Желтое Облако.

Птицеголов-Судья в голубой мантии сидит, провалившись в кресле без сидения, стоящем на пурпурно красной глине пологого берега реки. Вместо традиционной судейской черной шапочки на его голове огромный котел для варки еды, а неподалеку – стрела массивной светло-желтой деревянной колесной лиры, напоминающей метроном. Судья любил город и ненавидел Сад. Уже по первым всполохам огня Судье стало ясно, кто устроил пожар: ну конечно, тот, кто ценил одурманивающую свободу Сада выше вековой надежности городских стен, – снующие тут везде обнаженные. Что ж, судье сегодня не до приготовления еды – волнами вытянутых вверх, тонких, совершенно гладких, словно отполированных пузырей звука лира отыгрывает недолгие последние отсчеты времени Сада. И пусть тонкие ноги-лапы Птицеголова прикованы к креслу двумя жестяными кувшинами – ни встать, ни тем более взлететь, но ведь и не давать же всем этим пустышкам-поджигателям уйти от наказания! Оглядываясь по сторонам, Птицеголов ловит и сжирает каждого пробегающего мимо обнаженного, до которого может дотянуться.

***

Но главное – я снова стал слышать голоса Своих… С каждым изменением фазы луны кванты их сообщений становились все яснее, все четче и долетали до меня все быстрее, почти не нуждаясь в склейке. Они видели и готовы были принять мой Код. Надо поторопиться, Свои слышали меня, а я – их: «Сегодня ночью, через семь временных отсчетов, после пересечения границы луна задержится в своих магических пяти семнадцатых». Что ж, это я знал и так… Код, крылья и огонь – полная симметрия с Садом – вот и все, что мне было нужно.

Поднявшись, плавающий в большом дупликаторе огонек сигареты матери на четверть отсчета времени прекращал ее мерный клекот, а спускаясь, возобновлял его. По обыкновению стоя в дверях, она с постепенно нарастающей громкостью и высотой бьющихся друг о друга бесформенных лопающихся пузырей звука что-то клекотала отцу, обводя меня оттуда, от двери, раскаленным кончиком сигареты. Отец не оборачивался. Его клацалка давно привыкла к таким «разговорам» и почти не прерывала своих щелчков. Мать подошла совсем близко к отцу и теперь, наклонив голову, клекотала так сверху вниз, все тем же пульсирующим сигаретным угольком связывая прочерченным в полумраке огненным дымящимся треугольником отца, меня с семью почти законченными сценами в дальнем углу комнаты и что-то там за окном, кажется, бетонные кубы.

Клацалка смолкла, отец быстро, вполоборота скосив взгляд на мать, достал деревянную зажигалку и тогда, чуть отъехав на кресле в сторону, встал, полностью повернувшись к ней. В большом дупликаторе я видел его спину. Не глядя на меня, он выбросил левую руку с зажигалкой к сложенным сценам Сада, что-то проклекотал матери упавшими на пол рычащими пузырями низкого звука. Потом, не сводя с нее глаз и продолжая клекотать, он выбросил правую руку назад, в сторону плавающей за его спиной «ней-ро-ки», тут же, обогнув мать, подошел к «вайт-бор-ду» и положил обе руки на него так, что все написанное мной на языке Росчерков оказалось между его руками. Отец снова что-то проклекотал и, вопросительно посмотрев на мать, замолчал.

Я бросил кости – девять. Встал и подошел к переключателю: один, два, три… В стробоскопе вспышек верхнего света огонек сигареты матери то почти пропадает, то вспыхивает снова. Короткие вытянутые частые пузыри ее клекота вдруг значительно выросли в размерах, стали резкими, нетерпимыми для моего уха: железо одних пузырей скребло по плекзоидным бокам других. Насколько мог, я постарался выключить звук.

Я увидел, как отец, сильно покраснев, отошел от «вайт-бо-орда», ткнул пальцем в плавающую в верхнем углу большой плекзоидной плоскости единицу, обернулся к матери, повернул к ней указатель цифр на своем запястье и, что-то разгоряченно проклекотав, махнул рукой с зажигалкой куда-то за окно. Глядя на отца, мать вдруг что-то громко, очень громко заклекотала, ее залитое влагой раскрасневшееся лицо мокрой клубничной ягодой торчало в большом дупликаторе на стене напротив двери. Она подошла к отцу вплотную, ткнула пальцем в указатель цифр на его запястье, потом, по-прежнему глядя на отца, резко выбросила ко мне, сидящему в дальнем углу на полу, обе руки, быстро отошла к двери, обеими руками оторвала от подставки массивный плекзоидный стакан и швырнула его в наши копии на стене. Я закрыл глаза за одну семнадцатую отсчета времени до того, как стакан и дупликатор встретились. Длинные осколки дупликатора вперемешку с почти одинаковыми мелкими кусочками стакана разлетелись по комнате. Даже тут, на отдалении, я почувствовал мелкие брызги плекзоидного песка на своем лице. Я открыл глаза и мигнул всего два раза —теперь я помнил расположение каждого осколка. Похоже, мать все-таки ненавидела мои кляксы.

Я снова включил звук. Отец обернулся к разбитому дупликатору, бросил взгляд на усыпанный осколками пол, что-то громко проклекотал матери тремя огромными низкими пузырями звука. Осколки плекзоида похрустывали под его башмаками – отец подбежал к столу. Он сорвал со стены одну из фоток и сначала, задержав руку с ней у ее лица, поднес фотку к глазам матери. Затем отнес фотку в мой угол и положил ее прямо перед мной на пол, на пожирающего пустышек Птицеголова. Мать словно не заметила проделок отца с фотографией и, судя по движению ее губ, продолжала громко клекотать. Я просто взглянул на фото и теперь мог без труда вспомнить его.

Тогда отец поднял фотку, разорвал ее на мелкие кусочки, отошел, в беспорядке разложил эти клочки у себя на столе и в упор посмотрел на мать. Он вытянул руку к рядам разложенных на столе кусочков, видимо, приглашая ее собрать их в нужном порядке. Губы матери сжались, она взяла сигарету в левую руку, подошла к столу и попыталась найти несколько правильных, походящих друг другу соседних клякс-клочков. Отсчет за отсчетом, но и после двадцати отсчетов времени дело почти не шло. Тогда отец протянул руку ко мне, зачерпнул ладонью немного кислородно-азотной смеси и подтянул это облачко к себе, как он делал всегда, когда подзывал меня. Девяносто одна поднятая в памяти клякса-клочок, пять отсчетов времени – и все было собрано. Отец, не отводя своих зрачков от зрачков матери, постучал пальцем рядом со сложенным мною фото – и тут же, быстро отведя от матери взгляд, кивнул на меня, снова сидящего на полу рядом с Судьей.

В рассеянном полумраке долетевшего сюда света галактики Сада, присев, мать стала собирать самые крупные осколки. Глупо так ссориться из-за моих клякс, ведь ни меня, ни их здесь скоро не будет. Похожий на скрежет и постукивание когтей костяной коробки хруст раздавленных осколков плекзоида под моими башмаками заставляет мать обернуться и что-то проклекотать мне. Я подхожу к «вайт-бо-орду» и – росчерк, еще росчерк – моя черная рисовалка выводит: «Кляксы скоро уйдут».

Отец больше не смотрит ни на малую, ни на большие плекзоидные плоскости – откинувшись в своем кресле, он не сводит с надписи глаз. Его усталое лицо бледнеет. Он рассматривает сложенные клочки фотки, медленно поворачивает свое кресло к «ней-ро-ке» и внимательно разглядывает ее, время от времени перенося свой взгляд то в ночь, в черноту «ок-на», то на сложенные на полу сцены Сада, то снова медленно поворачивается к «вайт-бо-орду», и я вижу, как сначала одна из правого, а потом другая из левого – из уголков его глаз скатываются две маленькие капельки влаги. Он поворачивается ко мне и больше не сводит с меня своих серо-голубых глаз. Я же стараюсь не замечать глаз отца. Луна… Совсем скоро, сегодня, до окончательного наступления ночи Птицеголов-Судья должен быть завершен.

***

Время от времени проглоченные Птицеголовом-Судьей обнаженные появлялись в голубом пузыре под ним – и уже оттуда проваливались дальше в то, что им казалось ходом, тоннелем из Сада. Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Пожар приближался к Саду, как кем-то ускоренный, поторопленный восход совсем не утреннего, а уже полуденного, разбрасывающего безжалостные языки рассвирепевшей желто-красной энергии солнца. Пустышки без шансов улететь и прозевавшие свои сроки обнаженные верили, что быть проглоченным Судьей теперь стало единственным путем из Сада, и не сопротивлялись. Но тоннеля под Судьей не было, была заполненная водой земляная пещера, подземный рукав реки, уже почти закипающей от подошедшего совсем близко пожара. И так все «прорвавшиеся» обитатели Сада сразу тонули в ней, в последний раз поймав на себе прошедшие через плекзоид пузыря голубые лучи созвездия Птицеголова, в последний раз глотнув удушающей, набитой гарью и пеплом кислородно-азотной смеси Сада. Наивные увлекшиеся, убаюканные свободой Сада пустышки захлебывались быстро и, я думаю, в сравнении с тем, что их скоро, совсем скоро ждало в Саду, это для них и на самом деле было спасением.

***

Сначала бесконечно длинными пузырями разного тона и громкости полопались железоуглеродные нити колесной лиры, и только звук смолк, как через мгновение пожар сожрал и ее саму. Следом вместе с голубым щитом сгорела пригвожденная к нему черная крыса. Наскоро сложившись, каменный Хамелеон пытался спрятаться в закипающей реке. Ушастая гильотина уже расплавилась, спасать обгоревшего, едва стоящего на своих тонких, отвыкших ходить лапах Кукушонка было некому – в дымной панике Согнутые разбежались. Уродец со Свиньей первыми оказались за рекой и теперь оттуда наблюдали за рвущимся через реку к остаткам Сада огнем. Хоровод еще недавно беспечно веселящихся, а теперь окончательно испуганных верховых-пустышек быстро распался, каждый пытался все так же верхом перебраться через реку, но большинство, не преодолев и двух-трех отсчетов пространства, исчезали в пене лопающихся пузырей на глазах испаряющейся реки. Косатки оставили охоту на обнаженных и уплыли подальше, в море, а змея птичьей стаи теперь старалась держаться подальше от пылающего факелом гигантского метронома.

Семь готовых сцен – каждая отцентрована «ней-ро-кой» по симметричному ей созвездию галактики Сада, семь указанных сеткой ключевых клякс – наконец весь Код был здесь прямо передо мной. Теперь оставалось не проспать, дождаться пересечения границы, лунных пяти семнадцатых, снять скафандр, открыть «ок-но» и улететь к Своим. Сегодня в усеянном вспышками звезд плекзоиде «ок-он» с четкостью посадочных огней мерцали созвездия Согнутых, Трехголовика и Уродца. Значит, придется лететь на них.

Я подошел к креслу отца. Подсвеченное световой рукой, его лицо отражалось в прочеркнутом рядками желтоватой вязи плекзоиде малой плоскости. В чашках на его ушах редкие, но какие-то особенно длинные и громкие пузыри звука перемешивались с россыпью совсем мелких пузырьков, чьи разрывы напоминали скорее шорох, производимый крадущимся животным, чем настоящий звук. Так из-за кресла я медленно положил обе руки на плечи отца. Он был весь погружен в выписывание вязи. Его пальцы выбивали на клацалке все тот же хаотичный ритм, сложенный из разрывов однообразных пузырей, рождавших в глянце отцовского плекзоида все новые и новые кусочки ДНК строк. Не оборачиваясь, резко подняв и так же резко уронив плечи, отец сбросил мои руки.

Эпилог

Едва указатель цифр в моей комнате уперся в четверку, я начал красться вдоль стен. Возле плинтусов старый пол почти не скрипел – я медленно, ступенька за ступенькой спустился по лестнице и, тихо приоткрыв дверь, выскользнул из дома. Луны бы явно не хватило, но уличные фонари и сигналящая, пульсирующая каждой звездой галактика Сада помогали мне. Теперь направо, вдоль улицы, миновав всего несколько домов, я перешел через улицу к его дому – да, вот он, новенький колесник Рыжего, как всегда, валяется тут же, под деревом… Накануне припасенное отцовское «ши-ло» легко пробило резину каждого из колес. До взлета оставалось всего двадцать семь отсчетов времени. Я поднял голову, фонарный свет подмешивался к свету звезд, но кванты сообщений были последовательными и связными: «Мы видим тебя, мы приняли Код, мы ждем, нужно спешить».

В прихожей пол предательски скрипнул, на три отсчета времени я замер, но потом продолжил свой путь вдоль стен, дошел до комнаты, вошел и закрыл за собой дверь. Все было по-прежнему, вот только каждая из сцен была сдвинута и из семи ключевых клякс пропали три, а на дальней стороне Сада, у границы, словно осматривая сделанное, головой, похожей на одну из трех голов Трехголовика, водила из стороны в сторону костяная коробка. Я быстро подошел и присел над ней. Почувствовав мои шаги, она по привычке втянула голову. Что ж… ждать пришлось недолго – глупость и любопытство заставили уродливую рептилию высунуть голову снова. Ночь подведения счетов и расставаний – быстро летящее сверху «ши-ло» пригвоздило голову твари к полу, войдя в него почти на одну двадцатую отсчета пространства; когтистые лапы ее еще один отсчет времени пытались скрести по полу, но сдвинуть мертвеющее в бессмысленной костяной коробке тело уже никуда не могли.

Каждое окрепшее перышко под моим скафандром предчувствовало полет. Я раздернул шторы, распахнул «ок-на» – самое время сделать это сейчас, пока крылья не пришли на смену рукам. Теперь – кости. Два черно-белых леопарда, весело отстучав по полу пятью маленькими короткими пузырьками звука, заставляют меня мигнуть светом двенадцать раз. Оставляю комнату погруженной только в свет луны и созвездий. Ключевые кляксы уже не важны, но Согнутых, Трехголовика и Уродца нужно подравнять – «ней-ро-ка» помогает мне. Полностью раздеваюсь – ничего из этого мне больше не понадобится, да и не подойдет. Толстовку на крылья не наденешь – переломаешь все перья. Ага, вот он: идеальный, тонкий, длинный, острый, не замеченный матерью осколок дупликатора, – во-о-он там, под столом отца. Он отлично ложится в руку.

Теперь – огонь. Коробочка с отцовскими деревянными зажигалками валяется тут же на столе – сначала шторы по бокам «ок-на» на стене у Сада, нейлоновая нить в них прекрасно горит, затем шторы на стороне отца – все от одной зажигалки. Огонь весело бежит вверх к потолку, галактика Сада пульсирует каждой звездой, кванты сообщений приходят почти непрерывно: «Мы видим и ждем тебя». Огибая края распахнутых «ок-он», дым с маленькими язычками пламени рвется наружу. Обнаженный, я становлюсь в центр Сада, пять семнадцатых луны, Код принят, крепкие прочные крылья рвутся наружу, трех созвездий из семи вполне достаточно для навигации, огонь поднимается к потолку – полная симметрия создана. Я выключаю звук. Рука с осколком отведена в сторону – сейчас длинные глубокие разрезы по сторонам ног, выше к подмышкам, дальше по внутренним сторонам рук – и скафандр сползет сам. Скорее – к Своим!

Поднимаю голову и сквозь огонь и дым смотрю вверх, на звезды, затем чуть приседаю и резко, сильно бью себя острием осколка в ногу, но вместо удара чувствую, как подо мной толчком изгибается и тут же подпрыгивает, отпружинивает пол. Я бросаю взгляд вниз, к ногам – отец лежит рядом на полу прямо за мной; в его ладони, тыльной стороной прижатой к моей ноге, торчит осколок дупликатора. Проклятие… Я включаю звук. Отец стонет. Струйка оксигемоглобиновой смеси из его левой ладони стекает на пол, темно-красная лужица растет на глазах, медленно подступая к прячущемуся от пожара в реке Хамелеону. Морщась, он отводит мою руку с осколком дупликатора, медленно встает, молча вынимает у меня из руки и отбрасывает осколок, затем срывает и затаптывает обгоревшие остатки штор. Убегает, я слышу его шаги где-то в отдалении, кажется, в кухне, но через пол-отсчета времени он появляется с вытянутым красным железоуглеродным пузырем в руках. Из него он заливает пеной пылающие косяки «ок-он» и начавший прогорать потолок. Теперь от них идет сильный дым.

В левой руке отец сжимает кусок обгоревшей шторы – тот быстро краснеет. Он берет меня за руку, подводит к столу и достает из верхнего ящика три пропавшие кляксы ключа. Потом подходит к «вайт-бо-орду». Поверх всех моих расчетов весов «ней-ро-ки» его красная рисовалка языком Росчерков выводит: «Я знаю Код». Он поворачивается ко мне и на одну десятую отсчета времени я успеваю поймать его влажные, словно оттаявшие льдинки, серо-голубые глаза, но тут же теряю его взгляд. Замерев, прищуриваясь, отец начинает смотреть сквозь меня, куда-то за меня, на что-то в отдалении, за моей спиной. Удивленный, пытаясь проследить взгляд отца, я медленно поворачиваюсь. Странно… Отец не отрываясь смотрит на бездарно закончившую свою жизнь, пригвожденную к полу там, в скрытом за дымом и темнотой дальнем углу комнаты, костяную коробку. Я вижу большие капли влаги в уголках его неподвижных немигающих глаз. Что ж, дым разъедает глаза и мне тоже.