Выносящая приговор

Да разве ж я могла в тот момент представить, насколько омерзительно выглядит происходящее со стороны? Дрожащая от возбуждения рука чужой жены, на безымянном пальце которой – обручальное кольцо (символ верности), – в брюках чужого мужчины, венчанного в храме, а где-то там, по ту сторону норм приличия и морали, обманутые узники их предательства. Нет, все это не имело значения. Когда просыпается похоть – все засыпает.

Руслан освободил напряженную фигуру от платья и, подхватив ее на руки, положил на широкий диван. Его взгляд, точно приказ: «Ни шагу назад!», не оставлял выбора. Слишком велика была цена отступления. Скинув рубашку, он опустился сверху, прижавшись ко мне своим тяжелым горячим телом, и вновь заключил губы в поцелуй, будто под стражу. Его руки гладили кожу, периодически впиваясь пальцами в плоть, а я иногда вздрагивала от этих прикосновений, начиная задыхаться. Воздух, теряя свои привычные свойства, становился осязаемым и заметным. Я чувствовала каждую его составляющую, иногда наполняющую легкие. Наши возбужденные, напряженные тела окончательно лишились одежды, увеличивая площадь соприкосновения чувствительных кожных покровов. Ощутив Руслана в себе, я пискнула и, прикусив губу от блаженства, зажмурилась, наслаждаясь резкими толчками. Какое-то болезненное безумие управляло сознанием, а я продолжала издавать стон за стоном, упиваясь его поспешными движениями. Потные ладони без остановки скользили по мокрой рельефной спине; дыхание постоянно обрывалось, не позволяя наполнить легкие даже наполовину; Руслан целовал шею, периодически вдыхая аромат духов; из его груди несдержанно выскальзывали тихие стоны, совершенно лишая меня рассудка. Сильная дрожь… его быстрые движения… онемевшие пальцы на объемных бицепсах… а затем… тишина… и его тяжелое дыхание. Курганов прижался ко мне, выискивая что-то в глазах. Я, ощущая дрожь его постепенно расслабляющихся мышц, вновь впилась жадно в губы больше не в силах остановиться.

Продолжительный поцелуй. Поцелуй, лишившийся похоти и желания. Поцелуй, умалчивающий о вожделении. Чувственный – поцелуй чувства, не подчиненный гормонам, вновь менял свой окрас, как кожа хамелеона, маскируясь под страсть. Страстный поцелуй становился настойчивым и жадным. Кровь, отравленная гормонами инстинктов, струилась по артериям, пропитывая обнаженные тела насквозь. Вдохи и выдохи Руслан совершал все чаще, торопливо чередуя их, что выдавало нарастающее возбуждение. Он неожиданно отстранился и, поднявшись с дивана, сел рядом, откинувшись на спинку. Ладонь его скользнула по моей ноге вверх к бедру, вызывая стон и все то же сильное, непреодолимое желание, с которым я больше не намерена была бороться (напрасная борьба в конечном итоге приводит к поражению). Пальцы его аккуратно и нежно прикоснулись к тонкому запястью, под кожей которого пульс подражал сердцу, а после сжались все с той же аккуратностью и нежностью, потянув руку на себя. Покоряясь, я тоже поднялась с дивана. Руслан, громко вдыхая тяжелый воздух кабинета, усадил меня на свои бедра, заменив стоном один из громких выдохов. Его горячие влажные губы прикасались к груди, а я, закрывая глаза от блаженства, мечтала о продолжении этого безумия…

Правила созданы, чтобы их нарушать. «Красные линии» обозначены, чтобы их переступать. Тебя ударили – ударь в ответ, не жди, что ударят вновь. А что, если ударивший сильнее тебя? А что, если ответный удар будет нерезультативным, а лишь приведет к фатальным последствиям? А что, если удар будет иным, позже и исподтишка? Это ведь не будет походить со стороны на поражение? А на бегство с поля боя и дезертирство? А на трусость? Не укажет ли это на слабость? Все не важно, если ты – беззащитная, слабая, обиженная женщина, способная лишь на подлость и предательство, если твои собственные принципы позволяют немного больше, чем нужно было бы позволять. Все становится не важным, если ненависть, живущая в тебе, – и есть ты сама…

Стоя́щая всю ночь у дивана хладнокровная, жестокая, бескомпромиссная месть довольно улыбалась, фиксируя неоспоримые факты измены в книге «Грехов и пороков».

Домой я вернулась утром, когда солнце только-только начинало нехотя выглядывать из-за липовых голых верхушек, касаясь щеки храброго военачальника своим зимним холодным лучом. Купе остановилось у дома, растворившись в тишине двора. Я сжала дрожащие руки на рулевой оплетке, опустив на них голову. В висках пульсировало, а я машинально считала каждый неспешный удар сердца. Пакость, забравшаяся в душу, что-то передвигала там, меняя постоянно местами и, периодически охая и вздыхая, снова начинала двигать какой-то тяжкий груз, обустраиваясь. Я выбралась из машины и подняла лицо вверх, рассматривая окна многоэтажки. Одинаковые, стандартные, ничем непримечательные стеклопакеты так походили на людей. Наверное, в нашей жизни стандарт существовал во всем еще с советских времен.

Я не спеша вышла из лифта и осмотрела входную дверь убежища ячейки общества. Долго я стояла напротив, не решаясь войти и так же долго боролась с желанием уйти навсегда. Войти я решилась – желание уйти поборола. Беззвучие шаталось по необитаемой квартире в полумраке, позволяя надежде теплиться в груди – надежде на то, что квартира действительно необитаема. Я медленно сняла куртку, испытывая отвращение к собственному телу, которое посмело принять наслаждение и удовлетворение из рук чужого мужчины.

Стоя напротив зеркала, я не могла поднять взгляд, чтобы посмотреть в родные голубые глаза брата, которые всегда видела в собственном отражении. Данила непременно осудил бы меня за трусость, ведь был убежден: «человек в любой ситуации должен быть сильным и держать ответ за свои проступки, не опуская головы и не пряча взгляда». «Я сильная», – солгала я себе и посмотрела в зеркало: брат смотрел на меня с жалостью, как всегда. «Почему я так часто испытываю жалость к себе?» – спросила я мысленно, рассматривая блеклую кожу усталого лица. Оно походило на лица тех, которых принято было держать в застенках желтых домов, вдали от общества. Наверное, саможаление – веская причина для принудительной изоляции.

Глухие звуки соприкосновения тяжелых каблуков с деревянным паркетом сопровождали каждый шаг. Войдя в кухню, я замерла на месте, уставившись на роскошный букет из крупных герберов, лежащий на барной стойке. Спина прижалась к стене, а затем тело скользнуло вниз, лишившись устойчивости. Обхватив колени руками, я уткнулась в них лицом и заплакала. Боль с силой сжимала сердце, которое и так с трудом сокращало свои отделы, периодически путая последовательность. Оно из последних сил пыталось сохранить мою жизнь, разгоняя по артериям кровь, насыщенную кислородом. Я содрогнулась в отчаянии и громко зарыдала, не в силах больше противостоять собственной слабости.

–– Даша, ты что? – послышался справа взволнованный голос мужа.

Подняв голову, я посмотрела на Макара сквозь слезы. Он присел на корточки и коснулся рукой спины.

–– Прости меня, – попросил муж.

Он опустился на колени и потянул меня за руку. Повиснув у него шее, я снова всхлипнула, вцепившись пальцами в черную футболку. Макар гладил спину, прижимая меня все крепче к груди и пытаясь успокоить.

–– Прости меня, Макар, – попросила я, уткнувшись в его шею. – Прости меня…

Мы еще долго сидели на полу у стены, прижимаясь друг к другу. Мои слезы давным-давно всосала обезвоженная от соли кожа щек, мечтая наконец-то напиться. Слабость окутывала вуалью, лишая эмоций, да и сил на их демонстрацию тоже.

–– Пойдем, – позвал Макар, поднимаясь с пола и помогая подняться мне.

Уложив на кровать обессиленное, еще пока живое существо, не имеющее ничего общего со мною прежней, он накрыл его мягким пушистым пледом и присел рядом.

–– Поспи, – предложил муж, убирая прядь волос с моего лица, при этом касаясь осторожно кожи.

–– Что теперь будет?

–– Ничего не будет, – его тяжелая горячая ладонь опустилась на мою голову, имитируя поглаживания, будто я – маленькая девочка, нуждающаяся в ласке. – Теперь у нас все будет хорошо.

Он поднялся с кровати и еще раз попытался заглянуть в мои глаза, которые я до последнего старалась спрятать, дабы Макар ненароком не рассмотрел в них до изнеможения измученную мною же совесть. Покинув комнату, он прикрыл за собой дверь.

…А что, если ответный удар неравносилен пропущенному? Насколько сила душевной боли сопоставима с болью физической? А что, если ответный удар был не один? Технический нокаут – это поражение? Бой будет остановлен? А если подлый удар в спину сбил его с ног? Он поднимется в течение восьми секунд? А если нет? …Восемь, девять, десять… Нокаут? Безоговорочная победа? А что, если удар исподтишка, в спину, недопустим правилами? Будет принято решение о моей дисквалификации? А что, если никаких правил не существует? Есть ли вообще победитель в боях без правил? Если да, то кто он? Оставшийся стоять на ногах после серии пропущенных ударов? Вовремя поднявшийся с канваса? Или поднявшийся в принципе? А может быть, оставшийся в живых во всех перипетиях?

«Все это слишком сложно для меня. Не хочу ничего понимать в этой скоротечной жизни. Не хочу понапрасну тратить время, которого и так катастрофически мало осталось». Я закрыла глаза, чувствуя, как слезы стекают по лицу, впитываясь в подушку. Тело все еще помнило прикосновения Руслана, а губы – поцелуи (и, к моему стыду, это не вызывало отвращения, а наоборот). Уткнувшись лицом в шелковую наволочку, я снова заплакала, сжимая пальцы на плюшевой ткани пледа. Месть, стоящая рядом, насмешливо улыбалась, наблюдая за отчаяньем, обнимающим порочное тело.

Не помню, в какой момент я уснула. Сознание просто отключилось, погрузив меня в глубокий, крепкий сон, где шуршала осенняя листва под ногами и шелестел ветер, путаясь в рыжих кудрявых кронах высоких деревьев. Так же внезапно я вернулась в реальность от окрика черного ворона. Откинув волосы с лица и поднявшись с кровати, я поплелась в кухню. Красные герберы с черными бархатными сердцевинами стояли в большой вазе на полу у дивана. Опустившись перед ними на колени, я завороженно смотрела на цветы долго и внимательно. Гнев мужа, пощечина, секс с Кургановым – все это, словно слайды, возникало в голове, вызывая отвращение. Любимые цветы не доставляли удовольствия, а лишь напоминали о совершенной ошибке, о предательстве и измене. Тело неожиданно содрогнулось от охватившего его гнева, а я вцепилась пальцами в букет, жадно вдохнув воздух. Несколько секунд – и от шикарных герберов остались лишь лепестки. Они лежали в луже воды на паркете рядом с опрокинутой вазой. Поднявшись с колен, я направилась в душ, понимая, что гнев сменился безразличием.

На переговоры с собственной совестью я потратила неделю, но они так и не увенчались успехом. К консенсусу мы не пришли, поэтому я решила сделать паузу и не появляться в клубе еще некоторое время, дабы не наломать дров. Меня пугала встреча с Русланом, но не знаю, что именно – рецидив измены или моя хроническая раздражительность, способная разрушить гениальный план?

Купе неслось в сторону офиса, умело маневрируя между еле тащащихся в соседних потоках разношерстных иномарок, потрепанных километрами разбитых дорог. Наслаждаясь скоростью, я параллельно считала дорожные камеры, в уме прибавляя к каждой из них в среднем по тысячи рублей за нарушение скоростного режима. Красный светофорный сигнал, вспыхнувший как-то внезапно, так, как обычно люди внезапно выскакивают на нерегулируемые пешеходные переходы, угрожая безопасности моего беззащитного четырехколесного друга, вынудил остановиться. Резкий удар – и «Челленджер» дернулся кузовом, а я посмотрела в зеркало заднего вида, прищурившись: синий седан стоял в неприличной близости от заднего бампера моего красавца. Стиснув с силой зубы от накатившего гнева, я ткнула пальцем в кнопку аварийной сигнализации и снова посмотрела в зеркало. Из седана выбралась белобрысая молодая девица в белоснежной короткой шубе и, сделав пару шагов вперед, уставилась на капот своей «консервной банки». Она рассматривала повреждения «Мерседеса», хмуря при этом темные брови. Волна негодования накрыла меня с головой. Выскочив из салона, я зло хлопнула дверцей и, повернувшись к ней, прошипела:

–– Ты что натворила, идиотка?!

Девица смотрела на меня перепуганными глазами, иногда хлопая кукольными пышными ресницами.

–– Это я́ натворила? – все же осмелилась спросить она, вновь осмотрев поврежденный капот. – Какого черта ты тормозишь так резко?

–– Ну извините, – снова прошипела я, театрально разведя руками, – не знала, что за мной пристроилась тупая блондинка. Знала бы, тормозила бы медленнее.

–– Это кто тут тупая блондинка? – нахмурила она брови, уперев руки в бока.

–– Ну не я же, – с ненавистью взглянула я на нее, откинув русую прядь с плеча. – Сука! ты разбила мою машину еще и хамишь мне?! – повысила я голос, приближаясь к ней, а девушка в страхе отступила назад. – Да ты хоть знаешь, сколько стоит мой автомобиль? Тебе же остаток дней придется обслуживать клиентов, чтобы оплатить его ремонт!

–– Что? – опешила белобрысая, приоткрыв рот, обозначенный красной матовой помадой.

–– Ничего! – продолжала шипеть я, путаясь в сетях гнева.

–– Я сейчас мужу позвоню, – угрожающе начала крашеная, извлекая из кармана телефон, – и тогда мы посмотрим, кто из нас будет обслуживать клиентов.

–– Звони-звони! – с вызовом сказала я. – Надеюсь, у твоего папика мозгов куда больше, чем в твоей пустой башке!

–– Дура психованная! – истерично взвизгнула белобрысая и, попятившись назад, прижала мобильный к подрумяненной щеке. – Любимый, – мурлыкнула она, спровоцировав мое насмешливое «хм» этой омерзительной приторностью, – тут какая-то овца разбила мою машину, – сказала девица, а я аж обалдела от подобной интерпретации событий. – Ты можешь подъехать?.. Но я боюсь! Эта ненормальная угрожает мне! – повысила она писклявый голос, продолжая пичкать своего благоверного сладкой ложью во спасение своей симпатичной задницы. – Я на перекрестке Астраханской и Соборной. Хорошо. Жду. Ну все, тебе конец! – приговорила она меня.

– Угу.

Я подошла к своему раненому зверю, рассматривая разбитую фару. Гнев не позволял успокоиться. Он, напоминая задиру, дразнил аффект, истекающий бешеной слюной от ярости. Вид повреждений активно подстрекал меня вцепиться в волосы расфуфыренной пустоголовой куклы. Она стояла у распахнутой двери своего седана, поглядывая на мои гневные конвульсии с опаской и будучи готовой в любой опасный момент нырнуть в салон. Фыркнув погромче, выпуская пар, я отошла подальше от греха и, опустив ладони на холодную крышу купе, закрыла глаза.

–– Ну наконец-то! – послышалось справа спустя некоторое время.

Отлепив покрасневшие руки от ледяного металла, я повернулась к девушке, рядом с которой уже стоял Курганов, зачарованно глядя на меня. Она принялась без умолку тараторить что-то неразборчивое, по-видимому, рассказывая ему о причинах аварии, а Руслан продолжал с неприличным откровением пялиться на меня. Я же иногда помещала глаза на длинноногую блондинку в писце, поражаясь негармоничности их странной парочки. Как Курганов умудрился угодить в сети глупой малолетки, я понять не могла. Вот если бы рядом с девушкой появился низкорослый, пузатый «денежный мешок», мне бы было куда проще их сопоставить, но шикарный гигант богатырского телосложения, не имеющий в собственности золотой клетки, никак не умещался рядом с вычурной блондинкой модельной внешности. Она продолжала суетиться подле него, заискивающе заглядывая в мужнины глаза, которые нагло ощупывали мое изумленное лицо, не замечая ничего вокруг.

–– …Посмотри, что она натворила, – тыкая пальцем в сторону примятого капота, продолжала лепетать девушка. – Мало того, что эта хамка испортила твой подарок, так она еще и угрожала мне, представляешь?!

Курганов наконец-то заметил свою милую женушку и, осмотрев ее пергидрольную кудрявую голову, нахмурился.

–– Садись в машину, – сказал он, как бы случайно задев взглядом мои глаза, внимательно наблюдающие за происходящим.

–– Но… любимый… – растерялась девушка, поглядывая на нас поочередно, – она хотела…

–– Сядь в машину, я сказал! – сорвался Курганов и, схватив ее за плечо, впихнул в салон. Захлопнув дверцу, он подошел к капоту седана и осмотрел повреждения моего подранка. – Извини, – несмелый голос был тихим и неузнаваемым. – Я компенсирую.

–– Водительские права не лучший подарок, – осуждающе заметила я, борясь с гневом, который никак не отпускал сознание, продолжая тыкать палкой сидящий в клетке аффект, громко клацающий зубами и пытающийся ухватить хотя бы ее конец.

–– Пришли мне счет за ремонт, – не реагируя на слова, Руслан продолжал рассматривать лицо, слишком часто касаясь взглядом моих губ.

–– Лучше найми ей инструктора на эти деньги, – фыркнула я и, распахнув дверцу, исчезла в салоне.

«Демон» взвыл и устремился вперед, а я тяжело вздохнула, глядя на стоящего неподвижно Курганова, прекрасно понимая, что, рассматривая меня, он видит лишь обнаженное дрожащее от возбуждения тело и ничего более.

Оставив купе в автосервисе, я вернулась в город на такси. Добравшись наконец-то до издательства и дозвонившись с пятого раза до пана Малкина, усердно изображающего занятость, я назначила встречу на вечер следующего дня. Необходимо было выполнить приказ главного редактора, получить свои целковые и… сделать все возможное, а после и невозможное, дабы наш кандидат, как выразился папочка, сидел не в кресле губернатора, а в местах не столь отдаленных (благо, муж у меня не последний человек в городе).

Резвое такси с лихим водителем за рулем доставило меня к ресторану в целости и сохранности, что было очень удивительно при такой экстремальной манере езды по городскому бездорожью. Я выбралась из салона и запахнула полы пальто, небрежно откинутые резким порывом промозглого ветра. Желание входить в помещение меня покинуло, как только я поднялась на крыльцо. Захотелось прогулять встречу как нелюбимый школьный урок, но, добровольно продав свое право выбора за жалкие пятьдесят процентов от «щедрости» нечистого на руку статистика, я была вынуждена выполнить свою работу, дабы папочка потом не рассыпался в «комплиментах», «нахваливая» мою безалаберность.

Оказавшись в просторном холле, я подала пальто гардеробщице, иногда поглядывая за спину (ну мало ли что). Она в свою очередь протянула мне взамен стеклянный шарик с цифрой семь внутри и пожелала приятного вечера, удостоившись скупого «спасибо». Контрольный взгляд за спину – и я приблизилась к высокому зеркалу, заключенному в толстую помпезную раму. В целом собственное отражение мне нравилось, но вот взгляд… В моих светлых глазах что-то непривлекательно искрилось – что-то очень напоминающее ненависть. Да, это была именно она. Я всегда испытывала ее, когда была вынуждена выполнять нелюбимую работу, заставляющую в очередной раз переступать через себя и не считаться с собственными желаниями. От этого, как правило, я становилась злее и раздражительнее.

Вот и сейчас меня заочно злил и раздражал ожидающий в зале московский саратовец, который так талантливо изображал неистовую любовь к нашему омерзительному городишко, где умышленное убийство буквально за одну ночь обретает черты убийства по неосторожности, а возбужденное уголовное дело оказывается где-то в стопке средь бумажных папок (между делами об убийстве немолодой наркоманки на бытовой почве «братом по крови и игле» и утонувшем в пьяном угаре алкоголике, «переходившем море вброд», где воды ему было примерно по колено).

«Несомненно, этот человек обладает смертельной хваткой и острыми клыками, но и я не лыком шита, – думала я, щуря голубые глаза, блеск которых отражался в зеркале. – И, может быть, мой хват не такой смертоносный, а суть млекопитающего не предусматривает наличие клыков, все же цапнуть в ответ, и я могу, ведь не зря у меня имеется "ключ от всех дверей" – корочка с чудотворной надписью: "Пресса"».

Журналистика – великолепная профессия для тех, кто боится большой сцены и многочисленных зрителей. Она позволяет играть роль для одной наивной до безобразия особы, мнившей себя чем-то важным и значимым; чем-то, что непременно оставит след на этой земле, но на нашей земле, как известно, оставляют следы только протектора автомобильных покрышек и подошвы ботинок – и то, только после дождя.

Я умело использую журналистские уловки теперь не только во время работы, но и в повседневной жизни, ведь снять маску лицедея с лица практически невозможно, так как надеть ее вновь нереально. Она делает из тебя изворотливое существо, напоминающее беспозвоночного вредоносного паразита. Мешает ли это жить? Отнюдь нет…

Отражение видело маску покоя на моем лице, но там, в глазах, за блеском ненависти, оно таки сумело рассмотреть истинное чувство. Недостаток маски в том, что видны глаза инкогнито. В такие моменты я всегда мысленно повторяю строки, не позволяющие чувствовать себя одиноко на большой сцене жизни:

«Счастье, – говорил он, –

Есть ловкость ума и рук.

Все неловкие души

За несчастных всегда известны.

Это ничего,

Что много мук

Приносят изломанные

И лживые жесты.

В грозы, в бури,

В житейскую стынь,

При тяжелых утратах

И когда тебе грустно,

Казаться улыбчивым и простым –

Самое высшее в мире искусство».

Несомненно, Сергей Александрович знал толк в искусстве и был отменным лицедеем, пожалуй, лучшим из лучших (Есенин – достойный для меня пример!). А еще он прекрасно знал, что испытывает лицедей, оставаясь наедине с собой и глядя на себя в зеркало. «Черный, черный, черный человек», только он скажет тебе правду в глаза, так как иные – окружающие тебя лицемеры – не ведают истины.

Машинальным движением, выдающим нервозность, я откинула локон с плеча и отвела взгляд в сторону, не в силах так долго и пристально смотреть себе в глаза (моя совесть очень не любила этого, принимая пристальный взгляд за укор). Последний глубокий вдох, повлекший за собой неизбежный выдох, – и я направилась в сторону двойной стеклянной двери. Услужливый хостес, приветливо улыбнувшись (само собой, неискренне) и дождавшись в ответ полагающуюся ему по праву фальшивую улыбку, распахнул передо мной одну из дверей, тем самым приглашая войти в зал.

Желающих отужинать было немного. Осмотревшись, я практически сразу же наткнулась взглядом на Петра, сидящего за столиком у темного французского окна, занавешенного белоснежным тюлем. Он иногда, приподнимая мобильный, поглядывал на экран и вздыхал наверняка от утомительного ожидания. Снова нервный жест убрал локон с плеча, и я медленно стала сокращать расстояние между нами, продолжая внимательно осматривать помещение. Какое-то странное чувство заставляло меня сканировать лица посетителей, ведь кто-то из них имел наглость наблюдать за мной, вызывая напряжение, мешающее свободно передвигаться. А обладателем наглости, как оказалось, был не кто иной, как Курганов, сидящий недалеко от Малкина (за соседним столиком). Но наглость его заключалась не столько в откровенном разглядывании меня, сколько в присутствии в этот «интимный» момент в его компании той самой белобрысой девицы, превратившей меня в пешехода. Она сидела напротив – спиной к выходу – и, рассматривая наглость в глазах мужа, что-то продолжала говорить, делая вид, что не замечает его безразличия к своим словам. Взгляд Руслана впился в мое лицо, словно маленький, но противный клещ, вызывающий отвращение и брезгливость, что я, естественно, не могла не оценить по достоинству.

–– Добрый вечер! – оказавшись у цели, я украсила лицо неискренней, но неимоверно милой улыбкой. Малкин поднял на меня недовольный взгляд, «подкармливая с руки» мою неприязнь, которая росла как на дрожжах, а я поспешила добавить чуть-чуть безобидной лжи к улыбке, ведь они так выигрышно и гармонично смотрелись вместе: – Извините, задержалась. Опять пробка на Московском.

–– Я обязательно решу эту проблему, – самоуверенно заявил он и ответно улыбнулся, медленно поднимаясь со стула.

Его высокая фигура словно выросла из-под земли, а мне пришлось задрать голову вверх, чтобы не потерять зрительный контакт. Петр поднял со стола шикарный букет из алых роз, стянутых изумрудной атласной лентой, и протянул мне. Я же машинально глянула на Курганова и замерла, оказавшись во власти его парализующего взгляда.

–– Это вам! – громко сказал Малкин, желая завладеть моим рассеянным вниманием, и это сработало: я наконец-то взяла букет в охапку и прижала его к груди.

–– Не стоило, – взглянув на бархатные лепестки, тихо произнесла я, изображая смущение, а Петр улыбнулся, наверняка решив, что завоевал мое расположение своим банальным презентом. – Спасибо, – добавила я чуть больше мягкости в голос, только бы не ранить его ранимую мужскую натуру.

–– Красивой женщине к лицу такие же красивые цветы, – он подошел ко мне и, отодвинув стул, предложил: – Присаживайтесь, пожалуйста.