Зершторен

«То есть для кого-то это будет искусством и новым этапом развития…»

«Да. А кого-то это растлит до основания,» – кивает мой друг.

«Эх-х-х… если б всё было так просто, как ты говоришь,» – вздыхает актёр.

«А здесь и не нужно разводить демагогии, зачем? Всё предельно просто: ты либо умеешь использовать информацию себе во благо, либо… либо… либо ты идиот, не приспособленный к саморазвитию и вообще к этому не склонный. Такие дела. Вы вот, может, не знали, но уже добрые лет пятьдесят учёные-физиологи пытаются найти способ сделать так, чтобы мужчины достигали оргазма без выброса спермы, – это к слову о твоей селекционной теории, – обращается он ко мне. – Не правда ли: это решило бы множество демографических проблем».

«Хм, мне казалось, что демографическая проблема может заключаться лишь в низкой рождаемости и, наоборот, высокой смертности населения,» – говорит актёр.

«Ну-у… – тянет мой друг. – Это тривиальное понимание. Главная проблема не в том, сколько рождается и сколько умирает, хотя и это, бесспорно, важно; главное, как воспитывают: хорошо ли или плохо, сволочей ли или же людей. В этом и зерно. Родить легко – с этим может справиться любая тупая матка на ножках; а вот воспитать должным образом – это уже совсем другое дело, требующее чего-то особого».

«Стоп, – вдруг говорит писатель. – А какая тогда разница, какая была беременность: запланированной или нет – если даже она и была запланированной, то всякое достоинство этого плана теряется при плохом воспитании».

«Хм…» – задумался мой друг.

«Вот то-то и оно, – продолжает писатель, – что нет совсем никакого различия в том, план это был или чувственная спонтанность, главное – воспитание, внимание к ребёнку».

«А ведь и правда, – говорю я, – какая к чёрту разница. Даже и при условии какого-то планирования родов, мать или отец – всякий – может затем скурвиться».

«М-да-а… – протягивает актёр. – И тут уже встаёт вопрос о том, кто будет исправлять ошибки этих уродов, ведь ничего лучше такого же урода им не вырастить».

«Ну, тут я не согласен, – протестует писатель, – опять же: как можно спрогнозировать то, что́ будет, – невозможно. Может, как раз таки родительское скотство станет катализатором для развития нравственности у ребёнка».

«То есть от обратного? – присоединяется режиссёр. – Маловероятно, но вполне может быть и такое. Однако согласитесь, в неблагополучных семьях, где только пьют и трахаются, ха, – поддерживая тем самым эту пресловутую демографию, – шутит он, – трудно ожидать появление полноценного ребёнка. И здесь даже не стоит вопрос о его физическом здоровье – здесь уже, в первую очередь, дело в его психике, не так ли? Потому что физический изъян увидеть можно практически сразу, а вот проблемы с мозгами обнаружить гораздо трудней. И много шансов в пользу того, что он станет тем же чудовищем, что и его распрекрасные, ужратые вдрызг родители. И опять же, возвращаясь к твоим рассуждениям, – обращается он ко мне, – когда ты говорил о том, что бросил попытки исправить лаской и игрой всякую малолетнюю шпану, – согласись, чтобы исправить этого отброса, который постепенно, но последовательно, определённо, будет уподобляться своим дефектным матери и отцу, какому-то хорошему человеку, возможно, придётся положить на это целую жизнь. Однако, энергозатратно, не находишь? Странный и неоправданный альтруизм. И ещё и без гарантии на успех».

«А не ты ли говорил когда-то, что дети – это бизнес-проект, который должен окупаться. И поэтому случаю: разве родители не должны сделать всё, чтобы их проект-таки стал прибыльным?» – спрашивает актёр.

«Не-ет, контекст совсем иной. Да и тогда я имел в виду не то, что мать и отец должны костьми лечь, лишь бы их чадо чего-то достигло, – я хотел сказать, что задача окупаемости лежит целиком и полностью на ребёнке; мать с отцом или кто-то из них поодиночке – в общем, семья должна вложить в его разум лишь зачатки, которые в дальнейшем разовьются в нечто значимое. Если, как ты говоришь, родители будут способствовать всеми правдами и неправдами успеху ребёнка, делая за него всё абсолютно, то он уж точно не окупится, потому что затрат слишком много. Всё и вся должно хотя бы окупаться. Иначе бизнес нерентабелен и его стоит ликвидировать».

Мы все дружно рассмеялись его последним словам.

«Ладно, конечно, всё это спорно,» – говорит актёр.

«Ну а как ещё иначе? – отвечает мой друг. – В какой-то степени всё в нашей жизни – это блуждание на ощупь. И чёрт знает, куда тебя это всё заведёт. – Пьёт он очередной бокал вина».

«А о ком ты говорил, – спрашиваю я, – “какому-то хорошему человеку”? Кто это?»

«А кто его знает?» – отвечает он уклончиво.

«Ты что, сам не знаешь, о чём говоришь?» – не унимаюсь я.

«Да нет, – отвечает писатель вместо режиссёра. – Здесь всё предельно просто. Родители этого гипотетического ребёнка – антисоциальные личности, грубые, омерзительные животные; не с них же ему брать пример того, что хорошо, – он их и сам, определённо презирает; чтоб это бедное чадо хоть что-то стало собой представлять и мало-мальски отличаться от прочих подрастающих общественных паразитов, в его жизни должен появиться такой человек, который будет иметь над ним влияние. И, я согласен, этому человеку нужно будет посвятить себя всего воспитанию этого уже развращённого ребёнка, сколь бы мал он ни был».

«М-да-а… – вздыхает режиссёр. – Такие маленькие, а уже такие уроды».

«Ага… – писатель тоже вздохнул. – И в этом случае есть лишь три пути: самый распространённый – пустить всё на самотёк; самый сказочный – любовью и лаской исправить этого зверёныша; и самый действенный…»

«Удавить..?» – вклинивается мой друг-порнограф.

«Увы…» – кивает писатель, поджав от досады губы.

«Да вы с ума сошли, – восклицает актёр. – По-вашему, всех нужно удавить к чёртовой матери?! Как так-то?»

«Ну вот опять в тебе заговорил червяк светского гуманизма, – отвечаю я. – Мы сейчас предложили лишь самый действенный способ борьбы с неутешительным следствием…»

«Массовым скотством,» – уточняет режиссёр.

«Да, – киваю я. – А с причиной можно бороться лишь… ах… м… чёрт… – не нахожу я хорошего и положительного ответа. – Чёрт, выходит, что нужно удавить всех выродков, чтоб они не плодились! Вот. А людей оставить».

«Это, кстати сказать, собственно, и есть ядро его теории, – насмешливо-доверительным тоном говорит режиссёр актёру. – А то ты постоянно спрашиваешь, а я постоянно не нахожусь, что тебе ответить».

«Если кто-то посчитает это кощунственным и нереальным, то это больше уж нереально, чем кощунственно».

«Подожди, – прерывает меня актёр. – А какие критерии?»

«Критерии?»

«Да, критерии. Как ты будешь выяснять, кто тварь, а кто человек?»

«Хм-м… – посмеиваюсь я. – Не думай, что это так уж сложно понять, кто есть кто. Ты и сам каждый день это делаешь. И я, и он, и все мы».

«Так можно друг друга передавить, – продолжает актёр. – И никого уже не останется, чтоб теории строить».

«Поверь… если бы так оно было… стало… было бы жить куда лучше,» – говорю я.

«Ты мечтаешь искоренить зло?»

«Только это мне и остаётся: мечтать удавить и растоптать».

«А если в своём этом разрушении вдруг ошибёшься и уничтожишь не отродье, а человека? Что тогда?»

«В этом одна из проблем моей теории – в этой фатальной погрешности…» – отвечаю я актёру.

«Всё это навсегда останется областью домыслия: зачистки не случится из-за страсти общества к гуманизму и человеколюбию, – которые порой доходят до абсурда,» – говорит мой друг.

«Словарное значение слова “демократ”» – обращаюсь я к нему.

А он, улыбаясь, отвечает: «”Это конченный ублюдок, который будет бороться за право убивать детей, но при этом круглые сутки оберегать серийных убийц”»14

«Хм-м-м, – посмеиваюсь я, – всё верно».

«Это вы к чему?» – интересуется актёр.

«К тому, – отвечаю я, – что у общества должны быть чёткие ориентиры того, кому помогать и кого оберегать: сволочей ли от долженствующего наступить правосудия или же людей от этих самых сволочей? И давать ли право всяким упитым шлюхам и их трахалям рожать детей, или же кастрировать их к чёртовой матери, защитив тем самым множество людей, в частности, и того нерождённого ребёнка от поганой жизни в том гадючнике, который ему уготовили его никудышные родители?

«Да: и общество от этой свиньи, которая затем из него вырастет,» – вставляет мой друг.

«Угу, – киваю я, покусывая губы. – Вот ядро моей селекционной теории. Суть не в бессмысленных уничтожениях и разрушении, суть в попытке создания идеального общества».

«И скольких же для создания этого общества нужно уничтожить?»

«Этого никто пока не знает. Одно знаю точно: когда это случится на земле воцарится мир и покой».

«То есть никогда?»

«Именно… – киваю я актёру. – В том-то и заключается величайшая трагедия человечества как вида. Одно я знаю точно: идеи нигилизма в какой-то степени здравы – без разрушения старого невозможно воздвижение нового».

«Хм-м… – посмеивается мой друг, – революционер хренов».

«К тому же, – не обращаю я внимания на ремарки режиссёра, – никто и не говорит о том, что кто-то собирается разрушать всё дотла, до самого основания – уничтожению необходимо подвергнуть лишь саму болезнь».

«То самое поганое скотство!» – снова вклинивается режиссёр.

«Свифт называл их ехо,» – добавляет писатель.

«О-о-о! – восклицает мой друг. – Теперь понимаешь, – обращается он к актёру, – что мы здесь – не помешанные на жестокости и убийствах полудурки, насмотревшиеся Роба Зомби? Всё, о чём мы тут говорим, – уже классика».

«Да, – кивает писатель, – уже тогда, в восемнадцатом веке, Свифт в “Путешествиях Гулливера” ввёл понятие ехо, прикладывая его к людям. Правда, он это приложение осуществлял ко всем; и даже к себе».

«А ехо – это кто? Или что?» – удивляется актёр.

«Блин, ты чё, даже “Гулливера” не читал?!» – восклицает мой друг-порнограф.

«Да читал я! Только там этого не было!» – пытается оправдаться парень.

«Да, он прав, кстати, – говорит писатель, – просто есть разные варианты “Гулливера”: есть полная версия из четырёх частей, а есть сокращённая – там только две части: о лилипутах и великанах. Сократили, мне думается, для детей: просто начало романа более походит на сказку, а уже затем начинается жёсткая сатира на современное Свифту общество; хотя актуальности эта сатира не утратила ни на йоту.

«Ха-ха-ха, для детей! – смеётся мой друг. – М-да, особенно то место, где маленький Гулливер ублажал громадных баб-великанш, бегая по их голым омерзительным телам, испещрённым прыщами и волосатыми волдырями».

«Да-да, – соглашается писатель, кивая и улыбаясь, – там такое было. Но дети всё равно бы не поняли и не углядели эротизм этой детали. Собственно, а ехо, – возвращается писатель, – это дикие, грязные, тупые животные, которых в конце книги принято решение истреблять как паразитов. Сначала зашла речь об их кастрации – как о более гуманном способе истребления. Но потом было решено, что ждать, пока они сами передохнут, долго, поэтому началось их массовое убийство, к счастью. Но к этому времени Гулливер с того острова уже сбежал, потому что под раздачу и он мог попасть, так как, по сути, являлся этим самым ехо, правда, чуть более развитым и холёным. Вот: краткий экскурс,» – подытожил писатель.

Мы ещё немного выпили, съели недоеденное, я заказал ещё чипсов и колы, и перед тем, как расплатиться и разойтись, поболтали мельком о телевизионных и рекламных стимулах и том, что раз для привлечения внимания зрителя криэйторы, и спиндокторы, и в общем коммуникаторы используют в медиа «святую суггестивную троицу»: детей, животных и секс – то не самым ли действенным в этом плане, плане внушения, было бы пихать в рекламные ролики сразу все три раздражителя?

«Ха! – восклицает на это порядком охмелевший режиссёр. – Трахающиеся щенки? Ты это предлагаешь? – говорит он мне. – Поняли, да? Щенки – это же сразу и животные, и дети, и они – трахаются!!! – разражается он сумасшедшим хохотом.

«Да-да! – соглашаюсь я, смеясь ему в унисон. – Или дети, трахающие собак!»

«Или наоборот, – серьёзно замечает писатель, – собаки, насилующие детей…»

(К слову о телевизионной содомии…)

Когда мой друг оставил нас с писателем одних, укатив домой на такси, мы решили ещё немного прогуляться. К тому же у писателя оставались ко мне кое-какие вопросы, на которые, по нашей договорённости, я обязан был ответить. Поэтому мы забрели в вечерний, мерцающий иллюминацией парк и уселись на скамейку под раскидистым деревом. Нас освещала масса фонарей. Сверху нависали гирлянды из разноцветных лампочек. По тропинкам и аллеям неспешно прохаживались люди: парочки, компании; кто-то выгуливал собак, – а у меня в это время мелькала мысль о том, что к утру газоны снова будут загажены собачьим дерьмом…

«Мне всё не даёт покоя один вопрос,» – говорил тогда писатель.

«Какой же?»

«Что его так смутило во время нашего разговора?»

«Актёра-то?

«Да».

«Хм… – улыбнулся я, опустив голову, подыскивая слова. – Долгая история. Ещё из детства».

«Ну-у… думаю, раньше начнём – раньше закончим».

«Да, наверное, как писателю, тебе будет интересно, что приключилось как-то с нашим горячо любимым актёром в детстве… м-м-м… – я почесал подбородок, как будто бы думая, с чего бы начать, а затем, не особо-то и думая о чём-то, возможно, просто оттягивая время, неизвестно зачем и почему, начал так:

Нам он рассказал эту историю опять же за очередной гулянкой. Ну… хотя как гулянкой. Гулянкой-то и нельзя это назвать. Мы просто года два назад собрались, вот как сегодня, и просто приятно посидели вместе: я, мой друг-режиссёр, операторы были все, актриса, актёр, ещё пара кое-каких ребят из съёмочной группы, в общем, девять человек. Для меня это, конечно, была уже толпа. Но, благо, к тому моменту, когда актёр разоткровенничался, остались только те, кого ты сегодня застал. Не помню, правда, всего вечера, ну, в смысле наших диалогов… Помню только хорошо момент, когда разговор зашёл о том, с чего начинаются сексуальные отклонения; мы все пришли к выводу, что так или иначе эти отклонения есть у всех, только развиты в разной степени. (Весьма курьёзно поглядеть на людей, рассуждающих о сексуальной девиации, которые не более как пять часов назад этой девиацией активно занимались и снимали всё на камеру). (…)

«М-да… – говорит мой друг, потягивая из своего бокала колу. – Японцы здесь опять впереди планеты всей. Слышали о недавнем громком процессе? Отец-педофил и его сподручный снимали детское порно с участием годовалого младенца, сына того педофила?»

«Же-э-э-сть!» – восклицает актриса.

«Ага, – кивает режиссёр, продолжая, задержав бокал у лица. – Даже представить себе не могу, сколько бабла отваливали за эти видео любители такой мерзости! И ведь немаловажно ещё и то, что ролики-то уже и удалить окончательно будет нельзя: эта непотребщина будет до скончания века блуждать по закрытым, платным, порнушным хостингам для всякого сброда».

«Да это просто ужас какой-то! – продолжает сокрушаться актриса. – Ох… бедный ребёночек! А кто это хоть был? Мальчик? Девочка?»

«А вот ты меня щас слушала, нет? Мальчик, я же говорю, сын это его был,» – отвечает мой друг-порнограф.

«Ну мы-то с тобой знаем, что в Японии все запреты – не более чем условность,» – говорю я, насаживая на вилку макароны в соусе.

«Да брось, кто этого может не знать? – отвечает мне режиссёр. – Помнишь, когда общественники подняли хай по поводу педофильской манги?»

«Да-да, помню – киваю я. – Раньше символом Японии была сакура и восходящее солнце; а теперь – полуголая школьница».

«Вот-вот. Они ж тогда процесс-то проиграли,» – продолжает мой друг-порнограф.

«Да помню я, что ты мне пересказываешь?! – отвечаю я с набитым ртом. – Там контраргументом была свобода слова и самовыражения… ха, порнографические картинки в манере педо-хентай кто-то считает средством выразительности! – Я запиваю пасту газировкой. – Создают все условия для того, чтобы педофилы могли знатно подрочить. Словарное значение слова “демократ”? – подняв вверх правую бровь, подстёгиваю я режиссёра.

«Это конченный ублюдок, – воодушевлённо продолжает за мной мой друг, – который будет бороться за право убивать детей, но при этом круглые сутки оберегать серийных убийц».

«В точку, чувак!»

«Хотя, по сути, – меняет тон мой друг с шутливого на серьёзный, – ни одна коллекция ни одного уважающего себя анимэшника не обойдётся без богатой подборки такого рода манги и развратных мультях с грудастыми бабами в форме японских школьниц, ведь так».

«Не могу не согласиться; тут опять же действует твоя ли, не твоя ли, но аксиома о пороке как общечеловеческом проявлении и о самоконтроле. Я сам, знаешь ли, не раз и не два пялился на педофильский хентай, где директор школы пёр нескольких учениц и до кучи их учительницу, которая делала кунилингус стонущей фальцетиком отличнице…»

Мой друг разражается хохотом, а за ним и вся наша компания.

«Сраный ты извращенец! – ржёт режиссёр. – О-о-ойх, чё я смеюсь-то? Сам такой же, блин… – перестаёт он смеяться. – М-да, пусть лучше эти выблядки растлевают детишек у себя в фантазиях, остервенело теребя свои мошонки, держа при этом томик манги в свободной руке, чем бы в реальности эти твари мучали бедных детей. Сучьи выродки…»

«Таким образом, выходит, что Японию можно смело назвать обителью педофилии?» – присоединяется к обсуждению актриса.

«Ха, ничего себе заявление! – таращит глаза режиссёр. – Не-е, так уж категорично, мне кажется, не стоит…»

«Ну а почему не стоит-то? – перебивает девушка. – Вы же сами тут только что говорили о том бедном годовалом младенце, которого отец насиловал на камеру, не так ли? И постоянно – у вас двоих эти разговоры: вы только и говорите о том, что японское порно – самое изощрённое, я не права разве? Так почему Японию нельзя назвать педофильской страной, а? Ведь называют же Бразилию страной зоофилов-собачников, а Тихуану – чуть ли не единственным в мире экспортёром “ослятины”. Именования, конечно же, неофициальные, но факт-то остаётся фактом: Тихуана действительно заливает в сеть гигабайты подпольной порнухи с участием людей и ослов! Так Япония чем лучше? Лучше Бразилии и Тихуаны?»

«Согласен, – разводит руками мой друг, – ничего не могу добавить, ты права. Это уже фольклор, наш современный фольклор».

«М-да… – попиваю я свою колу, дожёвывая макароны. – Люди и ослы… Прям Апулей… приятно потрещать о классике…»

«Всё равно уму не постижимо… – качает актриса головой, ковыряясь вилкой у себя в тарелке с салатом. – Бедный мальчик… даже представить себе не могу, как такое может быть…»

(…) И, значится… затем разговор зашёл в общем о детстве: вспомнили к тому же, между прочим, об уже притче во языцех о сексе при детях и том, какой это может оставить отпечаток в сознании ребёнка. Режиссёр приплёл сюда фон Триера с его “Антихристом”, но потом вспомнил, что ребёнок в фильме погиб прежде, чем стать извращенцем, – на том он и умолк, что удивительно, кстати. А вот актёр не замолчал и начал распространяться… эх… в общем, в тот вечер мы узнали, что они с сестрой, двойняшки, с самого младенчества были воспитанниками детского дома; а когда им исполнилось по пять лет, их забрала к себе одна бездетная чета…

… актёр отпил из своего бокала и продолжил: «Тогда мы с сестрой были просто счастливы: не удивительно – мы в то время только этим и грезили: о родителях, маме с папой, о семье – короче, что по телеку старому в детдоме успели насмотреться, о том и мечтали – я больше всего тогда хотел настоящий день рождения: с кучей гостей, конкурсами, с кучей подарков в красивых коробках. Пиньятой. Правда тогда я не знал, как называется эта штука, набитая конфетами. Мне хотелось просто её знатно отдубасить палкой, а потом обожраться конфетами. Но, увы, то мечтой так и осталось, вся эта западная мультяшная фигня не сбылась. Нет, не думайте, – качал он головой, допивая очередной бокал с вином, – я не говорю, что они были плохими родителями, я никого не осуждаю, мы с сестрой их очень любили, они нас, наверное, тоже. Хотя… может, и осуждаю. (Налил себе ещё вина по самые края фужера) Ну, короче, пока оформляли нужные документы, я так думаю, – нас ещё чуток подержали в детском доме, а потом мы уже и переехали окончательно в нашу комнату. Она была милая… – улыбался парень. – Одна половина была оклеена голубыми обоями – это была моя половина, а половина сестры – в нежно-розовый. Игрушек нам там накидали мягких; кровати были красивые. Но что было плохо в этом всём… – он на секунду замолчал, помрачнев, быть может, обдумывая то, правильно ли было вообще начинать этот рассказ?.. – … стены были тонкие у нас в квартире. Поэтому так случилось, что в одну из ночей нам с сестрёнкой не спалось, мы ворочались и… и за стенкой услышали истошные стоны нашей мамы. Завывания. Понятное дело, мы подумали самое плохое. Перепуганные, вскочили с кроватей, побежали, вломились зарёванные в спальню родителей с криками “Мама! Мама!” И, собственно… увидели то, что увидели… Нас, конечно же, успокоили, приласкали, сказали, что ничего плохого папа с мамой не делал; просто это был такой массаж, ну и всё прочее. Вся прочая чушь, которую родители втюхивают своим чадам, когда разговор заходит о сексе, когда они краснеют и им просто нечего сказать, – интонации актёра постепенно ожесточались. – С той ночи мать, конечно, поутихла, но я всё равно слышал всё через стенку, потому что моя кровать, собственно, стояла у стены, общей с родительской спальней, – разводил он руками и кивал своим словам, подразумевая тем самым, что говорит элементарные вещи, – так вот, я слышал все их эти шебуршания по ночам в постели. А где-то через месяц мать и сдерживаться перестала и опять начала завывать; не знаю, что она там себе напридумывала, возможно, то, что мы спустя месяц чудесным образом научились крепко спать и ничего не слышать, но как бы то ни было, слышали мы всё, а потом и видеть стали. Уснуть всё равно не могли, пока мама с папой не намилуются (хм, что интересно, как нам потом стало известно, отец всегда быстро кончал, и маму это всегда нервировало; поэтому, когда отец выпускал на живот или грудь мамы струю своей спермы, он должен был, по их договорённости, докончить дело или языком или рукой), так вот: поэтому как-то сестре надоело просто валяться или играть с куклами под светом настольной лампы и она предложила за родителями подсмотреть. Тогда уже больше года прошло с того момента, как нас забрали в семью. Эх… Так мы и начали заниматься вуайеризмом. Ну так вот: с тех пор три раза в неделю мы стабильно просматривали занимательные картины родительского скотства. И если хотите знать, что я об этом думаю, то знайте: да, я их осуждаю; да, я считаю, что если уж и трахаешься со своим милым-любимым, то будь добра не орать и не стонать, как подстреленная птица, – отец-то был тише воды, ниже травы – только пыхтел себе да пыхтел, даже кончал бесшумно. Золото – не человек. Так знаете что? – Актёр громко вобрал в себя вино, оттопырив губы. Прополоскал вином рот и проглотил сморщившись. – Эта неугомонная самка, – продолжил он сдавленным голосом, – мать наша, ещё и потом после секса попрекала его этим полночи: тем, что он-де не раскрепощён в постели, якобы было бы лучше, если б он так же, как и она, стонал и слюны пускал! Вот ведь курица тупая, не хватало нам, шестилетним малюткам, ещё и отцовских брачных воев! – Актёр говорил, говорил, часто пил и, морщась, порой кашляя, продолжал свою озлобленную речь: – Вот все говорят, что порнография пагубно влияет на детей: если они её насмотрятся, повторять начнут не дай бог; но если уж от порно их, детей я имею в виду, хоть как-то можно оградить: комп не покупать, телек не давать смотреть по ночам, – то уж если родители настолько тупые дебилы, что думают, что их охи-ахи не слышны детям, то тут уж ничего нельзя будет сделать. Ясное дело, мы с сестрой смотрели-смотрели, и в конце концов, как-то играя вместе, построив у себя в комнате большой шалаш из простыней, одеял и стульев… м-м-м… в общем встал вопрос: а не повторить ли??? Сестра тогда сказала: “Давай целоваться?” Я говорю: “Давай”… я тогда не знал, что такое “инцест”: и сло́ва не знал, и о существовании такого процесса не догадывался – тогда мы с сестрой просто играли в семью, повторяя за родителями. Ничего особого между нами в тот день не происходило: мы просто целовались, по крайней мере, пытались это делать, по-взрослому, так сказать, взасос и с языком, вспоминая всё то, что успели увидеть через дверную щель; мне и ей в тот момент казалось, что механизм поцелуя заключался в том, чтобы как можно шире раскрыть рот, поэтому-то это всё было больше похоже на то, будто мы пытаемся друг друга заглотить. Но я не о том… дело этим не ограничивалось: постепенно мы начали оголяться друг перед другом: я показывал себя, она – себя. К тому же, – просто замечает актёр, делая на этом некий акцент, – мы уже успели понаблюдать сцены орального секса между нашими родителями, так что наша интерпретация этого процесса не заставила себя долго ждать: теперь наши детские игры стали сопровождаться ещё и минетом с её стороны и кунилингусом с моей… эх… – его речь растягивалась, актёр долго подбирал слова, чтобы выразить то, что хочет, однако всё отчётливей была видна натужность и заторможенность этого подбора; складывалось ощущение, что и сам юноша постепенно, как и мы впрочем, теряет интерес к своей истории; он пьянел, и от этого язык актёра не становился ловчее (можно съёрничать: “как это бывало в детстве”)… на секунду он даже примолк, но затем резко бросил: – Ладно, к чёрту все эти подробности, суть в том, что в одну из ночей, под мамины стоны за стеной, мы с сестрой тоже попробовали совокупиться, нам тогда было лет семь-восемь; вот только дело это окончилось в первые же секунды, собственно, нас остановила кровь, которая потекла из влагалища моей маленькой сестры… она закричала, заплакала, тут же вбежали едва успевшие одеться родители; увидели нас, без пижамных штанов, со спущенными трусами; у сестры ещё и кровь течёт по ногам, у меня – стояк аж в живот упирается… в общем – мрак… Эти двое сразу всё поняли. Успокоили нас. Мать отцу велела вывести меня из детской… сестра мне потом рассказала, что у них там происходило: мать якобы сначала плакала долго, а потом просто сказала, что так делать плохо и всё такое; а-ах, – он глубоко вздохнул, – да про кровь сказала: сказала, что ничего страшного в этом нет. Отец же мне ваще ничё не говорил, когда мы на кухне сидели с ним. Он даже не смотрел на меня, постоянно пытался куда-то деть свои глаза, то на холодильник уставиться, то ещё куда-то… Мне сейчас единственно, что интересно, так это то, как они потом объясняли врачам, которые у нас в школе проводили полный медосмотр каждые полгода, почему это дочь их уже и не девочка вовсе в свои семь-восемь лет? Всё указывало на педофилию, – едко замечает юноша, – вот это до сих пор для меня загадка, как и для сестры в общем. Но даже и после всей этой сцены матка нашей матери не угомонилась и родители не стали тише – они просто ждали чуть подольше, думая, наверное, что к тому времени мы уже точно будем крепко спать. Но не тут-то было… Они трахались, и мы с сестрой… прям мастера спорта по синхронным прыжкам в женские воды; единственное, чему помогли утешительные слова матери о крови между ног, так это тому, что теперь мы не боялись того, что у кого-то из нас начнётся кровотечение. Правда, не знаю, догадывались ли родители о наших с сестрой близких связях и в дальнейшем? Они не могли не знать. Просто не могли не слышать, не видеть… выходит, что просто махнули рукой, сволочи! Выбрали, что полегче. Ну, как бы то ни было игнорировать им получалось нас недолго, потому что кончать в сестру безнаказанно и вхолостую мне удавалось лишь до моих двенадцати лет, а потом сами понимаете, что произошло. Вот именно тогда ужас и начался. Аборт сделали сразу же, как только заметили, но заметили поздно, поэтому доставали из моей сестры, как я понимаю, оторванные части тела уже сформировавшегося человека. К тому же аборт производился на дому у маминой подруги, которая была акушеркой – мать с отцом хотели скрыть беременность дочки… а если учесть то, кто здесь в качестве отца, – так и вовсе кошмар. А потом нас обратно сдали в детдом. Такие вот дела…» – неожиданно для всех присутствующих подвёл актёр итог своего монолога.