Зершторен

Ха, вот они – последствия беседы с писателем на фоне чужих сношений!

Нравы того времени вообще часто заставляют меня порадоваться за присутствие логики сегодняшних приоритетов – а их плюрализм и нередко даже и противоречия, и даже взаимоисключение одного другим – я всё ещё говорю о приоритетах – дают широкую арену для нахождения истины. Мне не раз приходилось думать о том, насколько нравственно было в монархическую эпоху такое явление как «свадьба»? Ведь зачастую дочерей не выдавали замуж, считаясь с их любовными предпочтениями, а продавали непосредственно в сексуальное рабство каким-нибудь дряблым похотливым старикашкам, изголодавшимся по свеженькой девчатине. В то время не было такого выражения как шлюхи класса люкс. Тогда все пользовались словом «содержанки» или «кокотки». И отличало их, то есть светских дам, от обычных проституток только то, сколько они брали за коитус с собой. Как мне представляется то время, тогда всё высшее общество было построено на основе меркантильного блуда. И зря мы с писателем в тот день, когда он гостил на порно-съёмках, говорили, что лишь сейчас блудницы могут всё начать сначала и забыть своё прошлое; что якобы только лишь сейчас началась пора человеческой свободы и воли – это было и раньше, но то являлось, однако, единственно привилегией богачей, которым было относительно плевать на то, принимает ли барышня за ночь кучу мужиков и облизывает ли она их с ног до головы; важно было лишь, с какой наглостью и каким шиком она это выставляет на показ. И если уж продолжать говорить глобальными фразами, то тогда, в пору этих странных шлюховатых и одновременно как будто бы набожных веков, царил культ изнасилований – мне опять вспоминаются эти ужасающие мезальянсы, готовые сценарии для порно категории «геронтофилия». Культ, при котором родители девушек не считали важным, будет ли их девочка счастлива в браке? Или же её еженощно будут в постели терзать и сексуально унижать? Эх… и мне думается, может, сейчас стало лучше? Может сейчас у людей появилось право просто друг друга любить? Но тут же мне на ум приходит вполне себе существующий факт, живописующий о всём том мракобесии, которое до сих пор жрёт и глодает человеческие рассудки, не давая людям тем самым стать цивилизованными существами, а заставляет прозябать в личинах грязных вонючих обезьян. Удивительно, но во многих городах Казахстана, казалось бы, современном государстве, и по сей день живёт традиция сватовства, а если просто и на чистоту, то девушку может присвоить себе любой, кому не лень: украсть, надеть на неё ошейник и сказать, что она его жена. На желания самой девушки всем, в том числе и родителям, плевать. И всё это – традиции. К слову о том, насколько ж это всё глупо и нелепо – им следовать: рубить на куски беззащитных дельфинов или делать из собственной дочери самку, безвольную и бессловесную суку для супружеских случек.

Лёжа на кровати, я представляю казахских девушек, плачущих, взывающих к равнодушным родителям о пощаде, о помощи, чтоб они её защитили. Но те лишь помогают будущему супругу, истекающему слюной и пакостной половой слизью, волочить вырывающуюся, визжащую дочь к машине, чтобы отвезти ту на свадьбу. Силой принуждают надеть платье. Поцеловать мужа. Лечь с ним в постель. Угрожая отречением и проклятием…

Борат Садгиев и Саша Барон Коэн вместе с плеядой авторов-сценаристов были правы – их едкая ирония превзошла все мыслимые и немыслимые ожидания.5

И сейчас, засыпая, я мысленно говорю:

«Пошли бы к чёрту все эти дебильные традиции конченных ретроградных дегенератов!»

«Пошли бы к херам все их каноны и законы морали и нравственности!»

«Ликуйте, сучьи испанские изверги, очередной забитой туше быка!»

«Я никогда не прощу датчанам багровые воды у Фарерских островов!»

«Не прощу ни одной скудоумной казахской бабке загубленную жизнь её внучки!»

«Не прощу тех озверевших родителей, что отдают своих взывающих о помощи дочерей на растерзание этим примитивным собственникам и деспотичным трахалям!»

«Я – нигилист».

«Я – ненавистник всего рода людского».

За его лицемерие, ханжество и откровенную тупость.

Постмодернизм – это не то, что принято считать постмодернизмом. Не тот теоретический бред, который продекламировал мне писатель в своё время, рассматривая чужие, совокупляющиеся срамы.

«Я против!»

Постмодернизм – это пыточная камера, заставляющая людей говорить только правду.

Его границы размыты. Потому что их нет.

И в первую очередь – нет традиций. Нет силков. И нет механизмов сдерживания. Нет рамок. Единый поток. Ошпаривающий до самого мяса и костей. Поток сознания. Воображения. Поток грязи и вонючей тошнотины. С чистого листа. С нулевой точки. С нулевого часа. Ниспровергатель устоев и авторитетов.

Пыточная камера, заставляющая людей говорить только правду.

Натурализм новой эры.

Так стыдно, как не было ещё никогда.

..................................................................................................................................................

Финал

Я не слышу зла.

Я не вижу зла.

Я не произношу зла.

Я его не совершаю.

Зло – первозданное, никем и ничем не тронутое – вызревает внутри меня.

Пролегомена

В последнее время я сплю очень чутко.

Не помню, в какую из ночей или дней это началось. Просто как-то заметил, что пристально слежу за тем, как гудит мотор моего холодильника. Но что самое неприятное в этой ситуации – я не могу отвлечься от этого чудовищного звука, пока тот не кончится промежуточным отключением мотора. В это время я фанатично убеждаю себя и принуждаю заснуть. Но холодильник включается снова, и мне опять слышится этот назойливый, дребезжащий бубнёж долбанной железяки.

Я ворочаюсь. Злюсь. Сердце начинает колотиться в груди. Кровь стучит в ушах и шее. Меня всё это бесит. Бесит, что не могу просто-напросто уснуть, как нормальный человек. Не могу уснуть из-за какой-то чёртовой колымаги, которая всё зудит и зудит мне под ухо: «Бдрррр…» Моментами мне кажется, что холодильник просто издевается надо мной, специально нагнетая свои утробные оры. Я уже даже не обращаю внимания на мошек, потому что каким-то чудесным образом эти твари меня больше не допекают своим жужжанием, своим писком, укусами. Теперь передо мной встала другая проблема. Грохочущий холодильник, который не даёт мне отдохнуть.

Я обречённо перекатываюсь на спину и начинаю пялиться в потолок.

Порой я вскакиваю с кровати и взбешённый иду к этой растреклятой белой херне, потому что мне отчётливо кажется, что в общем шуме моторного гоготания появились тренькающие нотки стекла. Я сильным, озверевшим рывком распахиваю дверцу – зажигается свет. Опухшими глазами шарю по полкам с едой в поисках этой ублюдочной банки, которая бьётся о другую такую же ублюдочную стеклянную тару и гремит. Но заспанным взглядом я ни черта не нахожу и с грохотом захлопываю морозильный белый ящик. С грохотом! Так, что все его внутренности: пластиковые полочки и футляры для яиц, сами яйца, бутылки с не знаю чем, остальная упакованная-переупакованная снедь – всё это жалобно взвизгивает и гремит, долбится о стенки и другие предметы внутри. Мне хочется, чтоб там что-нибудь вдребезги разбилось. Я хочу, я надеюсь, что эта стекляшка, трущаяся о другую такую же стекляшку в приступе блядской похоти, сместится куда-нибудь в сторону от моего удара дверцей, и этот ужасный, нервирующий дребезг перестанет насиловать мои нервы, уши, меня в целом и даст мне поспать.

Я снова ложусь. Нет. Я злобно рушусь на постель, взметая вверх столпы невидимой пыли и крошек. От злости мне хочется в мясо разорвать и кровать.

Сердце всё не уймётся. Пульс не снижается. И я всё слышу и слышу этот паскудный звук. Это жужжание. Меня трясёт. Мои веки дёргаются, как и верх переносицы. От психа щекочет запястья и ляжки. Мышцы, мои руки и ноги хотят что-нибудь разбить, разорвать, раскромсать, растоптать, уничтожить, сплющить, причинить чему-нибудь невыносимые страдания и колющую, давящую боль в отместку тех мук, что сейчас испытываю я, в который раз прослушивая эту душераздирающую и мозгисъёживающую чертовщину из фреонных недр морозильного гроба. И всё же как-то мне удаётся уснуть. Как и все остальные ночи, когда мне не спится и когда я развлекаю себя тем, что придумываю различные способы расквитаться с той пыточной машиной, которая в обилие морозит бройлерные трупы и мёртвые куриные яйцеклетки для моих обедов и ужинов…

Я засыпаю. Я сплю. Но узнаю об этом только проснувшись.

С головной болью.

Совсем не выспавшись.

Мне снились сны, больше похожие на патологию умалишённого. На бредни человека с расстройством психики на почве сексуального насилия в детстве. Мне снилось то, как я ублажаю кого-то оральными ласками. Мы сплелись друг с другом в позе «69», и мне было абсолютно ясно в тот момент, что, однако, тот «некто», которому я делаю небрежный минет, является мною. Я знал это, но продолжал вылизывать его/свой покрывшийся недавней щетиной лобок. Нарциссизм последней, крайне извращённой степени. Или попросту образ модернистской мастурбации, преображённый призмой сознания.

Книга суда

Меня разбудили крики.

Детский, противный визг. И топот. Топот маленьких ножек по общему коридору.

Вы когда-нибудь задавались вопросом, возможно ли возненавидеть пятилетнюю девочку до такой степени, что с дрожью в руках и коленях желаешь выпустить этой малолетней потаскухе все внутренности? Неостриженными ногтями растерзать, разорвать, вспороть её голое пухлое пузо и разбросать по полу, расшвырять по стенам её горячие, липкие потроха, переполненный конфетами и печеньем желудок, набитые дерьмом кишки? Выломать её рёбра с душераздирающим треском? Раздавить сапогами грудную клетку – уже принадлежащую не когда-то жизнерадостному ребёнку, а разодранному на куски трупу – и вырвать, и сплющить в трясущемся, окровавленном кулаке скользкое её сердечко, которое, быть может, ещё будет продолжать сокращаться, пытаясь вобрать в себя и выбросить вон кровь? Сплющить этот комок мышечной ткани? Во все стороны будут брызгать, выпрыскиваться струи сердечных соков. Мать той девчушки будет дурниной орать, выть, скулить, на коленях нести околесицу, невнятную тарабарщину, подбираясь на четвереньках к тому, что осталось от её чада. А я… я буду победителем. Торжествующим вивисектором и изувером взирать на всю эту умопомрачительную картину позора и ужаса. Соседи в недоумении и со страхом в глазах будут смотреть на меня, боясь рта раскрыть, издать хоть бы звук. Они, эти трусливые шакалы, глядящие из проёмов приоткрытых дверей своих нор, они, они с завистью, с завистью и благодарностью будут смотреть на своего спасителя. На карателя неугодных, всегда орущих, визжащих, скверных детей. Я предстану пред ними божеством с руками, оскоплёнными кровью девственницы, кровью невинного дитя. В их благодарных взглядах я буду читать немые фразы, немые монологи, признания в любви, мне – истязателю, жестокому детоубийце, который избавил их от нескончаемого шума. Я их спаситель. Я их Мессия. Который принёс их миру телевизионного хаоса, нескончаемых ток-шоу, рекламы и ротожопия частицу мира и спокойствия. Мать воет пред изорванной кучей мяса, некогда бывшей ей дочерью. Эта куча мяса, раскиданная по всему коридору кровавыми, осклизлыми ошмётками ещё час назад могла бегать, прыгать, веселиться. Смотреть мультики и есть мороженое. Но теперь это – лишь груда компоста. И все мне благодарны. Благодарны, что я открыл в этой девочке ту, самую главную, завершающую её существование ипостась. Я снова просыпаюсь. Всё от тех же криков. Всё той же невыносимой пятилетней оторвы. Когда я дремал, в момент внезапно наступивших блаженных минут тишины, мне мерещились волшебные видения. Волшебные по своей редкостной приятности и редкостному кощунству и омерзению. Мне порой страшно и даже противно. Противно от самого себя. От своих мыслей, с которыми я ничего не могу поделать, не могу их куда-нибудь деть, далеко-далеко запрятать в глубины своего разума и больше о них не вспоминать, не прокручивать в голове безумным шаржем, безумной пляской безжалостного скотства, карикатурной жестокости. Хоть я и знаю, что не способен разорвать маленькую девочку на куски на глазах её же матери, не способен вообще причинить кому-то вред или принести боль. Но мне страшно ещё и оттого, что я могу ошибаться. Что, как рабу Чёрной шхуны6, мне застит глаза пелена помрачения, и я кого-то изувечу… стану неудержимой жертвой импульса, куклой непредсказуемого катарсиса.

Но секунды логичного взгляда на собственные порой странные и пугающие позывы, их анализ, сменяются очередной волной злобы, пышущей жаром раздражения, мысленной отборной бранью, которая перекликается интонациями и синтаксическими конструкциями с теми матерными проклятиями, которые слала мать в адрес своей непослушной дочери. Мать бегала за дочерью, силясь её догнать. Но та лишь громче кричала и топала ногами в розовых тапках.

«Заткните свои поганые пасти!!!»

– Да ёб твою мать, ты, дрянь, успокоишься, или я за тобой весь день, блядь, бегать должна!!! – доносились рычащие женские крики из-за двери.

Визги девочки заглушаются, будто канули в пропасть. Даже не видя всей этой «пасторальной» картины, сцены материнства и детства, я отчётливо себе представляю то, как мать с силой хватает дочку за руку и припечатывает её лицом к своему громадному животу, подавляя тем самым звуки, позорящие её перед соседями.

– Марш домой!

Шлепок.

Девочка тихо потявкивает от обиды.

Мне жаль её.

С грохотом закрывается дверь.

Воцаряется тишина.

Я бессловесно посылаю хвалу всем богам этой Вселенной. Хоть и будучи убеждённым атеистом. Я укладываюсь поудобнее. Уютно заворачиваюсь в одеяло, подтягивая его до лица. Сжимаюсь милым, невинным комочком. Предвкушая все прелести сна…

Но через секунду я слышу звук будильника…

И мне хочется вломиться в квартиру той сквернословящей женщины и непослушной девчонки и разорвать обеих на куски, втоптать их обрыдлые лица в пол массивным своим башмаком со стальными набойками, растереть их физиономии в грязно-красную кашу из костей, мяса и кожи, мозгов, зубов и их поганых языков. Растоптать их глотки. Попрыгать на их дрыгающихся от боли телах, проламывая с каждым прыжком всё большую дыру, всё больший зев, кратер в их поросячьих тушах!..

Господи, как я устал… – ору я во всё своё продранное горло, во всю свою пересохшую глотку. Но никто этого не услышит. Потому что мои вопли раздаются маршем ненависти и неповиновения лишь в моей измученной, гудящей башке.

Голова болит. Тело всё в испарине. У меня лёгкий жар, как при простуде. Глаза слезятся и толком не различают предметов перед ними. Понимаю краем мозга – краем, который ещё в состоянии хоть что-то понять – что без обезболивающих мне и сегодня не прожить. И часа не выдержу на ногах. От света голова ещё сильнее ноет. Кости черепа до невозможности ломит. Невыносимо. Несусветная боль. Тошнота. Подступающая, подступающая, но всё никак не извергающаяся из меня, от чего мне бы, может, и полегчало.

Отключаю будильник. Встаю. Иду в ванную. Умываюсь. Всё еле-еле, едва. Смотрюсь в зеркало, наблюдая своё мокрое измождённое лицо и лопнувшие капилляры, окрасившие мутные белки моих глаз розовой сеткой, заползающей на самый зрачок. Зеваю. Так, что чуть ли не вывихиваю нижнюю челюсть. Там что-то хрустит, точно песок трётся о головки костей, искрамсывая хрящи.

Мне плохо.

Мне плохо!

Мне плохо!!!

Думаю о завтраке, который, знаю, всё равно не смогу в себя запихнуть. Всякая еда покажется мне тошнотной мерзостью, которую мне едва получится себя убедить проглотить. Как бы вкусно то ни было. Даже мороженое или шоколад мне захочется тут же выплюнуть полупережеванной кашицей обратно на тарелку.

Шарюсь по холодильнику, думая, что бы съесть, и слышу мимоходом этот когда-нибудь меня доконающий дребезжащий звук. На секунду задумываюсь над тем, что же я с ним всё-таки сотворю, с этой машиной не от мира сего? Выломаю ли просто дверцу? Или же… или же… взгляд останавливается на шоколадном муссе, достаю, ставлю на обеденный стол, туда же – стакан воды и ложечку. Рушусь на стул, руки плетьми провисают, болтаясь, полнясь застоявшейся густой кровью. Ссутуленный, ем. Смачно чавкая.

Ненавижу, когда кто-то при мне чавкает. Ненавижу вообще, когда кто-то при мне ест. Эти их чвакающие звуки, даже и при том, что их рты закрыты. Хлюпанье, чмоканье, засасывание – чая ли, лапши – мне одинаково сильно хочется сбежать на край света.

Поэтому я привык есть один. Не слыша чужих, непристойных звуков, но издавая, не задумываясь о том, потревожу ли кого-нибудь, звуки свои. Отрыжка, пускание газов – всё: общечеловеческое экзистенциальное благо, которым мы можем насладиться в полной мере, нисколько себя не сдерживая, только в одиночестве. Никого не боясь и не стесняясь.

И как назло: именно сейчас все умолкли. Именно сейчас пришла тишина в этот дом. Тишина, которая меня теперь лишь бесит. Мне кажется, она надо мной потешается, беря пример с холодильника, злорадствует, скалится, брызжет вспененной слюной, хохочет, укатываясь со смеху, откровенно ржёт надо мной. Таким смешным, жалким, ничтожным, уморительным недочеловеком, который не в состоянии заткнуть глотки всяким шавкам, носящимся по коридорам. Переломать им хребет, с такой лёгкостью, как все мы это проделываем с рыбами.

Не говорю и не жалуюсь. Примитивная жизнь в чашке Петри, которая никак не реагирует на внешние возбудители. Прокариот. Безъядерное ничто, без голоса и желаний.

Часто я просыпаюсь по ночам или даже не успеваю толком уснуть из-за скрежещущих звуков музыки от модерна под моим балконом. Часто не нахожу покоя в постели из-за низкочастотных басов идиотских рэперских сетов. Но я не собираюсь в постмодернистской манере посредственных футуристов описывать, имитируя, эти звуки с помощью слогов и междометий. Или плывущих строчек. Просто представьте себе эти штормоподобные, ураганные шквалы аритмичного, безумного, будто бы рыгающего, механического, бурного, агрессивно надвигающегося на вас волной взбесившейся электроники буйства. Будто металл об металл. Молот об молот. Гром. Шум. Треск. Крушение. Неоклассика нашего времени. Опровергающая всякие постулаты постмодерна с его философией неизбежной интерпретации. Потому что, объективно, это, с позволения, – нечто новое. Даб-степ. Симфония Скриллекса для драм-машины и синтезатора с оркестром. Но это уже мои бредовые предположения по поводу развития теории искусств…

Басы бьют по подсознанию, вколачиваясь в самый мозг. И кажется, будто сердце уже стучит в унисон этому незамысловатому ритму. В такт прокуренному урбанистскому речитативу, слагающему контркультурные тексты потока сознания уличного преступного контингента шпаны.

Порой я слышу откровенный мусор. Попсу, в потугах стилизации под урбанизм или любовную лирику. Мне в голову через сладострастные уши просачиваются тлетворным эякулятом эти небезызвестные сопливые тексты о разлуках или потерях каких-то ущербных недопоэтов с улиц с грубыми, хриплыми голосами и заячьим мозгом без единой извилины. Бездарщина, откровенное осквернение моего чувства прекрасного. Оскорбление моего эстетического мышления. И мышления в общем. Но – что самое главное (даже и при условии избыточности) – дискриминация моего права на сон. Дискриминация самого сна, за который мне обидно.

К сожалению, в моей голове нет Тайлера Дёрдена, что придумал бы и воплотил в жизнь тысячу коварных планов по уничтожению этой уличной пакости с помощью самодельного пластида ли или банального забивания палками7. Я не знаю баюльной песни8, посредством которой бы мог изничтожить весь мне не угодный человеческий сброд, быдло как явление, тем самым войдя в историю как гениальный селекционер зарождающейся, славной, утопической эпохи золотого миллиарда. Но всё это – лишь мои видения в полудрёме, которые, к несчастью, никогда не смогут обрести прикладной характер.

«Тишина – священное право».

Фраза, которую нужно выжигать каленым железом на телах тех подонков, которые не считаются с этой возвышенной глобальной аксиомой.

Я не настолько ещё съехал с катушек, чтобы моя личность была вынуждена от безысходности расщепляться на многие части, разделив тем самым сферы влияния в моём сознании. Даже не настолько, чтобы у меня было собственное самостоятельное альтер эго. У меня нет раздвоения личности. Нет злобного деструктора, который бы заткнул глотки всем тем, кто мне досаждает своим существованием, своими звуками, чавканьем, чмоканьем, чваканьем и повизгиваниями, которые ежедневно треплют мне нервы. Каждый день я слышу грохот над головой. И встречая на лестнице её, причину шумов сверху – ту суку, которая живёт надо мной и ходит, как слон, – мне хочется плюнуть в её безобразное свинячье рыло и высказать ей всё то, что мне уже успело придуматься за многочисленные бессонные ночи, в то время как эта потаскуха веселилась сверху со своими ублюдочными друзьями. Хочется сказать ей, притворно сочувственно, как мне её жаль, эту жирную, бесформенную корову, которую если кто и трахает, то лишь из жалости или из-за дикой сексуальной одержимости а-ля раммштайн. Или же – из чистой любви… Хочется пожалеть её, выпрыскивая едкую кислоту ей прямо в лицо, по поводу того, насколько она безобразна; насколько она уродлива и монстроподобна; противна на вид и на ощупь; отвратительна. Но я не делаю этого. И прохожу мимо этого шмата сплошного жира, куска поросячьего сала, делая для себя мимоходом заметку о её шлюховатом макияже и приторных до мимолётной гипоксии духах. Я знаю, что она учится на медсестру. И уверен, что у неё диабет. Я гляжу ей в спину. Смотрю на то, как она, пыхтя, спускается по лестнице. Она, эта ходячая аллегория потери человеческого обличья.

Ем шоколадный мусс, запиваю водой и размышляю о том, что не один я в этом доме больше похож на подтирку для зада. Не один я – слабохарактерное ничтожество, трус, не решающийся обустроить вокруг себя уют и комфорт, пренебрегая чьими-то сраными желаниями, интересами и мнением. Весь этот дом и все соседние дома безропотно еженощно прослушивают эти какофонические трели, вещаемые из динамиков тупоумных подростков и прочих отбросов, последствий нежелательной беременности множества человеческих самок, не удосужившихся выучить свои менструальные циклы или попросту напялить мужику резинку на член. Вспоминаются романы Эмиля Золя, где убогие лачуги трещали от чёртовой тучи детей, которых их родителям невозможно было прокормить и, уж тем более, как говориться, вывести в люди. Нищета плодила нищету. Думая об этом, я всё больше убеждаюсь в одном: спасение бедняков в так называемых сексуальных извращениях. Хотя то – всего-то безобидные анальные и оральные ласки, исключающие назойливую угрозу размножения. Хотя именно это маточное буйство спасало человечество того времени как популяцию от вымирания, когда от банальной простуды подыхали семьями. Экстенсивный путь развития и размножения.

Я глотаю мусс, он обволакивает горло, буквально давлюсь им. Ем и анализирую наше существование, существование патологических жертв, всегда и везде боящихся до усрачки нарваться на неприятности.

«Мы» – это те, кто ночью не может уснуть из-за криков и вездесущей низкочастотной музыки, просачивающейся в горло, живот, сердце и кровь. Те, кто лишь безропотно туже закутывает голову одеялом, скрывая уши, тем самым обречённо пытаясь спрятаться от шума. Пихают в уши вату или поролоновые кругляши из аптек. Приспосабливаясь всеми силами, лишь бы не вступать с кем-то в конфликт с целью защитить своё конституционное непреложное право на сон и покой. Те, кто не станет реагировать на зовы о помощи с улицы, но лишь задёрнет шторы и прибавит звук на телевизоре или воткнёт наушники в уши и заведёт плеер на всю катушку, прикидываясь глухим (кому нужны лишние проблемы???). Мы – это те, о ком господа хорошие привыкли говорить «равнодушные». Нет.

Мы – это те, о ком стоит сказать «размазня».

На секунду стану постмодернистом и украду чужую идею: мы укомплектованы.

Мы уже не люди. Уже не «мы» в представлении дзен-буддизма о формах и сущностях. Не содержание, а воплощение – весь тот скарб и хлам, что мы тащим за собой всю жизнь. Вся наша жизнь – это хлам. Но главное: мы – это страх. Страх этот груз: близкие, статус, работа, стиль, обстановка – потерять. Пустота для нас – это немыслимая, невыносимая химера, ввергающая нас в панику. Нам неведома философия саморазрушения, относительной абсолютной свободы и помножения на ноль из нигилистического стремления к высшему просветлению и нирване.

Мы – это испещрённая швами и трещинами от натяжения и давления оболочка непереносимого, неподъёмного груза ответственности – тот тугой узел уз и цепей, мешающий нам свободно двигаться и дышать.

Мы не готовы жертвовать своим благополучием, ради кого-то. Ради спасения чьих-то жизней. Ради помощи кому-либо. Даже во имя защиты своих же интересов – того самого пресловутого «благополучия». Круг замыкается. Я доедаю мусс.