Магдалина

– А он не мог подшутить? – спросил Валерий, внимательно изучая снимки в холодном белом свете неоновой лампы.

– Кто? – опешил я, – киик-адам?..

– Да этот твой метеоролог… Сидел там в будке между лавинными конусами, пил спирт, один как пень, и вот от тоски, с похмела… Долго ли ямку в песке выкопать?..

– А чабаны! – возмутился я, – а местный учитель-краевед Чикильдинов с группой школьников?!.

– Ну, если чабаны, тогда конечно…

– Ты же сам читал заметки, которые мне присылали, – наседал я, – они его видели, в этом не может быть никакого сомнения… Их свидетельства почти дословно совпадают с описаниями американского сесквоча, полученными со слов лесоруба и охотника Альберта Остмена в начале века…

– Краевед, группа школьников… – задумчиво продолжал Валерий, – может, померещилось со страху?..

– Вот-вот, померещилось! – взорвался я, – всем сразу: Уильяму Ро, шерпу Тенсингу, кинокамере Паттерсона… Особенно кинокамере – вот уж кто страху натерпелся…

– Ну, кино, да еще американское – это, сам понимаешь…

– Что значит: кино?.. – я, конечно, понимал, что Валерий подначивает меня, и отчасти подыгрывал, а отчасти искренне возмущался его ленивым обывательским скептицизмом. Понимал я и то, что этот скептицизм в какой-то мере – поза, потому что, повторяю, Валерий был игрок, и я подавал ему “снежного человека” как ставку в игре мирового масштаба. Кроме того, между нами давно, еще с того момента, когда Валерка вдруг с первого курса психфака перешел в Военно-медицинскую академию, обозначился негласный спор о “смысле жизни”. Я видел его в служении чистой науке, а он, надев курсантские погоны, стал весьма заметно направлять все свои действия к практическому, житейскому интересу.

– Кино, скажешь тоже! – продолжал я с несколько наигранным пафосом, – Кинг-Конг, понимаешь!.. Да ты знаешь, во что обошлась Голливуду эта волосатая кукла?.. В десять миллионов долларов!.. Откуда умерший в нищете Паттерсон мог взять такие деньги?..

– Сам говоришь: умерший в нищете! – усмехнулся Валерий, – все деньги в чучело угрохал, вот и помер в чем мать родила!..

– Да пошел ты знаешь куда!..

– Знаю: к йе-тиной матери!..

Мы расхохотались и вернулись на кухню. Правда, в дверях Валерий успел несколько обнадежить меня, негромко шепнув, что насчет денег он подумает.

ГЛАВА …

Всякий, наверное, испытывал неловкое чувство, обращаясь за помощью к старому и более преуспевшему в жизни приятелю. Но здесь был случай особенный, и для того, чтобы пояснить, в чем заключалось его своеобразие, я чуть отступлю назад, в точку нашего первого с Валеркой пересечения. Надеюсь, что выбранный мной жанр “записок” позволит мне держаться как можно ближе к самому “потоку жизни”, где все события, происшествия, картины, звуки смешиваются воедино, пренебрегая всякими делениями на условной шкале так называемых “ценностей”.

Познакомились мы на физкультурных занятиях в “подготовительной” группе, куда вполне сознательно стремилась и по большей части попадала та часть университетского студенчества, которая относилась ко всякого рода физическим совершенствованиям как к бесплодной и даже несколько жлобской – обывательской – трате как временных, так и личностных ресурсов. Много в этом было и от глупого мальчишеского пижонства, где хорошим тоном почему-то считалось сойти с пятикилометровой лыжной дистанции за ближайшие кусты и, вместо того, чтобы с удовольствием прогуляться по морозу пусть на казенных, но все же вполне сносных лыжах, выкурить три-четыре сигареты в компании таких же бледнолицых и высоколобых интеллектуалов, переламывавшихся пополам от приступа одышки после тридцатиметровой пробежки за трамваем или троллейбусом. Наш физрук, грузный краснолицый дядька из каких-то бывших призеров, при желании, мог бы, конечно, засечь нас за этим занятием, но он тоже не хотел осложнять себе жизнь и, лениво щелкнув секундомером перед последним номером, начинал прикладываться к висящей на поясе фляжке с водкой.

Как раз во время одного из таких “лыжных” перекуров мы с Валерием и познакомились. Я стоял в низинке, курил, стряхивая пепел на колючие головки репейника и с чувством, похожим на легкое отупение, следил за порхавшими чуть поодаль снегирями. Валерий, скрывшись из поля зрения физрука, от которого уже слегка припахивало водкой, появился на небольшом холмике, оттолкнулся палками и, слегка присев, поехал прямо на меня. Остановившись в двух шагах, он скептически осмотрел всю мою фигуру и вдруг спросил, с какого я факультета. Я ответил, что с биолого-почвенного. Тогда он поинтересовался моей будущей специальностью и, узнав, что я намерен заняться ихтиологией, пренебрежительно заметил, что с прокуренными легкими мне нечего и соваться в специальность, требующую хорошей физической подготовки. – Бросать надо, – авторитетно заявил он, – акваланг курева не терпит… – Чепуха, – сказал я, – у Кусто половина команды курит, и ничего… – Они уже завоевали свое место под солнцем, – возразил Валерий, – а вам еще предстоит жестокая конкурентная борьба… – Ничего, – сказал я, – как-нибудь управимся!.. – Вот-вот! – воскликнул Валерий, – тот самый русский авось – черт бы его побрал!.. – Говоришь: авось! – завелся я, – тогда давай за мной, и мы посмотрим!.. Я бросил окурок в снег, и мы рванули по лыжне, не оглядываясь на курильщиков в кустах и резво обгоняя бледных расслабленных увальней, вяло погружавших в пушистый снег ломаные кольца бамбуковых палок. Надо сказать, что здесь мы несколько перестарались, и на последнем отрезке перед началом длинного пологого спуска, Валерий, всю дистанцию уверенно и размеренно наступавший мне на пятки, окликнул меня. – Идиот, куда ты гонишь? – крикнул он, когда я взлетел на гребень морены и собирался уже рвануть вниз по склону. – Что, сдох? – спросил я, отдуваясь и шерстяной варежкой смахивая с бровей пот. – При чем тут “сдох”? – сказал он, наезжая на кончики моих лыж, – мы с тобой на каком отделении, забыл?.. На дистрофическом!.. А ты рвешь так, словно хочешь выступать за университетскую сборную и получать спортивную пайку в академической столовой!

Насчет университетской сборной он слегка перехватил; туда брали как минимум кандидатов в мастера спорта, проходивших в университет по отдельному конкурсу, но в принципе был прав, так как взглянув на часы, я увидел, что на финише мы вполне можем показать нашему мутноглазому экс-призеру норматив второго взрослого разряда. А так как это никак не входило в наши планы, Валерий, великодушно признав свое поражение, предложил мне ненадолго заглянуть в одно любопытное “местечко”. Я не стал вдаваться в подробные расспросы, и пошел за ним по старой, припорошенной вчерашним снегом, лыжне. Она привела нас к небольшому, домиков в десять, поселочку на берегу широкого, ровно заметенного снегом, озера, со всех сторон окруженного темной зубчатой каемкой леса. Участки вокруг домиков были обнесены сколоченными из жердей заборчиками, окна были наглухо забраны дощатыми ставнями, и только в одном, одиноко темневшем на отшибе среди крапчатых березовых стволов, горело маленькое квадратное окошко, и из круглой керамической трубы устремлялся в синее морозное небо витой молочный столбик дыма. Вдоль домиков между комковатыми снежными гребнями тянулась ровно срезанная ножом грейдера дорога, и на ней четко и глубоко отпечатывались свежие следы зимних автомобильных покрышек. – Ну, слава богу, Василь здесь, – негромко сказал Валерий, глянув на отпечатки, – а, впрочем, куда он отсюда денется…

Вдоль колеи мы дошли до конца поселка и остановились перед низкими дощатыми воротцами, за которыми я увидел темную рубленую избу, по самые окна утонувшую в волнистых сугробах и рядом с ней склепанную из листов армейскую времянку, почти по крышу занесенную снегом. Из сугроба торчало ржавое колено трубы, прикрытое от осадков опрокинутой консервной банкой. Чуть поодаль на фоне заснеженного малинника виднелся еще один массивный приземистый сруб с пологой односкатной крышей и дымящей кирпичной трубой. Следы покрышек вели к дощатому сарайчику и обрывались перед грубым брезентовым пологом, заменявшим этому строению ворота.

На скрип наших лыж из-за сарайчика с хриплым яростным лаем выскочили две крупных черно-белых лайки. Завидев нас, собаки кинулись к воротам, но мой товарищ без тени смущения толкнул лыжной палкой маленькую боковую калиточку и, повелительно прикрикнув на псов, решительным шагом направился к избе. Я, опасливо косясь на угрюмо рычащих лаек, заскользил на лыжах следом за ним. Когда мы стали снимать лыжи, в избе послышалось какое-то движение, приближающийся скрип половиц под чьими-то шагами, затем дверь распахнулась, и в слабо освещенном проеме возник сутулый человеческий силуэт.

– Кто здесь? – раздался настороженный вопрос.

– Свои, Василь, – ответил Валерий, – привет!

После краткого представления и обмена приветствиями, мы проследовали за хозяином и, пройдя холодные, пахнущие кислой капустой, сени, оказались в небольшой, жарко натопленной комнатке с гладко стесанными бревенчатыми стенами. Место против входа было занято печью, двери по обе стороны от нее вели во внутренние комнаты, слева перед замороженным окном стоял застеленный газетами стол, и на нем в живописном беспорядке были раскиданы латунные гильзы для охотничьего ружья, матовые горошины картечи, грязные полотняные мешочки с порохом, миниатюрные жестяные мерки и обвитые свинцовой резьбой пули-турбинки. В правом углу я заметил странное сооружение, похожее на составленную из дюралевых трубок детскую лошадку с жестким коленкоровым седлом и угловатой металлической головой с двумя ручками, похожими на велосипедные педали.

Едва я успел осмотреться, как Валерий уже оседлал эту неуклюжую конструкцию и, накинув на голову наушники, стал обеими руками крутить эти самые ручки. В железной “голове” что-то зажужжало, из наушников послышался писк, и обрывки далеких непонятных фраз закружились по комнате, как стайка моли, вылетевшая из плешивого кроличьего тулупчика.

– “Буран” – “Грозе”, “Буран” – “Грозе”!.. – негромко, но отчетливо заговорил Валерий с маленький черный микрофончик, – как меня слышите?.. Прием!..

Из дальнейшего разговора я понял, что мой товарищ связался с ближайшей воинской частью и попросил, чтобы кто-нибудь из солдат подъехал к трамплину и сказал нашему физруку, что два его студента задержались в воинской части по личным делам.

– Валентиночка, миленькая, – методично и в то же время фамильярно наседал на невидимую собеседницу мой приятель, – да найдут они там этого алкаша, здоровый такой, мордатый, у самого трамплина, да, пусть скажут… Паламарчук и… – Валерий вопросительно обернулся ко мне.

– Камышев, – почему-то прошептал я.

– Камышев! – громко повторил Валерий в налетевший шквал радиопомехи, – Кирилл, Антон, Михаил… Ы… Ы… Ыраклий, сойдет? – спросил он, обернувшись ко мне.

– Сойдет, – сказал я, – но Ыгор, по-моему, лучше…

Пока Валерий трепался по рации, наш хозяин продолжал заниматься своими делами: снаряжал патроны, вгоняя в гильзы серые войлочные пыжи, вставал, прихрамывающей походкой подходил к плите, помешивал палкой какое-то вонючее варево в закопченном чугунном горшке, опять возвращался к столу и, запустив мерку в пороховой мешочек, аккуратной струйкой всыпал в темное отверстие гильзы мелкие серые кристаллики.

Потом Василь ухватом снял с плиты и вынес в сени чугунок, а мы с Валеркой пристроились на углу стола и стали пить чай, глядя, как воздух за разрисованным морозным стеклом наливается темной синевой. Василь вынес нам два потрепанных, густо пропахших потом и порохом свитера, мы переоделись и перебросили наши футболки через протянутую над плитой веревку, сдвинув в сторону сморщенные заскорузлые портянки.

– На кого? – спросил Валерий, когда Василь начал заталкивать снаряженные патроны в тесные кармашки патронташа.

– На лося, – сказал Василь, – какое-то штабное начальство налетело, ну и наш решил угостить по всей программе: баня, охота…

Сказал и посмотрел на сухо и методично цокающие стенные часы с грубо выбитыми над циферблатом медведями и маятником в виде облупленного серебряного солнышка. Большая стрелка этого реликтового хронометра была слегка погнута, гирю на цепочке заменял ржавый зазубренный топорик, но сам механизм, по-видимому, служил исправно, что подтвердила бурая как жук-носорог кукушка, выскочившая из маленького, зажатого в жестяных медвежьих объятьях, домика и хрипло, но размеренно прокукукавшая четыре раза.

– Пора собак кормить, – сказал Василь, когда механическая птичка скрылась за маленькой как почтовая марка, дверцей, – а то они завтра по снегу ног не потянут…

Еще он сказал, что мы с Валерием появились очень кстати, и что если у нас есть время, он поставит нас в цепь загонщиками. Валерий тут же спросил, сколько всего получается загонщиков и, услышав, что вместе с Василем и шофером, который привезет штабных генералов, нас будет четверо, не считая собак, удовлетворенно кивнул. Я хотел было заикнуться насчет завтрашних лекций, но тут со двора раздался остевенелый собачий лай, послышался приближающийся рокот автомобильного мотора, Василь вскочил со своей табуретки и быстрой летучей походкой выскользнул в сени. Я успел заметить, что он слегка припадает на левую ногу, и Валерий, проследив мой взгляд, тут же пояснил, что Василь служил в частях спецназа, воевавших в разных “горячих точках” от Китая до Чехословакии, где он и получил контузию и осколок в бедро.

Тем временем невидимая машина въехала во двор, захлопали дверцы, заскрипели по снегу приближающиеся беспорядочные шаги, гулко стукнула входная дверь, и в комнатку из сеней один за другим шумно ввалились сразу четверо здоровых осанистых мужиков в одинаковых белых полушубках и высоких папахах из мелкого свинцового каракуля.

– Валерий Михалыч, дорогой! – радостно завопил один из них при виде моего приятеля, – вырос-то как, е-мае, а усы какие, бляха-муха!..

Выразив таким образом свой восторг, генерал стал представлять Валерку своим товарищам, и тут я узнал, что его отец занимает довольно высокую ступеньку в армейской иерархии. Потом генералы друг за дружкой протеснились в одну из внутренних комнаток, откуда вскоре донесся стук прикладов и беспорядочное щелканье ружейных стволов.

С этого момента мои воспоминания распадаются на какие-то отдельные картинки, связанные между собой примерно так же как мутные цветные осколки в матовом донышке калейдоскопа, обманчиво сведенные зеркальной призмой в переменчивую драгоценную мозаику. Помню жизнерадостных голых толстяков, выбегавших из клубов пара и с матерными воплями падавших в сугробы. В ушах стучит остервенелый лай рвущихся с цепи лаек, во дворе гулко хлопают выстрелы, Василь с шофером сидят в предбаннике и, накинув на мокрые плечи рваные простыни пьют то ли водку, то ли разведенный спирт из граненых стаканов и вполголоса матерят разгулявшихся генералов. При этом Василь мрачно и тупо бормочет что-то насчет того, где он видал этих вояк, а шофер, всплескивая руками и поминутно раскуривая гаснущую папиросу, в бог знает какой раз повторяет, как у него на тридцатиградусном морозе “засрались” какие-то там трубки, и как он четырнадцать часов прочищал их, лежа на ватнике под своим УАЗом. Потом они сбрасывали простыни на лавку, опять шли в парилку, и когда Василь плескал из жестяного ковшика на горячие гранитные валуны каменки, я видел у него под мышкой рваный шрам, затянутый тонкой морщинистой кожей. Нам после бани тоже плеснули по полстакана чуть разбавленного спирта, который продрал мне глотку наподобие мелкого наждака, затуманил мой взор мутной табачной дымкой и в конце концов свалил на жесткие нары в тесной боковой комнатушке с маленьким окошком, затянутым серебристо-лунными разводами. Впрочем, до этого были еще какие-то шумные беспорядочные разговоры, но из них я запомнил только рассказ одного генерала о том, как он с вечера засел в огромный вал сучьев на краю овсяного поля, чтобы подстеречь медведя, как с разворота выстрелил в темный, внезапно восставший над валом силуэт зверя, и как в поисках своего охотничьего трофея карманным фонариком высветил темную дырку от пули, навылет пробившей медвежью глотку. Я помню, что рассказ произвел на меня сильное впечатление, став чем-то вроде эмоциональной кульминации всего вечера, на протяжении которого я чувствовал, как меня с головой захлестывает поток этой новой и доселе неизвестной мне жизни.

Валерий разбудил меня легким толчком в плечо. Из-за двери доносились приглушенные разговоры, стук стаканов о столешницу, сухое потрескивание поленьев в печи, лязг рукомойника и плеск воды в ведре под умывальником. Одевшись и выйдя из нашей комнатки я увидел, что перед печью на низкой скамеечке неподвижно сидит кряжистый дед в рыжей от времени ушанке и совершенно черных круглых очках. Валерий назвал его Федотычем и спросил про здоровье, на что дед просипел что-то вроде того, что ему уже пора ступать следом за своей Филипповной, которая в эту зиму уже дважды являлась среди ночи и все просила купить курам нового петуха в то время как старый был еще очень даже ничего и годился не только на то, чтобы хрипло орать через каждые полтора часа, топорща радужные перья на выгнутой шее. Позже, когда мы тряслись в холодном железном кузове УАЗа, Валерий рассказал мне, что Федотыч пришел с войны полуслепой, срубил себе избу на отшибе, женился на бездетной вдове, с которой они прожили на берегу этого озера почти двадцать пять лет. Генералы, пару раз пропустив по кругу неразличимую в темноте флягу, спали, привалившись к стенкам и закутавшись в свои белые полушубки, порой по крыше шуршали и скребли низкие ветки, Василь, дымя папиросой, что-то негромко рассказывал шоферу, чтобы тот не заснул, глядя на ровную, обставленную заснеженными елями дорогу.

Остановились мы у начала широкой просеки. Выскочили на снег, надели лыжи и следом за Василем пошли в гору по рубчатому следу тракторной гусеницы. Обе лайки сперва пытались отбегать в лес, но скоро устали и, подрагивая тугими пушистыми бубликами хвостов, затрусили по параллельной колее. Километра через три мы встретили бородатого лесоруба из бригады, которая прорубала просеку. Лесоруб сказал, что он идет звонить в лесничество с железнодорожного полустанка, потому что бригада уперлась в медвежью берлогу и встала: обойти берлогу нельзя, а поднимать спящего медведя они боятся. Василь сказал, что все верно, но никуда звонить не надо, потому что он здешний егерь, и постарается управиться с медведем сам. После этого мы все пошли следом за лесорубом и примерно через час достигли конца просеки, где за штабелем свежих бревен вокруг маленького костерка сидели на корточках и курили четверо хмурых мужиков в драных заиндевелых ватниках. При виде охотников с ружьями они все встали и выйдя из-за штабеля, стали тыкать пальцами в сторону леса, шепотом поясняя, что маленькая, с донышко граненого стакана, норка, из которой едва заметно поднимается прозрачный парок, находится как раз перед растопыренными корнями вывернутой буреломом сосны. Василь послушал, покивал, потом снял с плеча двухстволку, вбил в стволы патроны и пошел в сторону берлоги, цыкнув на увязавшихся было за ним собак. Все молча следили, как он высматривает медвежий продух, остановившись среди сосновых стволов. Постояв так какое-то время, Василь вернулся к нам и, рассеянно поглядывая по сторонам, сказал, что ему нужно, чтобы кто-нибудь поднял медведя из берлоги, пошуровав в ней длинным сосновым колом, а дальше он сам с ним управится. Кто-то из генералов нерешительно предложил сделать хоть какую-то засидку из жердей на ближней к берлоге сосне, но Василь эту идею не поддержал, буркнув, что “он” может побежать куда угодно, а стрелять надо наверняка, почти в упор, чтобы не дай бог не сделать подранка. Потом, кажется, кто-то из генералов все-таки вызвался ткнуть в берлогу сосновым колом, но остальные удержали его от этого рискованного шага под тем предлогом, что он не имеет права так легкомысленно распоряжаться своей ответственной жизнью. В конце концов все мнения как-то сами собой сошлись на том, что лучше всего поручить это дело Валерке, который хоть и молод, но к охоте приучен лет с тринадцати. Мой приятель принял свой жребий как должное: он сам вырубил и обтесал жердь из сухой сосенки, скинул лыжи и, вполголоса посовещавшись с Василем, стал обходить берлогу со стороны леса. Василь тоже снял лыжи, сбросил на снег короткий овечий полушубок и, оставшись в грубом свитере, сквозь крупные кольца которого просвечивали полосы тельняшки, пошел к берлоге легким, чуть припадающим шагом. Остальные остались у штабеля и замерли, не сводя глаз с корявой короны сосновых корней, венчающей пологий, сверкающий в холодных лучах утреннего солнца, сугроб.

Валерка тем временем далеко обошел берлогу, и теперь двигался навстречу Василю, мелькая между стволами и почти по пояс утопая в сухом пушистом снегу. Одной рукой он придерживал зажатую подмышкой жердь, а второй безмолвно подавал Василю какие-то успокаивающие знаки. Дойдя до вывороченных корней, он вскарабкался на сосновый комель, выпрямился и навис над сугробом, высматривая норку продуха. Левой рукой он по-прежнему сжимал жердь, а в правой держал какой-то небольшой продолговатый предмет, издалека напоминавший длинноствольный дуэльный пистолет. Как выяснилось после, это был обрез, сделанный из старой курковой одностволки.

Разглядев в снегу темную дырку, Валерий быстро переглянулся с Василем, стоявшим уже в пяти-шести шагах от берлоги, поднял жердь, выпрямился и с силой вонзил ее в сугроб. В тот же миг Василь вскинул ружье и выстрелил в темный бурый ком, вырвавшийся из-под снега со скоростью пушечного ядра. Дальше все происходило в считанные секунды: медведь дико взревел, крутнулся в оседающем снежном облаке и, выбросив перед собой короткие мохнатые лапы, кинулся на Василя. Тот отпрянул назад, но в этот миг Валерка вытянул руку с обрезом и выстрелил зверю в спину. Медведь коротко и страшно рыкнул, мотнул башкой, встал на задние лапы и темной качающейся горой стал надвигаться на Василя. Но не успел он сделать и двух шагов, как Василь выставил перед собой двухстволку и, почти уперев ее в мохнатую грудь зверя, спустил курок. Раздался сухой хлопок выстрела, медведь вздрогнул, вскинул голову, взвыл каким-то истошным, захлебывающимся воем и, раскинув лапы, упал на спину. Василь рывком переломил ружье, выбросив в снег дымящиеся гильзы, вбил в патронники новые патроны, клацнул стволами и замер, глядя на распластавшегося зверя. Но все эти приготовления было уже ни к чему – медведь был мертв.

Какое-то время стояла тишина, а потом все вдруг сорвались с мест, кинулись к Василю, к Валерке, стали хлопать их по плечам и подходить к медведю, топча валенками окровавленный снег и отгоняя возбужденно повизгивающих лаек. Кто-то осторожно и уважительно трогал длинные кривые когти мертвого зверя, кто-то запускал пальцы в теплый свалявшийся мех, а один из генералов осмелел настолько, что даже подступил к запрокинутой медвежьей морде и, оттянув верхнюю губу зверя, зачем-то пощелкал ногтем по его кривому желтому клыку. Впрочем, все эти забавы продолжались каких-то четверть часа, пока Валерий не приступил к разделке туши. Мой приятель, сноровисто орудуя длинным, переделанным из немецкого штыка, ножом, быстро пропорол медвежью тушу от подбородка до паха и, запустив пальцы в мех, стал оттягивать край шкуры, ловко подсекая лезвием бледные скользкие перепонки мездры. Из разреза поднимался пар, собаки возбужденно взвизгивали, щелкали челюстями, хватая кровавые комья снега вокруг туши, а Василь стоял в стороне и курил, прихлебывая из обтянутой брезентом фляжки.

При этом я чувствовал, как всеми остальными постепенно овладевает некое странное лихорадочное возбуждение; в шуме голосов стали уже проскакивать повышенные нотки, два генерала, сбросив полушубки и закатав рукава свитеров, суетились вокруг медведя, “вытряхивая”, как сказал Василь, его из шкуры. Освежеванный таким образом зверь вдруг приобрел жутковатое сходство с учебным гипсовым муляжом, изображающим опорно-двигательный аппарат человека. Когда снятую шкуру проложили еловым лапником и скатали в толстый меховой вал, Василь стал разделывать тушу, высоко взмахивая топором и с хряским звуком разрубая суставы. Лесорубы выкопали в снегу квадратную яму и, обложив ее короткими толстыми бревнами, развели в срубе жаркий костер из ольховых чурок. К тому времени, когда они прогорели, медвежья туша была уже разделана, мясо было разложено по холщовым заплечным мешкам, а обе лайки, припав раздутыми животами на утоптанный, пятнистый от крови снег, с сытым урчанием грызли перламутровые головки крупных костей. Генеральский шофер сидел перед срубом и раскладывал над рубиновыми углями красноватые ольховые ветки, унизанные темными кусками медвежатины, густо посыпанными крупной серой солью. Потом мы все сидели на бревнах вокруг костра, рвали зубами сочное, чуть горьковатое от дыма, мясо, и запивали его черным чаем, который был примерно на четверть разбавлен коньяком из генеральских фляжек.

К УАЗу мы вернулись в сумерках, а к избе Василя подъехали уже затемно. Тот предложил нам переночевать, но Валерий, глянув на сплошь затянутое низкими тучами небо, сказал, что ночью пойдет снег, а это значит, что ему непременно надо быть сегодня в городе, чтобы с утра убрать свой дворницкий участок. Генеральский УАЗ к тому времени уже уехал, и Василь довез нас до станции на своем “козле”, затянутом твердым как шифер брезентом. В моем рюкзаке было несколько кусков примороженной медвежатины, завернутой в кусок мешковины, но тащиться с этим мясом на другой вокзал и ехать в свое загородное общежитие мне не хотелось. И потому когда Валерка предложил мне переночевать в его служебной дворницкой комнатке, я с радостью согласился. К тому же соседи по комнате успели за первый семестр так достать меня своими манерами, что любая возможность переночевать под чьей-то чужой крышей представлялась мне отдыхом. Пока мы ехали в электричке, я успел в общих чертах описать Валерке трех своих сожителей – сокамерников, поправил он – но теперь я хочу бегло повторить эти очерки для того, чтобы еще раз подчеркнуть контраст между моим новым товарищем и этими “вольными студиозусами”.