Желтое Облако.

Хоровод запуганных пустышек не останавливался, не замирал никогда – он шел и шел. Но Свинья в головном уборе монашки и маленький закованный в железоуглеродные пластинки Уродец не обращали на пустышек никакого внимания. Они окружили присевшего, готового снять скафандр и улететь обнаженного – и протянули ему пергаментную бумагу с тремя красными печатями: им нужен был Код. В тени городских стен огромные уши сжимали коварно лоснящийся отполированный «нож» – гильотину, под которой уже были навалены тела казненных пустышек. Свинья с Уродцем старались говорить как можно громче, время от времени бросая туда испуганные взгляды. Обнаженный же ничего выдавать не хотел – он отпихивал от себя Свинью, чувствуя, что тайна Кода была единственным, что могло помочь ему сохранить свою жизнь. «Код ведь все равно останется с тобой», – тонким голоском из-под шлема скрежетал Уродец. «Но, оставив его нам, ты поможешь улететь многим другим, – вторила Свинья, – разве ты не хочешь помочь тем, кто еще не вырвался отсюда?» «Ведь мы знаем здесь всех. Даже ушастая гильотина благоволит нам, – Уродец, поскрипывая пластинами, сам кивал, поддакивая своим же словам. – Кто тебя защитит, если не мы? Вот только без Кода мы этого делать не будем…»

***

Выданные мне желтые пластикоидные гляделки были тем единственным, что могло здесь нравиться. Все вокруг было никакого – светлого то ли серого, то ли бежевого цвета, но большинство рассыпанных и вставленных в бесформенные машины частей, напоминая браслеты на руках матери, отливало тем же холодным жирным блеском. Вдобавок все, кроме меня, были в масках. Пахло удушающей смесью эвгенола и перекиси водорода. Мужчина в бордовом балахоне с усилием открыл мне рот и вставил в него что-то, так что закрыть его я больше не мог. Отец, стоя за мной, придерживал меня обеими руками, сильно вжимая мои плечи в горизонтальное кресло. Перышки под моим скафандром жалко поскрипывали.

Мужчина в балахоне что-то проклекотал девушке в похожем балахоне зеленого цвета. Та кивнула и через два отсчета времени передала ему плекзоидный цилиндр с длинным изогнутым сверкающим жалом. Захлебываясь слюной, я начал кричать. Мой голос быстро превратился в хрип. Бордовый балахон пожал плечами, что-то монотонно проклекотал и отложил наполненное ядом, бессмысленное плекзоидное насекомое. Продолжая свой размеренный клекот, он заглянул в мою ротовую впадину, кивнул стоящему за креслом отцу, тот вжал мои плечи в кресло еще сильнее, и тут же длинная матовая железоуглеродная ребристая змея вырвалась откуда-то из-за спины балахона и с высоким свистом сдувающегося кислородно-азотного пузыря ворвалась ко мне в рот. Тем одним зубом, который у нее был, она врезалась в одну из моих фарфоровых пластинок, и та стала превращать каждое движение змеи в тысячи квантов вибраций, мгновенно добирающихся до корня каждого пера и каждой косточки моего скелета под моим скафандром.

Я выключил звук, но прекратить пронизывающую меня дрожь не мог. Запах жженой кости не могло перебить ничто. Руки отца крепко удерживали меня в кресле, а мою жалкую попытку вертеть головой он остановил, еще сильнее навалившись на меня сзади. Лететь, теперь, конечно, лететь – я долечу, я знаю, что долечу. Зеленый балахон длинной белой змеей отсасывал у меня из ротовой впадины слюну. Я плотно закрыл глаза. Уродец, прячущий за спиной длинный черный нож, тут же всплыл – и так же быстро исчез. Пот страха и дрожи все лился и лился – мой свитер промок насквозь. Смолкнув, змея наконец убиралась изо рта, а хватка отца ослабла. Я открыл глаза. Мне удается бросить на отца взгляд – не глядя на меня, он что-то клекочет бордовому балахону. К Своим, конечно, к Своим… Теперь, когда фокусировщик найден, никаких отговорок больше быть не может. И как я мог сомневаться?

***

Поднявшись до девятнадцати тридцатых своей обычной дневной высоты, линия горизонта почти спрятала солнце. Плавающая мерцающая тройка в правом верхнем углу большой плекзоидной плоскости, казалось, в любую секунду могла наехать на висящую посреди «ней-ро-ку», но, приблизившись и коснувшись сети, уползала назад в свой угол. Клякса за кляксой… Семь серо-зеленых ящеровидных гадов наверху, за замерзшей рекой, на круглой розовой площадке у стен города дожирали пойманного ими речного рыцаря. Я чуть повернул сеть. Поймав свет половины звезд созвездия Уродца, «ней-ро-ка» передвинула точку фокусировки на одного из гадов. Для обнаружения ключевой кляксы не хватало остатка сцены.

Длинный и тонкий монотонный пузырь сосущего звука вполз в комнату вместе с трубчатой змеей в руках матери. Своими жирными кольцами змея старалась как можно быстрее разметать мою «ле-го» границу вокруг аккуратных рядков разложенных клякс, со слабой надежностью защищавшую Сад от постукивающей когтями по полу бессмысленной костяной коробки. Широкой ротовой впадиной змея была готова всосать все и вся, а то, что исчезало в ней, я знал, никогда не возвращалось. Я попробовал отшвырнуть змею ногами и лег на пол там, где ее кольца почти касались границы. Со змеей в руках, заставляя ненасытный змеиный рот сжирать все на своем пути, мать двигалась по комнате, ничего не замечая, – мои кляксы были ей безразличны. Тогда я стал кричать. Мать обернулась ко мне, пузырь сосущего звука тут же сдулся. Я замолчал. Мать стала что-то клекотать отцу, кивая то на меня, то на свернувшегося кольцами змея. Но отец не слушал ее. Он медленно повернулся в кресле и под клекот матери стал поочередно смотреть то на меня, то на сетку, то на росчерки черной рисовалки с расчетами весов и углов сети на «вайт-бо-орде», то куда-то далеко за раздернутое «ок-но», где за домом Рыжего висели разгорающиеся в черном небе звезды галактики Сада. Мать глубоко вздохнула, подняла кольца змеи с пола и вытащила их из комнаты.

Два бесконечно длинных звуковых пузыря терлись друг о друга в чашках для ушей отца. Теперь мать стояла у дверей, слева от «вайт-бо-орда». Ее влажные зрачки смотрели на уже сложенное мной на полу. Она молчала. Только длинная сигарета в ее руках слегка подрагивала, когда она, чиркнув деревянной зажигалкой, подносила к ней сиреневый огонек пламени. Из-за пряного белесого тумана «ней-ро-ка» почти потеряла фокусировку.

***

Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Обнаженный поверил и сдался. Гусиное перо в его руках вывело формулу Кода на подсунутом Свиньей пергаменте. «Мы уверены, что ты не пожалеешь об этом», – из-под доспехов прогнусавил Уродец. Свинья приобняла пленника и одобрительно взвизгнула. Тот встал и направился к Хамелеону – небо становилось все темнее, хвост стаи птиц почти скрылся за метрономом, запуганные пустышки в вечном хороводе дремали на ходу, понурив головы. Пора было взлетать. Обнаженный прошел всего десять-пятнадцать отсчетов пространства, когда услышал сзади резкий звук лопнувшего железоуглеродного пузыря. Он еще успел удивиться звуку, но тут же длинный черный нож Уродца, воткнувшись несчастному в спину, окончил свой полет. Свинья что-то заверещала, а четверка серо-зеленых гадов отделилась от группы и бросилась за бездыханным телом, чтобы через покрытую льдом реку оттащить его к себе и уже там, у себя, наверху – сожрать. Что ж, он не успел найти Своих, не успел улететь. Жаль. Да и Код выдавать было, конечно, не надо.

***

Плавающий в темноте дверного проема раскаленный уголек сигареты матери был похож на точку фокусировки лучей, но ею, конечно, не был. Отец и мать продолжали наблюдать за мной. Три легких покачивания «ней-ро-ки» – и вот уже каждый из дошедших лучей созвездия Уродца, нарезав кусочками змейки сигаретного дыма, окончил свой путь в яркой точке, сверлящей одну из клякс. Ключевая в только что сложенной сцене, она почти дымится, готовая вспыхнуть. Вот тут, в сцене – третья слева, одна из частей головы Уродца. Отец подъехал на кресле так быстро, что вихрь пространства, за ним закрутившись, постарался вонзиться спиралью в его спину, чтобы успеть схватить, втянуть его назад в себя и тогда прямо вместе с креслом отбросить к столу. Вот-вот… Вот сейчас. Вспотевшими от страха ладонями я закрыл глаза, выключил звук. Раз, два, три… семь отсчетов времени… можно. Глаза открыты, звук включен. Все было по-прежнему… Опершись на дверной косяк, мать что-то клекотала отцу, снова откинувшемуся в своем кресле возле стола. Костяная коробка судорожно постукивала когтями у стены под большой плекзоидной плоскостью. Отец встает, огибая мать, выходит, но скоро возвращается с блюдцем нашинкованной морковки. Рептилия набрасывается на любимое лакомство так, словно ее никогда не кормили. Присев рядом, отец несколько раз поглаживает ее костяное укрытие, но тут же возвращается в кресло.

Да, все было по-прежнему… Только сцены Хамелеона больше не было – на ее месте валялась горка перемешанных клякс. Отец! Примитивный двуногий, упустивший свой шанс, ссохшийся скафандр! Оставаться с этими? Здесь?! Конечно, лететь. Я знаю, что долечу. Скорее бы найти Своих. Но теперь – кляксы вверх! В памяти мне ничего не было нужно – просто поднимаю все кляксы в трехмерке, рассыпаю их в плоскость, перебираю, быстро выкладываю сцену – и лишь тогда начинаю выбирать нужные из рядков на полу… Только бы Хамелеон не успел сойти в реку!

Сидя в своем кресле, не оборачиваясь к матери, отец что-то клекочет, не сводя глаз с моих движений, деревянной зажигалкой в пальцах показывая ей то на сетку, то на мои расчеты, то на уходящего в воду Хамелеона. Сцена почти готова, выравниваю ее по созвездию, теперь к «вайт-бо-орду», новые росчерки черной рисовалки – перерасчет углов сети. Я чуть растягиваю и поворачиваю по-прежнему висящую в глянце большой плекзоидной стены сеть. Следы моих пальцев на глянце плекзоида пересекают следы пальцев отца. Восстановленная первая ключевая клякса Кода – вот она подсвечивается лучами созвездия Хамелеона, – и я вижу, как, уходя за город, за его высокие крепостные стены, солнце в последний раз вспышкой сиренево-желтого зарева не дает исчезнуть ни хороводу пустышек, ни прибитой к щиту мертвой крысе, ни заснувшим Согнутым. Как длинные спинные плавники косаток взрывают речной лед в попытке сбросить и утащить под воду очередную жертву. И как Уродец со Свиньей дерутся из-за пергамента с Кодом, а наверху в почти полной темноте семь серо-зеленых гадов дожирают не успевшего улететь обнаженного.

Шива

Линия горизонта уже подошла к девяти семнадцатым от своей обычной высоты, но сегодня ни желтого облака, ни бетонных кубов не будет. В «ок-на» льется солнце. Оно «ослепляет» – засвечивает обе плекзоидные плоскости отца, их глянец разбрасывает кругом отвратительные сгустки небольших пожаров. Голосов Своих я, вероятно, не услышу до самого вечера. «Ши-ва» – простые звуки, это слово дается мне легко… «Ши-ва».

Клякса за кляксой… Шесть рук под совиной головой, в каждой – по маленькому овальному дупликатору. Они добавляют привлекательности каждому движению танца Шивы – руки двигаются в такт ногам, но совиные зрачки Шивы остаются на месте, как бы ни поворачивалось тело. Никто больше здесь не умеет двигаться так. Дупликаторы Шивы любят солнце, а значит, и Шива любит солнце. Новичок в Саду – три шага влево, поворот, три шага вправо, поворот – Шива танцует все время. Ну то есть все то время, пока не обнимет в танце очередного доверившегося ему обнаженного. Тогда он в видимом наслаждении – беда для обнятого – всего на один отсчет времени замирает и тут же продолжает танцевать, теперь уже вместе с крепко захваченным легковерным. Свободные же руки Шивы не отдыхают – бликами дупликаторов они разбудят, подманят серо-зеленых гадов – и тогда конец. Убьют прямо в руках Шивы и тут же или съедят сами или оставят на съедение другим не успевшим к трапезе хищникам. Доверчивые обитатели Сада поначалу шли один за другим на веселый незатейливый танец с Шивой, но потом стали остерегаться его, и постепенно поток желающих обнять Шиву иссяк. Ни танец, ни игривые блики дупликаторов больше не помогали – обнаженные не шли.

Костяная коробка снова пытается все испортить – вот она уже вползла на самый верх большого «ле-го» блока. Сделаю-ка я из нее Шиву, переверну, пусть побарахтается тут, будет ей уроком, как поганить мою подготовку. Забавно, как лапы и голова костяной коробки, поочередно двигаясь, пытаются раскачать глупую рептилию на полу… Не выйдет! Мой старый башмак надежно прижимает ее к полу. Но отец замечает смешно дергающуюся на своей костяной спине рептилию, быстро подходит, что-то клекочет, поднимает и переворачивает костяную коробку – и через два отсчета времени она уже медленно заглатывает нашинкованную морковку с ладони отца.

Нужно перенастроить «ней-ро-ку» по созвездию Шивы, но сейчас это невозможно: сетка почти пропала в залитом утренним солнцем глянце плекзоида, да и тут, в комнате, мне нужна темнота или хотя бы полумрак. Большой стенной дупликатор напротив двери позволяет мне, повернувшись, украдкой следить за зрачками отца. Он стоит позади меня в дверном проеме и оттуда, опершись на косяк, смотрит то на почти законченного Шиву, то на «ней-ро-ку». Я встаю и подхожу к доске. Черная рисовалка в моей руке завершает росчерки новых вычислений весов сети. Плавающей двойки в углу большой плекзоидной плоскости почти не видно, но я знаю, что она там. Я ловлю на себе внимательный взгляд серо-голубых глаз отца – хорошо, что он не знает языка Росчерков.

***

Линия горизонта уперлась в пятнадцать семнадцатых от своей обычной высоты. Свинцовые сгустки небесного тумана кислородно-азотной смеси никуда не ушли и то закрывали, то открывали дневное солнце. Изредка прорываясь через островки тумана, его лучи падали на землю почти вертикально, методично островок за островком уничтожая следы ночного дождя. Небольшие участки мокрой травы еще сохранялись в тени деревьев и под кустами, да кое-где виднелись на глазах исчезающие остатки луж. Запах скунса был таким сильным, словно, подняв хвост, ночной дождь сотворил именно он. Мать вытолкнула меня из дома первым, затем вышла сама, взяла меня за руку, перевела через улицу и подвела к кучке пустышек, болтающихся возле площадки. Некоторых я помнил по бетонным кубам.

Рыжий – хоть одна не пустышка, не рожа – тоже был здесь, его колесник стоял невдалеке под навесом, прислоненный к черной вертикальной колонне. Мы быстро переглянулись. Обнажая свои желто-белые фарфоровые пластинки за растянутыми губами, Рыжий пытался что-то клекотать некоторым из пустышек, похлопывать их по плечам. Но, клекоча, пихая друг друга, пустышки не торопились отвечать Рыжему. Мать что-то довольно громко проклекотала сначала пустышкам, потом мне и, легко подтолкнув меня в спину, ушла. Я ненавидел это занятие тогда, ненавижу его и сейчас. Глупые рожи толкались, хватали валяющиеся на земле массивные изогнутые железоуглеродные крюки – «под-ко-вы» – и пытались набросить их на торчащую из земли в двадцати отсчетах пространства отсюда ржавую железоуглеродную палку. Глупее и придумать ничего нельзя.

Пустышки сильно толкнули меня в спину, я подобрал валяющийся тут же один из крюков. На вкус он был скорее кисловатым, а на ощупь грубым, влажным, шероховатым и очень холодным. Неверные сырые трава и песок заставляли мои ноги дрожать, но бросать крюк от дороги, с надежного бетона пешеходной дорожки, было нельзя – тридцать четыре отсчета пространства мне было не одолеть.

Пустышки вытолкнули меня на перемежающейся залысинами мелкого сыроватого песка газон. Я ступил на кочки прогибающейся зеленой трясины. Крюк был слишком тяжел. Я держал его обеими руками, чувствуя, как стянутые перья крыльев изнутри покалывают натянувшийся от напряжения скафандр. Рыжий и пустышки со своими крюками сгрудились позади и своим клекотанием торопили меня. Брошенная обеими руками, моя «под-ко-ва» улетела в сторону, на двадцать-тридцать отсчетов пространства вправо от дурацкой железоуглеродной палки, почти под кусты, а сам я, поскользнувшись, зарылся лицом в сырой грязноватый песок. Я медленно встал сначала на локти и колени, потом выпрямился совсем. Рожи громко заклекотали, стали заглядывать мне в лицо, выбрасывая руки в сторону кустов.

Я побрел забирать тупую железоуглеродную болванку, заранее ненавидя и ее безнадежный холод, и ее тяжесть в своих руках. У кустов я нагнулся, поднял крюк и тогда, разгибаясь, я успел услышать шорох, звук какого-то движения с места бросков. Последнее, что я запомнил, – вытянутую в мою сторону руку Рыжего и его «под-ко-ву», летящую в меня.

Я снова упал, но на этот раз гемоглобиновая смесь, льющаяся откуда-то сзади, из-за уха, липким теплом обняла мои щеку и шею. Рыжий выбрасывал в мою сторону руку, поблескивая фарфоровыми пластинками, растягивал ротовую впадину, что-то прерывисто и громко клекотал – и с вытянутой рукой то сгибался, по-прежнему глядя на меня, лежащего под кустами, то разгибался, стараясь заглянуть в зрачки громко клекочущим рожам. Пустышки отвечали Рыжему своим клекотом и поблескиванием желто-белых фарфоровых пластинок в своих ртах.

Начинал накрапывать дождь. Голова сильно кружилась. Встать сам я не мог. В моих зрачках все растягивалось, расплывалось, сжималось – наверное, так видят рыбы. За пустышками я разглядел контур бегущей ко мне с куском какой-то ткани в руках матери. Украдкой посматривая на нее, пустышки стали медленно, почти беззвучно расходиться. Первым исчез на своем колеснике Рыжий.

***

Стягивающие голову слои белой ткани еще хранили в себе тепловые следы пальцев матери. В тусклом вечернем свете большой дупликатор, казалось, делал темно-красное пятно, превращающее повязку в подобие японского флага, еще темнее. Кляксы в памяти двоились и троились – ничего найти и собрать из них больше было нельзя. Солнце почти закатилось, последними потоками огненной энергии подрезая робкие первые лучики звездных вспышек галактики Сада. Да и вот эти кляксы на полу изгибались, расплывались, увеличиваясь в размерах, и мне приходилось подолгу разглядывать каждую, прежде чем понять, подходит она или нет.

Мать что-то громко непрерывно клекотала отцу, поочередно выбрасывая левую руку то ко мне, то к нему, взмахивая ею то в сторону площадки, то в сторону дома Рыжего, то тряся ею, и снова и снова вытягивала ее к отцу и от него – к большой плекзоидной плоскости. Иногда подходя к креслу, она трясла рукой почти перед лицом отца, тут же снова обрушивала свои клекот и взмахи на висящую плоскость, словно стараясь связать ее с отцом. Стоя в дверях, она не успевала глотать дым. Раскаленный кончик ее сигареты время от времени создавал и сбрасывал к ее ногам на лету распадающиеся бочонки пепла. По-прежнему клекоча, она вдруг бросилась ко мне, присела рядом, повернула мою голову к себе, еще раз всмотрелась в повязку, коснулась влажными губами лба, поднялась и снова, тихо что-то проклекотав мне, отошла к двери.

Отец слушал, не прерывая ее. Не отводя зрачков от матери, он доставал из коробки очередную деревянную зажигалку, один-два отсчета времени крутил ее в пальцах, но тут же ломал ее и тянулся за следующей. Лицо его становилось все мрачнее и мрачнее. Световая рука замещала любой цвет на засвеченной стороне его лица ярким бесцветным своим, теневая же сторона лица отца, освещенная только рассеянным светом звезд, была скорее серой, чем розоватой или бледной.

Вдруг отец встал, громко, коротко, резко высоким тоном что-то проклекотал матери, отошел, повернулся к «ней-ро-ке», ткнул пальцем в плавающую в углу двойку, повернулся к матери и снова громко и резко что-то проклекотал ей, махнув рукой куда-то за звездную черноту незашторенного плекзоида. Мать смолкла, промокнула глаза рукой. Несколько капель влаги сползли по ее пальцам на сигарету, потушив сжевавший почти всю ее огонек. Она бросила длинный взгляд на отца, повернулась и исчезла в темноте дверного проема.

***

Отец встал, подошел ко мне, поднял меня с пола и как я был с горстью клякс, зажатых в руке, усадил в свое кресло. Он присел на корточки напротив меня, взял мою голову в руки так, чтобы я не мог отвести взгляд от его зрачков, стал что-то клекотать, периодически чуть поворачивая свою голову то в сторону площадки, то в сторону дома Рыжего, то снова упираясь своими зрачками в мои. Я же чувствовал ледяной холод пальцев отца на обеих сторонах головы и, разглядывая его лицо, как мог старался избегать серо-голубых лучей его глаз. У клякс по-прежнему был все тот же одинаковый ацетоновый привкус – отличить одну от другой, просто лизнув, было нельзя.

Отец замолчал, быстро выпустил мою голову, резко встал, развернулся, ушел в дальний угол комнаты к желто-красному пластиковому ящику, в котором хранились мои старые игрушки. Став на колени, он склонился над ним, быстро повытаскивал из него и с шумом свалил рядом на пол большую часть игрушек, но быстро нашел то, что искал. Отец встал, повернулся ко мне, и я увидел у него в руках ярко-рыжего с белым животом, набитого пенополиуретаном, примерно в треть моего сегодняшнего роста лисенка. Он вернулся к столу, отодвинул кресло со мной в сторону, открыл верхний ящик, достал из него длинную острую раздражающе посверкивающую иглу на желтоватой деревянной ручке – и снова присел передо мной.

В левой руке он держал поношенного, когда-то пострадавшего от моей рвоты лисенка, а в правой – иглу. «Ши-ло» – проклекотал отец и повторил: «ши-ло». Довольно легко – почти «ши-ва». Затем он что-то быстро проклекотал, но тут же, плотно сжав губы, замолчал, не отрывая от меня зрачков. Кивнул в сторону дома Рыжего – и проколол лисенку пенополиуретановый живот иглой. Затем достал иглу и тут же, глядя мне в лицо, проколол одну из рыжих лап. «Ши-ло» оставляло в шерсти лисенка маленькие дырочки. Он так и сидел передо мной еще почти пятнадцать отсчетов времени, что-то коротко клекоча и стараясь не повторяться, прокалывая лисенка, где только было возможно. Затем он вложил «ши-ло» в мою свободную от клякс руку и так, обняв мою руку своей, молча еще несколько раз прошил лисенка иглой. Моя голова все еще кружилась, предметы и кляксы продолжали расплываться, но и в вечернем полумраке я видел, как за спиной отца костяная коробка переползла через границу и уже готовилась расправиться с почти законченным Шивой. Тогда я сполз с кресла, проскользнул под руками отца, бросился к сложенным сценам и в последний момент успел отшвырнуть безмозглого гада в дальний угол комнаты. Все еще с лисенком и «ши-лом» в руках, отец из своего кресла устало смотрел на меня. В лежащих его на столе чашках для ушей перекатывалось множество маленьких шуршащих, лопающихся группками пузырей звука, перемежающихся с редкими громкими всплесками разрывов крупных черно-белых пузырей-одиночек.

***

Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Брошенный, избегаемый всеми Шива стал ненавидеть и город, и Сад. Сотни тонких, но ярких и сильных лучей созвездия Шивы попадали в маленькие овальные дупликаторы на его запястьях, но на рожденные ими блики никто не шел. Тогда Шива остановился, направил дупликаторы на чешую огромной рыбины в руках конных пустышек из хоровода. Звездные лучи, собранные в одну точку, объединились в один толстый, сплошной, разрезающий черное пространство ночи надвое луч. Небольшой поворот шести рук – и он ударился в посверкивавшую в ночи медную крышу городской башни, преломился и упал куда-то дальше за городские стены. Пожар, начавшись легким белым, почти сигаретным туманом, постепенно закрывал ночное небо черной гарью, хаотичными вспышками зарева подсвечивая засыпающих обитателей Сада. Что ж… нужно было думать об перемещении раньше.

Птицеголов

В вечернем полумраке отсюда, с пола, из моего угла комнаты я вижу, как в большом дупликаторе отражаются и контур изогнутой спины отца, уткнувшегося в свою желтоватую вязь, и почти половина висящей посередине большой плоскости «ней-ро-ки», и мелькающая белая с красным повязка на моей голове. Я все еще чувствую, как она стягивает мою голову, но память, кажется, начала возвращаться. Я снова вижу и перетасовываю кляксы в трехмерке памяти почти так же быстро, как раньше. Как дрожит потревоженное желе, в углу большой плоскости подрагивает в глянце плекзоида единица, но дальше дрожи дело не идет – висящей посередине плоскости «ней-ро-ке» она не мешает.

Кляксы на полу почти перестали расплываться. Кажется ли мне это или на самом деле все сцены немного сдвинулись, – перед полетом придется выровнять их по созвездиям снова и подтвердить «ней-ро-кой» все ключевые кляксы Кода. Проклятая костяная коробка! Наверняка это ее ночные мерзости – я вижу, с каким аппетитом, забравшись на пограничные блоки «ле-го», она смотрит на все сложенное. Бездарное существо. Дай ей – не только сдвинет, но и сожрет половину. Будь уверена, скоро я с тобой рассчитаюсь.

Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Последняя сцена, последняя история… Густым черным дымом, салютом из искр и жаром сиреневых всполохов пламени пожар стал прорываться в Сад из-за городских стен. Косаткам больше не нужно было взламывать речной лед – бешеное тепло раскаленного камня города и вырывающиеся языки еще более жаркого огня уничтожали и его, и зазевавшихся на льду беспечных катальщиков. Оказавшихся в воде косатки доедали в одно движение. До прихода пожара в Сад остается двести десять отсчетов времени – поторопиться с подготовкой нужно и мне.