Когда Жребий падёт на тебя

– Вас не напрягает, что вокруг грязь, мусор, лужи? – спрашивает Вадим, высоко подняв подбородок, уперев, правую руку в бок, а левую держа на взмахе. – Меня напрягает! Однажды мне случайно довелось общаться в приватной обстановке с высокопоставленным чиновником. Знаете, есть такие: лысые, толстощёкие, румяные расеяне. А накануне, надо сказать, я побывал в Германии. Это был второй раз. Я был тогда у своего друга. Он спас меня, когда я был там в первый раз, во время Второй Мировой, когда меня угнали на работу двенадцатилетним пацаном, и я сбежал от хозяина. Мы тогда были молоды. Он нашёл меня, привёл домой. Его родители не поддерживали Гитлера и прятали меня.

– Разве были в то время такие? – спрашивает Иван, и я думаю: зря он – сейчас целая лекция начнётся! Ему же просто не хватает внимания.

– Молодой человек, я вам так скажу: немцы – самый толковый народ Европы! Такого КПД жизни я нигде больше не видел, хотя побывал и в Польше и Чехии. Я уверен, что немцы используют время жизни лучше и рациональнее, чем другие. Процентов тридцать немцев были не согласны с политикой Гитлера и прятались, процентов пятьдесят не знали, не думали и просто жили, а процентов двадцать вели всю эту войну.

– Вот! Треть была против, и пряталась! – говорит Иван.

– Половина немецкого тупого народа, которому ничего не страшно. И треть умных людей под страхом смерти закрывающих глаза! Они, кстати, покаялись! Все немцы. Признали вину. Наши перед нашими же никогда не покаются, ведь никто не считал, кто из всех русских миллионов от немецкой пули умер.

Все слушают Вадима внимательно, даже Ваня понял, что даже одно слово возродит в этом экстравагантном старике словесную бурю.

– Я продолжу, а то сложно не потерять нить: – продолжает Вадим с отрепетированной жестикуляцией, – я ездил к другу в Германию на шестидесятую годовщину победы. Господа, как там чисто! Я почистил ботинки и поехал в Германию. Две недели я не притрагивался к обуви. Мои ботинки блестели. Вернувшись на Родину, я, сделав первый шаг с подножки автобуса, в темноте угодил ногою в чистом ботинке в лужу! И вот я спрашиваю чинушу, того расеянина: почему бы вам не научить свой народ не сорить, ведь у вас есть СМИ и много других рычагов. Ведь невозможно: как всё, извините, засрано, простые люди, понятно, этого не замечают… Он долго думал и говорит: это вопрос политический, всё должно утрястись само, у граждан рано или поздно заработает самосознание. Я ему: значит всё это дерьмо специально лежит перед глазами? На это он ничего не ответил. Как относится к власти, которая держит своих граждан за скот. Даже хуже: скот хотя бы кормят.

Мне почему-то стало трудно смотреть на него, приходится прищуривать один глаз, чтобы держать его в фокусе.

– Ещё добавлю, – не унимается Вадим, – что я за свою Германскую эпопею, после того, как пришли наши войска с комиссарами, получил пять лет лагерей.

И радуются, и празднуют Победу! Мы победили! Согласен. Молодцы! Честь и хвала! Но так народ научается винить в своих бедах какого угодно супостата, но только не себя. Я по уши в дерьме, но я победил! Но какой ценой?! На одного немца четыре наших, а то и все пять. Это официальные данные. И чем вы гордитесь? Пятеро на одного?! Много ли чести? Да вас бы любой обсмеял и был бы прав. Чем гордитесь? Тем, что пускали своих лучших сынов на мясо? В России мужиков много! Они же только на это и годятся, чтобы погибать, цементируя фундамент тех, кто посылает их в пекло и стучать потом в детские умы памятью о себе. Чтобы помнили детки: хочешь, чтобы тебя уважали – умри! А так, пока живой, ты – никто.

Я понимаю, что он говорит серьёзные вещи, но коньяк перекрывает путь смыслу его слов, и я просто старательно делаю вид, что слушаю…

– Уже после лагеря, после Сталина, мы говорили с моей одноклассницей про оккупационный период. Она рассказывала, что стоял у них в доме немецкий офицер, и не один, менялись они. Но ничего плохого никогда не делали, наоборот, делились тушёнкой, шоколадом взамен яиц и молока. Нормальные люди. Свои бывали и похуже.

– А мой дед всю войну разведчиком прошёл. Кучу орденов и медалей имел, но никогда их не носил, и про войну не рассказывал, – вдруг вставил ремарку Иван задумчиво.

Взгляд Вадима разгорается ещё ярче при виде поддержки со стороны:

– Да про что рассказывать?! Про то, как людей убивал?! Ведь каждая эта его железка, медаль или орден, это же загубленная жизнь, и не одна! Куча, говоришь, медалей у деда была? Вот и прикинь, каково это внукам рассказывать, как ты убил толпу народа? Он же смерть видел, в отличие от всех победных пропагандистов, знает, что ничего, кроме грязи и страха не было героического в войне. Стыд. Стыд и покаяние перед бесчисленными жертвами и их нерождёнными поколениями. Вот что такое для меня 9 Мая.

Его монолог повисает в воздухе. Вадим допивает свой бокал.

– И День Победы этот… – продолжает он, – при Сталине не праздновали 9 Мая. Чего тут праздновать, когда четверть мужиков выбита, весь цвет? Ещё процентов сорок инвалидов. Что праздновать?! Что нам из всей Европы такой ценой достались какие-то страны Варшавского договора?! Славяне так и так славяне. Это потом уж Лёнчик Брежнев, дабы как-то замазывать дыру между светлым будущим и нынешним своим сытным настоящим, придумал объединить страну перед всеобщей мнимой опасностью. Вот если бы был праздник памяти тех, кто за пайку хлеба добывал золото, пока не сдохнет, я бы никогда бы ничего не сказал про 9 Мая, по сути, святой праздник. А так, получается, пятнадцать-двадцать процентов всех жителей пахали до смерти за всех остальных, и все молчали по принципу «моя хата с краю». И теперь за этих бедолаг даже никто и не вспомнит, а это они построили весь Советский Союз и подняли его на своих иссохших плечах. Они до сих пор не разложились из-за вечной мерзлоты. А главное, что их жертвы оказались никому не нужны, потому и праздника никакого нет. Где те заводы, что строил Сталин? Промышленность, что он поднимал? Угробили горы людей! Чтобы наделать танков-самолётов. И угробить ещё больше! Великая Отечественная была всенародным бедствием. Никто, кто называет себя русским, не призывает это забыть, но каждый год ковырять рану с каким-то вселенским мазохизмом, тратить уйму денег на мёртвых вместо заботы о живых… Вся страна работала на эти танки-самолёты, потом ракеты. Думаете, мы первыми в космос за знаниями вышли? Хрен там! В военных целях, чтоб оттуда Америку разбомбить. Ленин же сразу сказал: пролетарии всех стран, соединяйтесь! Для чего соединяйтесь? В мирном мире жить? Нет, обратить весь мир в зону. А как Союз не выдержал гонки вооружений, и как зона могла выиграть эту гонку у свободного мира? Вот и рухнул. Вся зона кормила огромную армию. После девяносто первого сколько военных осталось не при делах? Миллионы. Они потом и поубивали друг друга. И вся промышленность, и космос стали не нужны, как и жертвы ради них. Пусть вон Америка космосом и занимается, а нам здесь выживать надо. Бедный мой народ! Из-за тупости власть имущих он готов бездумно отдать своё будущее неизвестно за какие химеры!

В ответ Гоголю скажу: О, Русь, почто спишь ты? Зачем позволяешь плодиться гнидам, блохам и глистам на теле своём?! Неужто, позволишь себе погибнуть покорной скотинкою? Неужто совсем сожрали тебя безродные черви? Уже никуда не мчишься ты… неужто ты труп, червями поедаемый? Молчит Русь… огородилась заборами… закрылась по ипотечным конурам… попряталась по салонам кредитных автомобилей… и не слышно ответа… – Вадим горестно роняет голову не грудь.

В наступившей тишине я почувствовала прикосновение холодных кончиков пальцев Ватмана к своему колену. Ловлю его взгляд. О, какие у него глаза! Они пульсируют, искрятся. Я хочу видеть его у своих ног!

Ватман властно берёт меня за руку и уводит за собой. Я покорно иду следом, нет ни сил, ни желаний, ни мыслей о чём бы то ни было. Есть только здесь и сейчас. Коридор, холодные жёсткие пальцы. Вдруг он останавливается, и я врезаюсь в него. Он оборачивается, хватает меня в охапку и впивается в мои губы изумительным поцелуем. Я рванулась ввысь, взорвалась, рассыпалась мириадами звёздочек. Но что такое? Губы не чувствуют тёплых и мягких губ Ватмана. Открываю глаза. Иван? Зачем он здесь? Он что-то говорит, но я ничего не могу понять. Мой полёт продолжается, но я теряю опору: Ватман покидает меня, следует за уходящим Ваней, и я, зависнув на миг, падаю вниз, быстро падаю вниз, головокружительно-быстро падаю вниз! Достигнув своего тела, я почему-то продолжаю падать ниже – на четвереньки и выворачиваю весь прекрасный коньяк. Ну вот! Вместо обещанного счастья – противные кислые спазмы! Любовь – жутко трудная штука!

6.

Я слышу лошадиное фырканье. Вот и Октай!

– Баё, хатагтай! – Въезжает в мой сон, сдерживая нервную кобылу.

– Оёй! – цокает языком, – Какой красивый у тебя ноён, госпожа! Настоящий батыр! У него шрамов больше, чем у Октая! Ты теперь сильная! Таны́г хюндэтгэ́н! Очень уважают! Твоего ноёна у нас зовут Субеде́й». Один из лучших. Субеде́й-Ноён. А тебя прозвали Эрдэнэ́. Драгоценность.

Хурдан, изображая цирковую лошадь, припадает на передние колени и кланяется несколько раз.

Мне смешно. Мне весело. Мне хорошо!

Да, мой Субедей-Ноён один из лучших! Но мы ещё…

– Бай, Эрдэнэ́! Шакал не может быть с львицей, только лев! Твой он, не сомневайся! А терпение приведёт в рай. И передай ему, что грядёт новолуние.

Воин.

09 сентября, 00:13.

Всё не так! Всё абсолютно не так, как было всегда! Тысячи причин моего дискомфорта, если это можно так назвать. Моей тревоги, моей «измены», моей растерянности.

Первое: новолуние, а не полнолуние. Я не вижу бесов, как не коси глаз!

Будь рекой, госпожа.

Вода знает, куда бежать.

Кому суждено умереть – умрёт.

Кому суждено предать – предаст.

Предательство поможет.

Это – два. Перед моим уходом Алиса сказала это. Монгол из её снов. Октай или как там его.

Неделя была насыщенная. Мы с Алисой изучали способности друг друга с дотошностью ребёнка, препарирующего будильник. Это была самая странная неделя в моей жизни. Я потерял границу между сном и явью, её и моей аурой, днём и ночью. Ваня мотыльком порхал где-то на грани сознания. Он ездил по городу на велосипеде и фотографировал улицы, чтобы с помощью его снимков Алиса нашла предположительное место логова дяди Саши, наглого безнаказанного маньяка, прикрываемого дядей на вершинах власти.

В это время мы с Алисой познавали друг друга на всех уровнях сознательного, бессознательного, мыслимого и немыслимого. Будто бы я с портативным, но мощным пылесосом проходил по Алисе, по всем глубинам её души, в то время, как она с таким же пылесосом проходилась по мне.

Даже во сне я продолжал наше взаимное обучение. Мы общались на всех уровнях. Я восхищаюсь ею. Весьма одарённое сильное существо. Мыслей гендерного характера на её счёт у меня не было. Во-первых, я старше неё почти вдвое, во-вторых, из Алисы и Ивана выйдет неплохая пара, в-третьих, и в главных, вся эта мелодрама мешает делу. Ориентирует усилия не в нужном направлении.

Однако, по ходу обучения, увидев Алису так, как никто никогда не видел, я сорвался. Я упорно и непокобелимо не поддавался на её чары, но поток унёс меня. Подхватил, закрутил и вырвал из действительности.

Иван тогда ночью ушёл из дома, следующим вечером не появился, а теперь я еду на его велосипеде на охоту. Я знаю, что он жив, но чувствую, что потерял его.

Кому суждено умереть – умрёт.

Кому суждено предать – предаст.

Монгол. От его слов стая мурашек пробегает по телу.

Поршни ног давят на педали, шуршит асфальт под колёсами, сердце благодарно гоняет кровь по организму. Организм рад этим нагрузкам, вынужденный неделю сидеть взаперти. Я подумал, что никто не станет останавливать велосипедиста, и никто не станет присматриваться к бесшумному призраку в ночи. Я точно знаю, куда мне ехать.

В этом заслуга Алисы, а точнее, её фотоаппарата.

Этот фотоаппарат она как-то приобрела за литр вина у какого-то полоумного фотографа. Он утверждал, что этот фотоаппарат может фотографировать невидимое глазу. Какой-то Fuji пластиковый, ещё плёночный. У него какой-то изъян в линзе. Почти постоянно выдаёт туманообразные дефекты. Всё ясно – трещина на линзе объектива. Только трещина эта уж больно подвижная, то в левом верхнем углу, то в правом нижнем, или по центру лица, или вид общий заслоняет.

Так как нам с Алисой появляться в городе было не с руки, всей разведкой занимался Иван – ездил на этом велике по городу и фотографировал местность на этот фотоаппарат. По тридцать шесть кадров за раз. Всего лишь семьсот пятьдесят шесть фотографий, распечатанных на принтере. Хозяин квартиры, Адольф думает, что Алиса пишет дипломную работу.

Много на этих листах с изображениями городского пейзажа разнообразных белёсых шаров, столбов и призрачных фигур в любом месте картинки. Алиса проработала их все. Где-то призрак зазевавшейся на дороге девушки, сбитой нетрезвым водителем самосвала… где-то ещё неясный, не обретший свои очертания сгусток энергии, оставшийся от шестилетнего мальчика, что провалился в отсутствующий люк городской канализации… где-то фосфорицирующее пятно крови, пролитой в жестокой драке с печальным исходом… много чего… семьсот пятьдесят шесть бумажных прямоугольников формата А4… в одном из них Алиса узнала, где находится логово маньяка.

Ночь, подсвеченная жёлтыми фонарями, неслышно уносится назад. Мой путь лежит в лесополосу, что расположена на пересечении Южного и Уральского шоссе. Именно там Иван посредством магического фотоаппарата Алисы зафиксировал наиболее плотный «засвет» плёнки. Везде будто туман встаёт над землёй, отделяя верхушки деревьев от корней, а дальше по тропинкам, видны даже едва различимые лица, глядящие на тебя из-под земли. Именно там, как подсказали Алисе духи, логово дяди Саши.

Когда я выезжаю с улицы Авроры на мост через реку Самара, свет звёзд полностью теряется в освещении моста. Воздух близ большой воды сырой и холодный. Градусов пять-семь выше нуля. Но я, разогретый поездкой, ощущаю его только ноздрями и поверхностью лица, что не скрыто капюшоном. Под капюшоном моя маска. Несмотря на уговоры Алисы, я не мог не надеть её. Это моё лицо. Когда идёт охота – я Маска. Биту и нож я в этот раз брать не стал. Нам нельзя светиться. Лишь увесистая свинчатка кастета надёжно оттягивает мой карман. Как это ни тяжело признать, но только кастет даёт мне уверенность в будущем.

Меня гложет чувство вины. Алиса запрещает мне винить себя. Я же знал, что Иван всем сердцем любит её, но не смог устоять. Пока он гонял по городу на велосипеде, повинуясь снам Алисы, я подпал под её чары. Чья здесь вина? И виноват ли я, что полюбил?

9 сентября, 00:31.

Я сворачиваю влево на Уральское шоссе. Теперь нужно считать повороты с левой стороны. Мне нужен шестой поворот. До него четыре километра. Об это говорит мой GPS-навигатор, что прикреплён к рулю, но мне спокойнее считать повороты. К тому же ощутимый магнит тянет меня в этом направлении, подсвечивая в моей голове невидимую во тьме дорожку. Меня всегда поражала эта моя способность к навигации. Так, наверное, ощущают себя лососи, идущие на нерест.

Вокруг тьма, только оазис света на АЗС виднеется на пути. Что-то ждёт меня там – во Тьме. Господи, как же было просто, пока я рассчитывал только на себя! Несомненно, наша с Алисой любовь усилила меня, но, в то же время и ослабила. Алиса стала моей силой и моей слабостью.

Проезжаю ярко освещённый островок заправки. Он стерильно пуст, а яркий белый флуоресцентный свет делает его чем-то похожим на приёмный покой скорой помощи. Прямо за заправкой первый поворот. Счёт открыт. Тридцатью метрами далее на обочине вырисовывается силуэт стоящего автомобиля, но секундой раньше я ощутил звуки музыкальной ауры, исходящей от него. Это Боб Марли. Проезжаю мимо, вряд ли обратив на себя внимание – едва ли не опережая музыку от авто идёт дух марихуаны. Эти не опасные. Едва ли планокур, слушающий Positive Vibration49, может причинить кому-то вред, кроме себя. Причинять себе вред – сугубая свобода каждого. Это – не моя мишень. Я не хочу думать о том, что ждёт меня впереди.

Я чувствую приближение холода, и это не сырость близких озёр и водохранилища, лежащих справа. Это другой холод – пронзающий лёд смерти. Алиса научила меня чувствовать его, точнее показала, как чувствовать. Я знаю, что на пути после нужного мне поворота лежит Рубежное кладбище и от него тоже веет холодом смерти, но смерти смирной, не злой, покойной. Холод, что пронзает и зовёт меня – не кладбищенский. Он жуткий. Именно туда меня тянет магнит. Гоню от себя мысль, что лосось идёт на нерест в последний свой раз.

Впервые за время моих рейдов мне не по себе. Никогда я не чувствовал себя таким уязвимым. Отсутствие полной луны вносит панику. Как будто моя батарейка заряжена на половину. Или разряжена. Связь с Алисой мне бы не помешала. Она просилась со мной, но я не имею права рисковать ею. Я вспоминаю, как ноги сами вывели меня на тот мост, где я встретил её. Не знаю почему, но я никак не ассоциировал Алису, как объект своего чувства. Скорее, я был рад за Ивана. Я был уверен, что у них с Алисой всё сойдётся. Я видел, как он смотрит на неё. Но вот как всё вышло… водоворот завертел меня. И, пока Иван сайгаком носился с фотоаппаратом наперевес, мы с Алисой постигали глубины наших душ. Монгол из снов говорил о предательстве. Видимо, Иван увидел нас и не смог снести нахождения рядом с иудой. А Монгол ведь говорил и про смерть…

9 сентября, 00:46.

Когда передо мной возник поворот, все мои тревоги ушли. Пришла пора действовать. Я стал спокоен. То, что я в отсутствие полной луны не видел бесов, не имело значения, сейчас я видел так, как научила меня Алиса.

Справа, за забором кладбище. Знакомый зеленовато-серебристый туман клубится над холмиками могил. Иногда он завивается в вихри, похожие на человеческие фигуры. От кладбища веет холодом, но холодом, скорее, приятным, как кондиционер в жаркую ночь. Средоточие дикого мороза впереди. Я остановился и спрятал велик под единственным столбом. Дальше лучше пойти пешком.

Пройдя мимо кладбища, и оставив его далеко позади, я, влекомый магнитом, выхожу к распадку между двух лесистых мысов. Там в глубине под неярким светом звёзд угадываются силуэты одноэтажных строений.

Вдруг, краем глаза, точнее, краем восприятия, я замечаю призрачный силуэт девочки. Обычная девочка лет двенадцати, только не из плоти, а из какого-то дымчато-серебристого прозрачного геля.

Вероника. О ней упоминала Алиса.

«Ты сильный, – слышу я у себя в голове, – но он злой. И он не один. Будь осторожен».

Да, детка, – он злой. Да, бедняжка, он не один: на его загривке сидит монстр. Но ты права: я сильный! Отче наш! Иже еси на небесех!

Я никогда не слышал эту молитву, но слова сами вытекали из души.

Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя! Укрепи наши души, идущие на ратный бой со злом! Не дай сломаться и отступить! И ныне, и присно, и во веки веков! Аминь!

«Он там. В дальнем доме. Приехал недавно».

Забавно. Хороший помощник-наблюдатель.

«Он убил меня ножом. Знаешь, непросто убить человека одним ударом ножа. Поэтому ему понадобилось несколько. Несколько десятков ударов. Пока ангелы-хранители могли удерживать мою душу. Боли так много, что она перерождается в спокойствие и полёт. И холод».

По распадку, устеленному густым не выше колена туманом я подхожу ближе к группе домиков. Энергия урожая говорит о том, что это дачные участки. Заборы вокруг них подтверждают это.

«А меня он бил монтировкой. Знаете, такая железная штука, – я оборачиваюсь и вижу силуэт другой девочки, Милославы, ей было одиннадцать, – было больно, пока он не попал в затылок. Тогда всё замедлилось, боль ушла, я чувствовала удары, но они были от меня всё дальше и дальше, как и моё тело с дядей Сашей над ним, поднимающим и опускающим руку с монтировкой. А перед этим он меня изнасиловал. Так, кажется, это называется. До этого меня никто не насиловал».

«Меня он тоже насиловал». Девочка тринадцати лет. Света.

«И меня»! «И меня»! «Насиловал и убил»! Любочка. Даша. Вика.

«Меня просто убил». Стасик. Девять лет. «Он хотел попробовать с мальчиком, но у него не получилось. Он схватил молоток. Я не успел ничего почувствовать».

Хор. Хоровод призраков. Как это выдерживает Алиса? Как это выдержать мне?! Те хулиганы на мосту были просто малышнёй! Впереди меня ждёт мразь похуже! Алиса говорит, что видела его. Я, как ни всматривался в снимки, в дефекты и пятна, так и не смог ничего разглядеть.

Сейчас к лютому холоду, идущему от дальнего домика, примешивается мерзкий запах гниения и высокий, на самой границе восприятия монотонный свист. От этого свиста мне становится тошно. Тянущая тоскливая боль рождается в животе. Интересно, что бы я видел при полной луне? Сейчас фосфоресцирующий туман покрывает всё пространство вокруг. Только толпа призрачных фигур обступает меня. Их хватило бы на целый университетский поток. Даты смерти тоже разные. Разбег в пятнадцать лет. Самые первые успели бы родить, а их дети доросли бы до возраста их смерти. Все – не выше уровня груди. Их фигуры преломляют свет, поэтому видимое за ними немного смещается. Я отмечаю в себе странную, доселе не свойственную мне способность видеть в темноте. При свете полной луны видимость очень хорошая, но сейчас небо лежит на земле. И, тем не менее, вижу я хорошо.

Фигурки жалобно шепчут каждая свою боль, личную беду. Всё это сливается в шелест, как на Лесном кладбище. Не думаю, что выиграл от того, что теперь вижу всё это. Честное слово: видеть бесов намного привычнее, чем видеть мёртвых. Тем более, что твоя батарейка заряжена наполовину. Тем более, что ранее таких способностей у тебя не было. У меня отобрали мою силу, но взамен дали новые умения, которыми как следует пользоваться ещё не научился. Тупо не было практики. Что практики… времени не было, чтобы усвоить всю полученную за неделю информацию. Мне информация вливалась в бессознательном состоянии и за пять минут. А здесь, наоборот: неделя сплошной информации в здравом уме. Даже во сне продолжалось это дикое обучение. А сейчас практическое занятие. Зачёт.

Дети, что обступили меня, вызывают смешанные чувства: одновременно их жаль, но намного легче от того, что им уже не сделают ничего плохого. Надо бы узнать у Алисы, можно ли самостоятельно отключать всех этих бормочущих свидетелей-жертв. Отвлекают.

Как и у тех домиков, что остались позади, окна этого были завешаны ставнями, и он на вид был таким же, как и те домики – пустым и безжизненным. Но моё новое ви́денье позволяет мне ясно зреть, что он не пуст и пока ещё полон жизни, несмотря на мороз, исходящий от его стен. Я, бесшумно ступая, обхожу дом, присматриваясь к ставням. Да. Там горит свет. Кое-где, несмотря на тщательную светомаскировку, видны крохотные пятна света.

«Осторожно». «Будь осторожен». «Он злой и опасный». «Осторожно, он не один». «Осторожней, не зевай». – их шелест лезет в уши. Мешает. Отвлекает. Я обогнул ещё один угол дома и услышал:

– Стоять! Руки! Руки подними! – знакомый характерный металлический щелчок предохранителя

Осторожно! Он не один! Идиот! Думал, что они мешают, а они предупреждали!

– Ты откуда взялся? – в затылок тычет что-то тяжёлое и твёрдое. Если бы не капюшон, шапка и кожа, был бы слышен металлический лязг. Его руки привычно проходятся по телу. Нащупывают кастет.

– Это что у нас такое?

Пора!

Уходя из-под зоны выстрела, с разворота бью правой рукой с зажатым кулаком. Чувствую, как локоть задевает препятствие и давление ствола на затылок резко исчезает. Спустя доли секунды мой кулак обрушивается ещё на одно препятствие, как монахи Шао-Линя ломают кирпичи. Это, видимо, была его голова, так как моя левая, летящая в разительном броске, не найдя цели, неловким тычком добавляет силы к ускорению свободного падения, с коим тело противника стремительно приближается к поверхности земли. Гулкий со стоном удар о землю. Готов! Наконец-то тишина! И духов нигде не видно. Смотрю на поверженного. Хоть и сознание улетело из него прочь, но будка у него соответствующая правоохранительным органам. Беглый осмотр тела. Вот. Точно! Наручники. Удостоверение МВД. Крыша, стало быть. Надеюсь, он один. В таких делах лишние свидетели ни к чему. Призрачные помощники замолчали. Наверное, больше никого нет. В тени какой-то хозяйственной постройки я вижу очертания светлого фургона. Осмотр фургона показал, что он пуст по причине отсутствия сознания обитателя фургона. Об этом красноречиво говорит рация в рабочем режиме. Молчание рации говорит о том, что пребывающий ныне без сознания сотрудник МВД не успел ничего сообщить о моём присутствии. Слава Богу! Осторожно и бесшумно перетаскиваю бесчувственное тело в фургон и пристёгиваю наручниками. Из рации вырываю все выступающие провода и забрасываю их во Тьму.