

– Я обязательно разыщу вас, заберу дочку.

* * *

Исповедь матери повергла Анну в шок не меньший, чем история с похоронами Евдокимки.

– А перед папой ты в чём виновата? Вы же ему всё рассказали, когда он на побывку в хутор прискакал с подаренным седлом. Или я что-то не так поняла, мама?

– Всё ты правильно поняла, дочка. Мы тогда побоялись сказать, что тебя оставил белогвардейский офицер. Костя-то против них воевал. Кто его знает, как бы он отреагировал? Вот и соврали: мол, красный командир был у нас. Так что, Аннушка, наш огород сегодня копал твой родной… отец. «Враг народа». Когда я очнулась, он умолял меня молчать. Иначе из-за меня, говорил он, у вас проблемы начнутся, затаскают. И он прав: Сидор после службы в военное училище собрался, и вдруг на тебе: родной тесть – бывший белогвардеец, на зоне сидит. Какая уж тут карьера? Не сдюжила я, теперь ты всё знаешь, доченька. Костя, думаю, простит моё враньё насчёт красного командира. А внучок наш пусть ничего не знает, растёт, как рос. Он же Тепереков, не будем его посвящать в наши зигзаги судьбы. А ты, доченька, нам роднее родной, ей и останешься.

– Мама, я сейчас от всего услышанного тоже готова в обморок упасть. Получается, что мой… даже язык не поворачивается сказать… родной отец – предатель, сжёг погоны, нарушил присягу, теперь на зоне…

– Эх, доченька, не всё так просто. Он присягал царю, который отрёкся от всех и всего… А погоны пришивают не к плечам. Главное – твой отец не предал Родину, сменив погоны, в душе сохранил честь русского офицера. Защищая нас, дошёл до Берлина и получил высшую награду – нашёл тебя…

Обе зашлись в надрывно всхлипывающем дуэте, но большая пуховая подушка надёжно глушила звуки душевной бури двух печально-счастливых женщин.

…Нары Шалвы и полковника рядом, разговаривают вполголоса.

– Понимаю тебя, Алексей Иванович. И как поручика, и как полковника Красной Армии. У меня у самого несладко на душе, но зато живы родные, весточки шлют. А ты один как перст, и вдруг как гром средь ясного неба – дочка, да ещё и внучок. Радоваться бы такому счастью! Но вместо этого запретка, колючка, деревянное табу.

– А главное, Шалва, впереди никакой перспективы. Даже освободившись, на воле ничего не светит. Кому захочется вязать свою судьбу с врагом народа? Это клеймо пожизненное.

– Гражданская закончилась, ты остался жив, здоров. Почему дочку не забрал?

– Эх, батоно, батоно! Шалва-Халва, – усмехнулся полковник, вспомнив вкусную кличку доктора. – Для этого нужно было ещё одну главу в книге судьбы выстрадать, выблевать, принять.

Заключённый тяжко вздыхает, опускает ноги на пол:

– Спасибо тебе, Шалва, за шерстяные носки.

– Не мне спасибо. Сидор передал, от своих, он тоже теперь в курсах.

Шалгерасимыч дотрагивается до колена сидящего:

– А тут, я смотрю, не глава, а целая повесть вырисовывается: зять с собакой на поводке водит под конвоем родного тестя. А неродной тесть тоже не совсем свободный – ссыльный-переселенец. Получается, по обе стороны зоны – родня. И тоже как бы без полной свободы. Все под зорким оком закона. Это нам всем ещё повезло, что охранник Сидор – Человек, не изгаляется над заключёнными. Не то что Макар-Шоколадка, гнилой шакал. А ведь оба местные, призывались в армию одновременно. Никчемный человечишко, мнит себя этаким Бонапарт Наполеонычем, получившим полную власть над людьми. Стишки даже пытается сочинять, заставляя заучивать наизусть. В этом, Алексей Иванович, как-нибудь убедишься сам.

Однако не это сейчас волновало полковника. Открывшаяся тайна растревожила душу, обрекла на мучительную бессонницу. Барак с его серым, однообразным бытом уступил место далёким воспоминаниям.

* * *

Крым, 1920 год. На полуостров стеклись мутные потоки разношёрстных остатков белогвардейских соединений. Ставка коменданта Крыма генерал-лейтенанта Якова Плащёва.

– Бардак будем ликвидировать. Пьяниц, насильников, мародёров – вешать, будь то красный, белый либо махновец. Без железной дисциплины мы не сможем отстоять полуостров, как и всю Россию. – Генерал срывает с головы кубанку, резко хлопает ей по столу: – Вешать! И ещё раз вешать! Никакой пощады. Не сегодня завтра Фрунзе, Будённый будут здесь. Тогда и нас вздёрнут. Мне главнокомандующий Врангель присвоил звание генерал-лейтенанта не для того, чтобы я утирал слёзы и сопли. Порядок в войсках – прежде всего.

Он подходит к начальнику штаба:

– Я просил подобрать мне боевого адъютанта.

– Он в приёмной.

– Зовите.

На Стрельцове новенькая офицерская форма, портупея отливает чёрным лаковым блеском.

– Ты что, с выпускного курса юнкеров?

– Никак нет, ваше превосходительство: из окружения выходил, поистрепался, новое обмундирование здесь получил.

– А с лицом что? На офицерской вечеринке бабу не поделили? Или боевое?

– Махновец шашкой задел.

– Хорошо. Назначаетесь моим адъютантом.

Среди населения и военных нет-нет да и проскальзывает ропот: разошёлся Яша-генерал, ни своих, ни чужих не жалеет. Поскрипывают виселицы с казнёнными. В порту распевают частушку: «От расстрелов идёт дым – то Плащёв спасает Крым».

…Вечером комендант спрашивает ординарца, молодого, стройного юнкера:

– Венички заготовил?

– Так точно, ваше превосходительство: берёзовые, с крымскими травками, как вы просили.

– Тогда в баню, пропаришь генеральские косточки.

Кубанку и черкеску Плащёв аккуратно сворачивает и сверху придавливает кинжалом в расписных ножнах.

– А ты что? В одежде в парилку пойдёшь? Раздевайся, на голых задницах нет знаков различия… не тушуйся.

В парилке очень жарко, но генерал берёт ковш и ещё плещет на каменку. В тазу распаренные веники источают густой, целебный аромат. На верхней полке доски так накалились, что, прежде чем сесть, пришлось подложить рукавицы.

– Ну ты скоро там, чего возишься?

Дверь в парилку открывается. Генерал, выпучив глаза, медленно выпрямляется. Имея и без того высокий рост, тут же ударяется о деревянный потолок, обеими руками хватается за голову:

– Ты кто?

В клубах растаявшего пара возникает стройная обнажённая фигура девушки.

– Ваш ординарец, юнкер… Нина… Неволодина.

Генерал медленно слезает с полка:

– Ну, раз не Володина, значит, моя. Мы с тобой вместе ещё с германской, и я ничего не знал?

– Виноват… та… ваше превосходительство. – Девушка вновь вытягивается в струнку, подчёркивая и без того филигранно обточенную фигуру.

Генерал опускается на одно колено:

– Ваше предвосхитительство! Госпожа Неволодина-Плащёва. Отныне и во веки веков.

Девушка тоже опускается на колени и, уже смело глядя на генерала, радостно шепчет:

– Я согласна.

Брачное путешествие молодожёнов началось на борту парохода, уносящего на турецкий берег остатки разбитой Белой гвардии.

НОГАЗАК

Пеший этап по тайге, через перевалы. Вместе с заключёнными идут почти все жители призоновского посёлка. Прощай, Таштагольский район – впереди кусок неосвоенной тайги в верховьях Томи.

Маленького Евдокимку несёт Шалва Герасимович, а несколько заключённых – нехитрые пожитки Сидора, который с собакой на поводке конвоирует колонну. Инвалида Татарникова усадили на лошадь, в собственное легендарное седло.

«Пятьдесят восьмые», идущие рядом с доктором, обижаются:

– Шалва, ты уже долго несёшь, дай другим, не жадничай.

Им тоже хочется прижать к себе ребёнка, чтобы ощутить присутствие домашнего семейного очага, потому что у каждого остались далеко-далеко и дом, и дети, и родные.

Вместе с дымом костров по тайге разносится вкусный смолистый запах варёных кедровых шишек. Гремят закопчённые железные вёдра. От костра блатных потянуло варёным мясом.

К доктору подходит седовласый с алюминиевой кружкой, от которой струится лёгкий аппетитный парок.

– Остудишь, напои бульоном маленького. Сидор хоть и вертухай, но с понятием, за него любой из нас готов мазу держать. Навылет рябчиков насшибал, замутили горячего малость.

– Чем? – искренне удивился Шалва. – Пальцем настрелял? Так вроде выстрелов никто не слышал.

Все засмеялись, изображая пальцами пистолет.

– Зачем пальцем – длинной палкой. Дикий край, птицы не пуганы. Рябчики сидят на ветках, совсем близко подпускают.

На новом месте выбрали склон горы с мелколесьем, там и установили зону. Не очень толстые, длинные брёвна распиливали вдоль на две половины, концы заостряли, вкапывали в землю, а поверху тянули колючую проволоку. Вскоре переселились из палаток в солдатские казармы и бараки. Семье Сидора Теперекова построили дом.

Со временем посёлок разросся, организовали лесоприёмный пункт, позже леспромхоз. Проложили ветку Абакан – Новокузнецк. А так как первой в эти места ступила нога заключённого, новую железнодорожную станцию назвали Ногазак.

Школьников и всех жителей посёлка созвали на митинг по случаю встречи первого пассажирского состава. Паровоз был украшен еловыми ветками и огромным портретом Сталина. Говорились речи, заключённый на аккордеоне исполнил бравурный марш. Семафор вскинул вверх свою железную руку, как бы отдавая честь стройному ряду проходящих вагонов.

Отойдя от насыпи, Анна заметила торчащий из сугроба кончик школьной тетради. Буквы раскисли, но она всё же разобрала подпись: Тепереков Евдоким, ученик первого класса. Раскрыв обложку, увидела расплывшийся от влаги текст и очень-очень жирную двойку.