Магдалина

– Дама с собачкой?

– Какая дама?.. С какой еще собачкой?.. Девчонка… Смуглянка-молдаванка… Поступать, наверное, приехала – хлопот теперь с ней не оберешься!..

– Ладно, разберемся, – сказал я, – ты только Гарика накорми, молочко я ему согрел, пипетка на подоконнике…

Гарик был слепой полосатый котенок, которого я нашел в помойном баке, когда помогал городским мусорщикам вываливать его в контейнер мусоровоза. Какая-то сволочь упаковала весь выводок в рваный полиэтиленовый мешок, бросила в переполненный бак, но когда его наклонили, мешок упал на асфальт, и оттуда, с трудом поднимая тупую слепую мордочку, выполз скользкий голый кошачий детеныш. Заталкивать котенка к его задохнувшимся в мешке братьям и сестрам у меня не поднялась рука; я принес его домой в дворницкой рукавице и поместил в коробку из-под торта, который принес Валерка в тот день, когда на его плечи легли новенькие лейтенантские погоны. Он же, увидев Гарика, точнее, услышав, как тот пищит, требуя своей капли молока из проколотой и натянутой на пеннициллиновый пузырек пипеточной груши, сказал, что при моей душевной травме – я тогда разводился со своей первой женой – котенок поможет мне обрести душевное равновесие, частично восполняя наносимый разводом ущерб. Я тогда отреагировал довольно резко, высказавшись в том смысле, что ему со стороны легко рассуждать, у него на плечах новенькие погоны, на локте молодая невеста висит, так что остается только шагать по жизни широким строевым шагом, “с тенью своей маршируя в ногу” как писал уже высланный к тому времени из страны Иосиф Бродский. Дарья, то ли машинистка из отдела кадров академии, то ли библиотекарша – точно не помню, да это сейчас и не важно – первый раз пришла тогда с Валеркой ко мне, чтобы повторно, уже в “интимной обстановке”, отметить присвоение своему жениху – я слышал, как она в коридоре говорила по телефону какой-то своей подруге “мы с женихом!” – первого воинского звания. Я видел, как в ответ на мою резкую фразу Дарья поджала губы и слегка подергала Валерку за рукав кителя, но тот только погладил ее наманикюренные пальчики и, чтобы сгладить возникшую неловкость, вытащил из своего новенького казенного “кейса” бутылку сухого вина и стал кулаком вышибать из нее пробку. У него это получалось довольно ловко, несмотря на то, что Дарья при этом кокетливо взвизгивала и говорила, что когда сухое вино открывают таким способом, то оно пенится и становится похожим на дешевое и теплое шампанское. В ту ночь они остались ночевать у меня, а я с Гариком в коробке отправился в комнату к шестилетней Олюшке, которая проснулась, когда я включил бра в изголовье топчана и, потирая ладошками сонные теплые веки, спросила, открылись ли у Гарика глазки.

Я размышлял обо всем этом, стоя на углу напротив ночной аптеки и от скуки и усталости наблюдая за двумя оборванцами, выставлявшими на аптечном крыльце пустые лекарственные пузырьки, собранные по окрестным помойкам. Я знал, что Марьяна – Володя выкрикнул это имя в лестничный пролет, когда я уже выходил из парадной – должна появиться со стороны вокзала, и потому, глядя на землисто-бледные лица ночных бродяг, все же краем глаза обозревал пустынную уличную перспективу, погруженную в сизо-молочные сумерки белых ночей. Но когда Марьяна неожиданно появилась из-за аптечного угла, один из оборванцев по-видимому решил, что наступил “момент истины” и, бросив подсчет пузырьков, двинулся навстречу одинокой девушке, широко раскинув по сторонам грязные, торчащие из коротких пиджачных рукавов, ладони. У меня нехорошо екнуло под ложечкой, потому что за шесть лет работы дворником мне дважды приходилось присутствовать при оформлении милицейских протоколов на покойников, найденных мной же при выходе на утреннюю уборку участка. Один раз это было алкогольное отравление, а второй раз самое натуральное убийство со вспоротой сонной артерией, огромным размазанным пятном загустевшей крови под разбитым затылком и валяющейся рядом бутылочной “розочкой”. Так что преодоление дрожи в коленях стоило мне определенных усилий, но я все же справился со своим страхом и громко, через всю улицу, крикнул:”Марьяна, плюнь в рожу этому хорьку, пусть утрется, пока я до него дойду!”. И тут случилось нечто совсем неожиданное: Марьяна дождалась, пока “хорек” приблизится и, вместо того, чтобы отступить или плюнуть, подтянула к бедрам джинсовую юбку и с такой силой всадила ему в пах ногу в лакированной босоножке, что тот мгновенно скорчился, присел и заорал так, что в темном оконном проеме первого этажа дрогнула и чуть отодвинулась в сторону белесая сеточка тюлевой занавески.

– Я все-таки как-никак одиннадцать лет спортивной гимнастикой занималась, – говорила она мне, когда мы уже поднимались по лестнице, – так что вы, Андрей, могли и не вмешиваться…

– Ну, знаете ли, ночная улица это вам не спортзал, – возражал я, поворачивая ключ в замочной скважине, – здесь правил нет, одни волчьи законы…

– Можем и по волчьим, – сказала Марьяна, – я ведь из Керчи, а к нам летом не только юные пионеры на фанерных планерах прилетают…

Входя в комнату я чуть не наступил на Гарика, который напился молока, вылез из своей коробки и с тонким писком ползал среди стоптанных тапочек и разношенных полуботинок, беспорядочно толпящихся вокруг столбообразной вешалки с торчащими по радиусу деревянными крючьями. Марьяна тут же подхватила с полу беспомощного тупорылого зверька и, вглядевшись в его сморщенную мордочку, обнаружила, что он уже прозрел. И только потом, уже сняв легкую узорчатую кофточку и повесив ее на один из крюков вешалки, поинтересовалась, где Володя. Когда я объяснил ей все как есть и показал топчан, на котором она будет спать, Марьяна почему-то страшно растерялась, опять сняла с крюка свою кофточку, стала щелкать никелированным замочком сумочки и даже порываться уйти к какой-то своей тетке, жившей где-то в “спальном” районе. Но я терпеливо объяснил ей, что до тетки она сейчас никак не доберется, так как мосты разведены, и потому, если она в самом деле не хочет причинять мне дополнительных хлопот и беспокойства – она как раз больше всего упирала на эти самые “хлопоты” – то ей лучше всего лечь спать, тем более, что места у меня достаточно, да и комната поделена пополам книжным стеллажом как раз для таких случаев. Тут она опять успокоилась, повесила кофточку, сама застелила скрипучий холмистый топчан свежим, накануне полученным мной из прачечной бельем и, случайно наткнувшись в платяном шкафу на старую бархатную скатерть из ЖЭКовского “красного уголка”, на двух гвоздях растянула ее между стеллажом и стенкой. Выгородив себе таким образом “cпальню”, Марьяна попросила у меня коробку со спящим Гариком и, заполучив котенка, устроила его в уголке между изголовьем топчана, осыпавшейся стенкой и холодным паровым радиатором. От этой суеты Гарик проснулся, запищал, а когда Марьяна стала гладить и теребить пальцами его нежную пушистую шерстку, уткнулся мордочкой в кожную складку между большим и указательным пальцами и, закусив ее беззубыми деснами, тоненько и часто зачмокал, подергивая белесыми усиками.

Между всеми этими хлопотами мы еще о чем-то вполголоса разговаривали, переглядываясь поверх пыльных книжных обрезов, потом пили чай с ломкими каменными сушками, и угомонились часам к четырем утра, когда над колючей порослью телеантенн явственно вычернились покатые силуэты церковных куполов и угловатые обелиски дымовых труб. Перед сном я широко открыл окно, чтобы проветрить прокуренную комнату, а когда уже лег и с головой накрылся тонким армейским – подарок Валерия – одеялом, то вдруг услышал из-за стеллажа приглушенный плач.

Я в ту ночь почему-то отнес этот плач на счет Володи, мол, поматросил и бросил, подлец! – но не решился соваться за стеллаж с расспросами и утешениями. К тому же мои подозрения носили скорее вероятностный характер, абсолютной уверенности в них не было. Возможно, это происходило оттого, что я сам в этот период находился в состоянии разрыва, дело стремительно катилось к разводу, а тщательный анализ предшествующих этому прискорбному факту обстоятельств научил меня не спешить с заключениями в тонкой области отношений между мужчиной и женщиной. Конечно, не последнюю роль в той давней истории сыграла теща, которая никак не могла примириться с тем фактом, что ее зять вместо того, чтобы воспользоваться протекцией и уехать за кандидатской диссертацией на Дальний Восток, чахнет на ничтожной подсобной должности в каком-то затхлом реликтовом институте и, несмотря на диплом, продолжает мести улицу и таскать по лестницам вонючие мусорные бачки. Но главная причина была не в этих злополучных бачках, а в том, что я вдруг потерял чувство уверенности в собственной научной правоте. И хотя интуиция смутно нашептывала мне, что все идет нормально, в глазах моих бывших сокурсников, занимавшихся вполне традиционными разработками классических направлений, я порой замечал лукавые иронические искорки: ты, мол, Андрюша, парень, конечно, толковый, но занимаешься черт-те чем, мистикой, гаданиями на кофейной гуще… И только Вадик, мой бывший сосед по общежитию, сильно продвинувшийся по комсомольской линии, как-то при встрече сказал, что моя работа чем-то напоминает ему знаменитую сказку про двух мошенников-ткачей, выставивших главу государства на всеобщее посмешище. Мы встретились с ним сырым мартовским утром, когда я ломом скалывал наледь под угловой водосточной трубой, а он ехал на какое-то ранее совещание, и его черная служебная “Волга”, намереваясь на скорости перескочить через трамвайные пути, напоролась на обрывок колючей проволоки, бог весть как оказавшийся между рельсами. Раздался страшный хлопок, машина завалилась набок и встала, прижавшись к поребрику. Шофер вышел, покачал головой, полез в багажник за запаской, и пока он менял ее, стуча ручкой домкрата и звякая гаечными ключами, мы с Вадиком беседовали, укрываясь от мелкой измороси под козырьком газетного киоска. Потом Вадик упал на сиденье, помахал мне рукой, захлопнул дверцу и уехал, прижимая к округлившемуся животику строгий черный портфель, а я проводил глазами мерцающие как мармелад подфарники, перехватил лом и, прошептав: каждому – свое! – с маху расколол надвое ржавую ледяную линзу.

В ту весну эта фраза: каждому свое! – была чуть ли не главным аргументом в моих спорах с женой, которая тоже, вслед за тещей и чуть ли не ее словами повторяла, что ее интересует не какой-то абстрактный “каждый”, а лично она, я и – в перспективе – наши будущие дети. Являясь в наши с Володей дворницкие апартаменты, она только разводила руками, сослагательно вздыхала на тему “Почему бы не уехать на какое-то время…”, а оставаясь у меня на ночь, каждый раз недоумевала, почему я не прикладываю ни малейших усилий к тому, чтобы создать жилье, в котором могла бы жить любимая женщина. При этом мы мирно пили наш утренний кофе, я соглашался со всеми ее доводами, а потом, накинув на плечи ватник и взяв ключи от будки со своим производственным “инвентарем”, провожал ее до трамвайной остановки. Я полагал, что со временем все образуется само собой, и потому, когда она как-то случайно обмолвилась о том, что обедала в институтской столовой в компании недавно поступившего к ним в лабораторию младшего научного сотрудника З., я не придал этому никакого значения. И зря, потому что, как впоследствии объяснил мне Валерий, в совместной трапезе в той или иной форме присутствуют все элементы языческих ритуальных игр, весьма способствующих сближению человеческих существ на глубинном инстинктивном уровне. Особенно если это существа противоположного пола. Но его объяснения, по-видимому, запоздали, поступив тогда, когда “инстинктивный уровень” был уже достигнут. Случилось это после какой-то лабораторной вечеринки, которая началась с разбавленного и подкрашенного вишневым сиропом спирта, а закончилась довольно бурной и не вполне целомудренной сценой на заднем сиденье такси напротив ночной аптеки. Правда, жена, вырвавшись из цепких рук З. и поднявшись ко мне, честно сказала, что еще “ничего такого не было”, но по ее туманному, блуждающему где-то в “сумерках плоти” взгляду, по тому, как она тщательно поправляла на шее газовый платок, я с холодным отчаянием понял, что теперь наш окончательный разрыв покинул зыбкую почву гипотез и превратился в чисто номинальный вопрос времени. При этом мы продолжали встречаться, и один раз я даже остался ночевать у них в квартире, воспользовавшись тем, что тесть с тещей отправились отогревать и приводить в порядок одичавшую за зиму дачу. Но эта ночь была, по сути дела, прощальной, и мы, успев за четыре года сумбурной совместной жизни достаточно хорошо узнать друг друга, не только понимали все без уже не нужных слов, но как будто даже избегали их, чтобы ненароком не причинить лишней боли. Из того трудного ночного разговора я отчетливо помню лишь одну, сказанную уже где-то под утро, фразу: мне ни с кем не будет так хорошо, как мне было с тобой… – Ну что ж, – сказал я, мужественно играя желваками на скулах, – и на том спасибо.

При этом я, во-первых: не очень хорошо понимал, что означает эта лестная для моего мужского самолюбия фраза, а во-вторых никак не мог взять в толк, почему Вера, (так звали мою первую жену) если ей ни с кем не будет так хорошо, как со мной, все-таки уходит к этому ненавидимому мной З. Валерий разъяснил мое недоумение довольно просто, сказав, что мужчина в жизни женщины, особенно такой сильной и авторитарной натуры как Вера, чаще всего играет роль либо ребенка, либо добытчика и охранителя, который может наилучшим образом обеспечить ей выполнение ее главной женской функции, а именно: продолжения человеческого рода. И так как З. соответствовал этой роли несколько лучше, чем я, то и замена в данном случае произошла сама собой, на уровне подсознания, над которым человек по большей части не властен. В общем, как в известной песне: Варвара, самка ты, тебя я презираю, к Птибурдукову ты уходишь от меня!.. Сейчас я вспоминаю обо всех этих вещах легко, как будто они происходили не со мной, а с кем-нибудь из моих знакомых, но тогда были моменты, когда я впадал в такую черную тоску, что только упорная, выматывающая работа спасала меня от погружения либо в радужный мир винных паров, либо в наркотические миражи, ласково обволакивающие нервный, воспаленный мозг. А учитывая то, что за время учебы я то ли из любопытства, то ли по безалаберности, успел познакомиться и с этими способами обретения блаженного душевного забытья, мне порой стоило больших усилий удержаться от того, чтобы вновь не поддаться мгновенному соблазну.

Валерий сильно поддерживал меня в это трудное время, хотя я и не мог бы, наверное, сказать точно, в чем эта поддержка проявлялась. Потому что все эти спартанские аксессуары, вроде “чувства локтя” или “подставленного плеча”, весьма уместные, скажем, при покорении заоблачных пиков или Северного полюса, в моей ситуации могли бы выглядеть не только грубо, но и унизительно. При том, что все это – и “локоть” и “плечо” – присутствовали. Впрочем, потом, через несколько лет, когда я уже был женат на Катерине, Валерий признался, что он тогда не просто трепался со мной о том, о сем, но намеренно строил наши беседы таким образом, чтобы я выбалтывал ему все свои душевные кошмары. Как-то он застал меня пьяным; я сидел на низкой табуретке, передо мной стояла уже наполовину выпитая бутылка водки, по краю столика были аккуратно выложены изжеванные папиросные окурки, а в пыльном раструбе оставленного Артуром Карловичем граммофона клокотали хриплые задушевные звуки “Хризантем”.

– О! – воскликнул я, обернувшись на скрип двери и увидев его на пороге, – tenente!.. Я раньше думал: лейтенант – звучит: налейте нам!.. И, зная топографию, он топает по гравию!.. Милости просим!..

– Просите – получите, – сказал он, сбросив шинель и сев на высокий жесткий стул напротив, – а только на жалость ты бьешь зря…

– Да брось ты! – отмахнулся я, – давай лучше выпьем водки!

– Наливай…

– Уно моменто!

Я встал, упершись руками в колени, качнулся, поймал равновесие, сделал шаг к буфету, дернул дверцу, забрякавшую всеми своими гранеными стеклышками, взял грубую стопку из синего стекла, подышал в нее, протер полой рубашки и, вернувшись к столику, поставил стопку перед Валерием. Совершая все эти мелкие скрупулезные движения, я все время чувствовал на себе его взгляд, выражавший целую палитру разнообразных чувств – от сочувствия до насмешки. При этом сам я, хоть и был пьян, прекрасно сознавал, что мой вид в сочетании с этими окурками и рыдающим навзрыд граммофоном, как раз и должен вызывать именно такие эмоции. Но, сознавая это, я был готов взорваться по любому поводу, даже увидев насмешливые искорки в глазах Валерия, переживавшего тогда начальную, трепетно-романтическую, фазу своего романа с Дарьей. И потому я с нарочитой грубостью хлопнул об застеленную газетами столешницу круглым подножием стопки, щелчком ногтя сбил с горлышка надорванную“бескозырку” и, накренив бутылку, спросил, какую-такую жалость он имеет в виду.

– Обыкновенную, – сказал Валерий, подвигая к себе тарелку со сморщенным надкушенным огурцом и ногтем выщепляя из костяной рукоятки карманного ножа широкое хромированное лезвие.

– Нет, ты объяснись!.. – наседал я, дрожащей рукой наполняя его стопку.

Вместо ответа Валерий наколол на кончик ножа косое кольцо огурца, поднял стопку и, с сосредоточенным лицом дослушав душераздирающее “А любовь все живет в моем сердце больном…”, одним махом опорожнил ее.

– Хорошо, – сказал он, надкусывая огурец, – хотя огурчик уже несколько того…

– Халява, – сказал я, – с овощебазы… В отдел пришла разнарядка на одного человека, они меня и отправили как самого молодого и перспективного…

– Ну и как? – спросил Валерий, – не подкачал?.. Не уронил честь выпускника Ленинградского государственного университета имени Жданова?..

– А куда ее там ронять? – спросил я, опять наполняя стопки, – в жбан с кислой капустой?..

– Да боже упаси! – всплеснул руками Валерий, – честь – и в жбан?!. Лучше удавиться!..

– Это точно, – сказал я, – давай выпьем!..

Мы выпили, закусили. Я повернулся в граммофону, снял с диска тяжелую как свинцовое яйцо, головку, отвел ее, накрутил ручку и с диким скрежетом воткнул толстую иглу в крайнюю звуковую бороздку.

– Н-да, хорош ты, брат! – услышал я за спиной насмешливый голос Валерия, – и вдруг, представляешь, дверь распахивается, и на пороге – она!..

– Кто – она? – насторожился я, – Верка, что ли?..

– А что, ты себе уже кого-то завел для утешения?..

– Как же, заведешь здесь, – вздохнул я, на глазок разливая по рюмкам остатки водки, – когда, как говорят англичане, носа от точила не поднять… Это не то, что у вас: пошел в библиотеку, хвост распустил: девушка, мне Юнга, Леви-Стросса – и, как бы между прочим: а что вы делаете сегодня вечером?..

– Ну, положим, не совсем так… – замялся Валерий.

– Так – не так, а результат-то один, – сказал я, – так что давай, брат, выпьем за “прощай, молодость!” и сходим еще, раз такое дело…

– Вот-вот, – подхватил Валерий, – выпьем, сходим, опять выпьем, а потом ты рухнешь в кресло перед телефоном и начнешь названивать: Веру можно?..

– Звонил уже, – хмуро сказал я.

– Ну и…

– Что – ну и?.. Теща подошла, сказала, что дома нет…

– И не будет!.. Все остальные будут, а ее не будет – для тебя!.. – сказал Валерий, разрезая сморщенный огурец на четыре продольных нефритовых дольки, – а если ты с своем спиртуозном воображении представляешь, как она входит в твою дверь и при простуженном звоне колоколов Спасо-Преображенского собора покаянно прижимает к своей груди твою забубенную голову, то мой тебе совет: завязывай с этим делом!.. Сидит тут, понимаешь, и сам с собой играет в “Мамочка, пожалей меня!..”, распустил слюни…

Сказав это, Валерий привстал, взял обе наших рюмки, подошел к окну и выплеснул остатки водки в огромную деревянную кадку с фикусом, который, как и граммофон, тоже остался от Артура Карловича.

– Ты че, п-папочка?.. – возмутился я, – он – нежный, он погибнет!..

– Ты тоже не каменный, – суровым голосом сказал Валерий, – ты не знаешь, как это начинается, а я знаю, насмотрелся…

Валерка имел в виду свои летние каникулы, когда он уезжал к себе в Свердловск, и там немного подрабатывал, намертво кодируя совершенно безнадежных алкоголиков. За четыре года он научился очень тщательно отбирать своих клиентов, и теперь брал в работу только тех, чьи волевые характеристики позволяли рассчитывать на то, что человек через месяц не взвоет и не потребует, чтобы “у него из башки вынули этот гвоздь”. Но в последний год он отказался от этого хоть и выгодного, но рискованного занятия, и по его редким скупым намекам я понял, что там случилось что-то очень неприятное. Что он то ли по большой просьбе, то ли по старому знакомству согласился закодировать какого-то молодого, но уже потомственного партийного функционера, а тот через три недели взял да и удавился на груше в собственном саду. Потом через доверенных земляков Валерий узнал, что родственники скрыли от него, что у покойника и раньше были попытки суицида, но, как сдержанно каялся Валерка, “он был мой клиент, а значит я тоже в какой-то степени виноват в том, что случилось… Да и родственники тоже хороши: все теперь на меня валят, как будто я их не предупреждал, чтобы они мне, перед тем как я приступлю, все выложили, до мелочей, до прапращуров…”

– Да, ты прав, – вздохнул я, глядя как фокусируются царапины на замирающей пластинке, – никто не придет… Никому я не нужен, ни одной живой душе…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.