Остров прощенных

И тогда я трусливо сбежала. Я бежала от сомнений и надвигающейся тени разочарования. И еще от возможности понять настоящее. Я не была готова вырвать лишние страницы из книги жизни. Лишние, ненужные, незначимые? Разве может все разом перевернуть один взгляд? Взгляд человека, изученный, кажется, до конца и все же в чем-то новый. Что-то очень ценное и когда-то приятное лишь слегка позабылось. Быть может не стоит забираться далеко в поисках нового, а всего лишь достаточно с подлинников смахнуть пыль?

Стоп, я не верю. Не верю, что может уличиться в ненадобности то, что долгое время было для меня ценным. Все красивое должно быть логичным. Но снова память выбрасывает в кровь внезапную нежность к мужу. Я отложу это приятное чувство в другой уголок души, чтобы завтра в одиночестве посмаковать вкус полузабытого новшества. Тронув, было, дверь, я на секунду остановилась. Забыть о компромиссах, о прошлом и будущем, и отдаться настоящему ради одного мгновенья, похожего на вспышку? Или найти равновесие, одной ногой оставшись в тени, а другой ступив за солнечную грань? Я мечтаю о безрассудстве, все ещё находясь в яблочке страсти, но уже не способная ощущать себя несвязанной с прошлым, упуская его из сердца. Что же мне теперь нужней?..

Я еду к Алешке, к любовнику… Как странно теперь звучит это слово, будто с ошибкой. Я еду, но уже без прежнего предвкушения праздника.

Уже в десятый раз за последние два часа телефон пытался убедить ЕГО, что любовь – это сто часов борьбы за одну минуту счастья. Он лежал, распластавшись на полу. Рядом – большая кукла с пыльными волосами, без туфли, в выцветшем платье. Он нашел её в шкафу, такую же одинокую и забытую… Он прижался к ней, точно она могла его согреть, и слушал, как сердце в пластмассовой груди выстукивает бесконечный мотив одиночества. Потом сердце одно на двоих толкнуло сильнее, а боль досталась ему… На глаза просилась влажная муть. Его жизнь превратилась в один сложный вопрос, но он не искал ответа.

У взрослого человека жизнь построена на фундаменте прошлого, а у ребенка она представляет собой лишь неясный проект, не исключающий перемен.

Он ждал, всецело поглощенный этим ожиданием. Он готов был ещё тысячу раз совершить безумие ради неё.

Он поднял трубку осторожно, преодолевая нетерпение, словно резким толчком боялся спугнуть последний шанс, и, услышав её голос, вдруг одолевший отчаяние, стремглав понесся по лестнице вниз. Время боли кончилось.

Сколько нежных слов он говорил, сколько раз я мечтательно прокручивала их в собственных мыслях, теша себя и упрекая. Только теперь они скользят, едва касаясь сознания, даря лишь призрачное удовлетворение. Я и отмечаю это про себя, и тут же отвергаю. Нет, я счастлива, лишь немного устала от вихрей чувств и мыслей. Но непонятная грусть лоскутами соединяет рваное счастье.

Грузинский ресторанчик, бархатный, без окон, прячет нас в своем замкнутом пространстве, как в шкатулке. Я не могу расслабиться, озираюсь без причины, пытаюсь неосознанно докопаться до мотива внутренней тревоги. Алешка сегодня хорош, как никогда, белое личико лучится от радости, глаза блестят. Он немного другой, чем обычно. Более уверенный в себе, пожалуй.

– Немного вина принесите, пожалуйста, – добавляет напоследок к заказу, но я успеваю перехватить убегающего официанта, дабы вычеркнуть лишний пункт.

– Никакого вина, не своевольничай, – и запнулась от нелепости, вдруг задавшись вопросом, а целовала я его как мужчину или ребенка.

– Ты позвонил маме, скажи мне? – я поразилась собственному голосу, строгому, какому-то неуместно деловитому, совершенно лишенному теплоты.

– Вы разговариваете с ребенком? Я способен держать слово, – Алешка поник. Я потянулась к его ладошке и сжала ее. Он посмотрел мне в глаза очень внимательно, словно пытаясь выловить фальшь. Я почти не помню нашего разговора. Или он был ни о чем, или мои мысли витали в другом поле.

Из псевдокаменного грота (деталь интерьера) появились черноголовые музыканты. На этом разговор наш оборвался, потому что музыка гор зазвенела оглушительно громко, завладела всеобщим вниманием, однако, не только этим. Если вы не слыхали еще живую кавказскую музыку, не лишайте себя такого наслаждения. Поверьте, незабываемый эффект! Насыщенная гармония, звенящие интонации действуют на слух буквально наркотически.

Гости темноглазой национальности повыскакивали дружно из-за столиков, и начались ошеломительные танцы.

Такой раскованности, такого азарта и самоотдачи я не наблюдала у танцующих ни на одной дискотеке. Горцы скидывали ботинки и танцевали в одних носках, белых-белых, во всяком случае, в начале танца. Движения были быстрыми, отточенными, в ход шли бубны и даже ножи с рукоятками, похожие на произведения искусства. Невозможно было не отдаться этому зрелищу всецело. Возбуждающая и одновременно пугающая догадка закралась в мою голову, пока один из танцующих одаривал меня долгим оценивающим взглядом. Так и случилось. Он приблизился к нашему столику и учтиво с сильным грузинским акцентом попросил:

– Позвольте вашу даму на одын танец.

Алешка промямлил что-то невнятное, то ли соглашаясь, то ли возражая, но кавалер уже увлек меня от него. Никогда, будучи в другой обстановке, я не решилась бы танцевать на всеобщем обозрении незнакомый танец (если бы только не была нескромно пьяна). Но в этот момент во мне развилась небывалая смелость и особенная уверенность. Переполненная до краев неудержимой, зажигательной музыкой и какой-то нервной лихорадкой, я была пьяна без вина и поэтому ринулась в омут с головой без раздумий. Тут мне пришлось выложиться основательно, пустить в ход всю свою фантазию и память, чтобы с честью справиться с возложенной на меня задачей. И чувствовала себя невероятно счастливой, когда в награду за мои старания и недюжинную смелость раздались аплодисменты и возгласы восхищения. Еще бы! Я танцевала одна в кругу расступившихся аплодирующих мужчин под их горячими откровенными взглядами.

Когда еще я на такое бы отважилась?

Я глянула на Алешку и увидела его грустным, маленьким и невзрачным. Его образ, что долгое время затмевал другие, начал вдруг таять. Но мне было так неадекватно хорошо в тот момент вне зависимости от данного открытия, что я ни о чем не жалела. Отброшенный этим весельем процесс разочарования не начал еще докучать мне присущей ему грустью, отдающей подчас диссонансом конфуза. С безудержной, чуть высокомерной улыбкой я окинула взглядом субъекта за столиком, живого, знакомого, но не излучающего уже почти ничего, что питало прежде мою чувственную бутафорию. Как будто сошла на нет сила чьего-то заклинания. Как будто у неведомого ваятеля моей любви кончилось вдохновение.

Человеку нужно лишь немного, чтобы его счастье сосредоточилось на этом малом. Ощущение полноты жизни или слишком большой выбор ведут к расточительству того, что дает это ощущение полноты. Ничто не вечно. То, что притягивает поначалу своей неизвестностью или необычностью и вызывает желание обладать, в конечном итоге ведет к простой разгадке и либо к разочарованию, либо к удовлетворению и накату лени.

Мое веселье изредка подтачивает слабая тревога. Завтра придумаю для мужа достойное оправдание своего отсутствия. Завтра, не сейчас. Когда целиком меня будет занимать лишь данная забота.

Еще один танец, зажигающий безграничным азартом, вливающий центробежной силой положительное мироощущение.

И вдруг замечаю (наконец-то соизволила), что Алешка исчез. Однако немного успокаивает повисшая на спинке стула его бейсболка. Значит, не ушел. А что, кстати, означает незнакомый фужер на столе?

Я опомнилась от танцевального азарта и вернулась к столу, смирно ожидая своего кавалера. Немного погодя в зале раздались звонкие ритмичные хлопки в такт неумолкающей музыке. Кого-то обступили кругом. Я немного забеспокоилась, упрекнув себя в легкомыслии, и все раздумывала над тем, отправиться ли на поиски Алешки или довериться покинутому хозяином головному убору. Приподнялась, пытаясь сквозь толпу разглядеть танцующего и решила, что мои глаза лгут.

Алешка! Сначала я остолбенела, потом потянулась к незнакомому фужеру и с осторожностью доглотнула остатки содержимого. Вино крепкое. В грузинском кругу пошли обниматься. Здоровый бородач приподнял раскрасневшегося разутого Алешку и поставил на сцену к музыкантам. Люд зааплодировал энергичней, и мальчишка пошел изгаляться перед публикой, точно признанный танцор. Боже мой, как он был хорош! Свяжите меня и спрячьте от него подальше, он так хорош, маленький злодей!

Какие движения, какой гордый самоуверенный взгляд на всех и ни на кого, какая изысканно медлительная манера соблазнения! Сначала я, ничтожная, испугалась, что он, не дай бог, поставит себя и меня в неловкое положение. И даже в подсознании безвлиятельно контролировала его действия. Потом заказала себе бокал вина, чтобы снять напряжение.

Полноногая мадам в кожанах шортах всей грудью легла не сцену, потянула Алешку за брючину. Он нагнулся. Она долго и вдохновенно шептала что-то непрерывное ему в лицо, одной рукой скользя вдоль дорожки пуговиц на его рубашке. Он, подлый, исподтишка взглянул в мою сторону, а я задула свечу на столе, словно вычеркивая свое присутствие из данного момента. И что же вы думаете? Мой падший ангелочек с заводящим азартом принялся расстегивать рубашку, а я взметнулась, не в силах вытерпеть подобное коварство, и выскочила в зал. Когда я добралась до сцены сквозь рукоритмующую толпу, Алешка скинул рубашку, оголив худенькую сексапильную фигурку танцора и взмахнул одеждой в воздухе. Я остановилась в переднем ряду зрителей, внезапно посчитавшись с изначальным намерением увести разбушевавшегося ребенка со сцены. Моя природа позволила природе его довершить свою древненовую игру…

Нельзя не только было не восхититься эффектом человеческих движений, выданных распаленным азартом, но и не купиться на него. Внутри меня блуждали обжигая чувства собственности, зависть, желание отдаться всеобщему вожделению. Я посмотрела в его глаза, готовая чуть ли не целиком нырнуть в их изведанную глубину и…разбилась о его взгляд, точно волна о скалу. Я поняла, что Алешка вовсе не пытается меня обставить. Своим танцем он горячо доказывает, что ради любви способен превзойти себя. Он все еще боролся за обреченную любовь! Но я предам и его…

Мне стало не по себе от мысли, что я предала всех, кто искренне доверил мне свою любовь. Образ мужа и образ Алешки слились в один, не исключая друг друга как прежде, а обретая большую силу, большую убедительность, большую значимость, довлеющую над собственной моей…

Еще одна дама, на голову выше меня, и стройней, и привлекательней, вложила желтую купюру в его джинсовый кармашек. И я молчаливо лицезрела это жертвенное бесстыдство, не желая его остановить.

Последние звуки перетекли в обильное рукоплескание, выкрики, свист и еще бог знает что. Бородатый джигит с жаром принялся обнимать танцора, после чего щедро заискрился на правом бедре последнего чуть ли не именной нож. Разгоряченный любимец публики, эффектно качнув роскошным подарком, скользнул мимо меня, обдав радугой мужских ароматов, и прямиком подался в дверь, в уличную прохладу. Там он отсутствовал довольно долго, и я последовала за ним. Навстречу ли откровенной возможности или ради его здоровья, ведь август этим летом не ласков, а мальчишка гол и разгорячен. Я не испытываю желания трудиться на хмельную голову над поиском правды.

Сразу за порогом под ноги ко мне заползла водяная змея. Тянулась она откуда-то из-за угла, и я последовала вдоль ее изменчивого тела. Алешка, нагнувшись и расставив ноги, с бодрыми восклицаниями плескался под струей ледяной воды, разбивающейся о его спину. Шумную картину веселой возни дополняли два джигита, по очереди управляющие резиновым шлангом. С моим появлением точно под действием молчаливого сговора они удалились, оставив нас одних. Алешка выпрямился передо мной, и мне показалось, будто его крепкое тельце налилось формой. Я сделала шаг, чтобы стать к нему еще ближе, и с долгой неосторожностью укрывала его плечи рубашкой. Он выдержал паузу более чем достаточную для того, чтобы я могла покинуть его территорию.

Все пропало, я снова у его ног!

Клетки моей страсти начали делиться с неимоверной быстротой. Я чувствовала, что теряю контроль окончательно. Слегка приоткрытые днем врата греха манили меня внутрь с силой тайны, разгаданной лишь наполовину.

– Ты был здесь когда-нибудь? – спросила я шепотом.

Алешка отрицательно мотнул головой.

– Сейчас я покажу тебе нечто.

Я взяла его за руку и повела по каменной дорожке в заманчиво шелестящую, жутковатую красоту дикого сада. Еще года три назад, словно спрятавшись от бетонного шума, ютились здесь несколько покосившихся домиков. А уже разрастался вокруг каменный город, извиваясь гладкими дорогами, козыряя бесстыдной наготой. Один за другим терялись домики в прахе времени, пока не исчез последний. А сад остался. Одичавший, дарил он свою экзотику острогранному, сверкающему новизной ресторану.

Дымчатые фонари загадочно подмигнули нашей уединенности. Дальше за садом шел крохотный огородишко и, возможно, последнее лето дарил бывшему хозяину скудный урожай. От неровного стожка за покосившейся, а кое-где – упавшей оградкой, тянуло трогательным ароматом. Я привела Алешку сюда, в логово любви, готовая бросить к его ногам последнее. Мы стояли друг против друга и вдохновенно молчали. Не спеша и как-то по-отцовски Алешка обнял меня, прижал к себе, согревая теплом своего тела. Что-то новое было в его прикосновениях, во взгляде…Что-то, в одночасье повзрослевшее…

Небо слабо посветлело, но земля не довершила еще своего круга. Впереди, с рассветом меня ждет неизвестность, и назад возвращаться уже слишком поздно, нелепо. До рассвета остается всего час и остаются мои чувства. Час жизни – не так много. Но разве не ради этого часа я напропалую крушила прежние ценности?

Не помню, как мои губы скользнули к нему на грудь, как пальцы медленно стянули влажную, парусом бродившую по его спине рубашку. Слегка отстранившись от незнакомого еще тепла, я медленно расстегивала пуговицы на облегающем платье. Бортики тут же разбегались в сторону. Беззастенчиво врывался августовский ветер, рассыпая по коже мурашковую зыбь. Не прикрываясь ладонями, не даря ни единого шанса стыдливости, я потянула Алешку за руку, увлекая прямо к стожку, и почувствовала, как он вздрогнул от столкновения желания и страха.

Глава 10

Человек напрягся, услышав звонок в дверь. Каждый звонок вызывал в нем надежду и нежелание признать это. Он медлил… Наконец, открыл. И увидев незнакомую женщину с глазами, полными тревоги, почувствовал неладное…

Город спал в отрешенном спокойствии окон, и только одно изумляло своей откровенностью ночь… Там на квадратном клочке жизни тревога не уступала место сну, а бессмысленное ожидание чего-то, что не имеет продолжения, изводило своей неотступностью…

Небо повисло надо мной предрассветной блеклой звездностью, странной безотвязной напряженностью вливаясь в мой трезвеющий мозг. В вызванном хмелем прежнем восприятии мягкой округленности ситуации начали вырисовываться углы. Внутри меня едва забрезжил хрупкий, но ощутимый барьер. Чем дальше мы вкушаем запретный плод, тем глубже осознаем свое падение. Сквозь бархатную усталость и отступающее желание вдруг проросло неприятие мною собственных поступков, осознание бессмысленной роковой глупости, сквозящей в них. И эту истину дарила мне …мораль. Та самая, которую я обвиняла в несправедливости. Мораль вновь наводила порядок в чувственном хаосе, убеждая в том, что одни ценности имеют вес, точно якорь удерживая нас у причала, другие призрачны и невесомы как дым, обладающий свойством рассеиваться.

Но теперь уже слишком поздно. Во всем виновата я сама. Только я. Если все случится – пусть случится.

За мной долг.

Почему же Алешка медлит? Я открыла глаза. Наклонившись надо мной и облокотившись на дрожащие от напряжения руки, он внимательно рассматривал меня сверху. И как мне показалось, не с интересом и желанием, а словно с мысленным поиском правильного выбора. Его дыхание блуждало на моем лице, обжигая кожу. Повисла, словно замерев перед прыжком, роковая пауза. И вдруг оттолкнувшись, он отступил, поднялся во весь рост. Вздохнул тяжело с едва различимым глухим стоном. Постояв надо мной, бесстыдно обнаженной, минуты две, он присел на корточки, перевел взгляд с меня на свои ладони и принялся разглядывать их поверхности так увлеченно, как если бы там находилась карта клада. Зачем-то медленно потянулся к рукоятке ножа и выпустил на волю сверкнувшее жало. Я подтянула колени и вжалась в стожок, устало внемля опасности. Алешка бросил на меня решительный взгляд и, не дав времени что-либо предположить, полоснул лезвием по самому центру свое ладошки. Мы вскрикнули оба. Кровавые ручейки побежали вдоль линии жизни. Я подскочила к нему, срываясь на шепот, требовала объяснений. Он вдруг засмеялся:

– Меня это отвлекает.

Я подумала, что он бредит.

– От чего?

– От того, что я не должен…

Он запнулся.

Я встала перед ним на колени, от эмоциональной передозировки не ощущая колких неровностей. Неумелыми, спешащими движениями принялась останавливать кровь платком.

– Зачем. Зачем? – повторяла. – Я не понимаю…

– Не надо, – он попятился, пытаясь вырвать руку из моей.

Я с силой прижала его голову к своему плечу, целовала его, успокаивая. Комкая кровавый платок, колдовала над раной. Раной тела или души? Но разве любовь во все времена не шла дорогой, вымощенной душевными ранами, словно наступала горячими пяточками на ничем не защищенную человеческую душу?

– Зачем ты это сделал? – шептала я, охлаждая дыханием кровавую лунку.

– Просто я понял, что вы хотели расплатиться со мной.

– Расплатиться? За что?

– За будущую разлуку.

– Не говори так. Это не правда.

– Правда. И мне не надо от вас платы.

Мне положено, наверное, быть мудрее его, ведь я старше и опытней, но, вероятно, в нем есть нечто, что и мне не дано понять.

– Послушай меня, дорогой мой мальчишка. В жизни все относительно. Очень мало того, что стоит каких-либо жертв. Жизнь очень разнообразна. Отбирая одно, она дарит другое. Учитывая это, надо относиться к потерям легче. Постарайся понять.

– Знаете, – в его взгляде проскользнула слабая тень разочарования, – как-то я прочитал об одном обычае древнего племени индейцев. Желая навечно породниться, двое надрезали линии жизни на своих ладонях и соединяли их, веря, что смешивают кровь.

Да, он понял мои слова, но понял так, как не понимала их я сама: суть жизни в том и состоит, с какой силой мы её себе внушаем.

Предвижу, читатель осудит поворот моего сюжета, рассмотрев в нем сознательное пафосное возвеличивание момента. Почему в исторических романах о любви жертвенные поступки идеализируются, а в жизни высмеиваются за театральность и пафос? Несомненно, уже не те темные века, когда заменой знаниям служили эмоции. Но, возможно, в старину несчастные влюбленные венчали обреченные отношения высокопарной жертвенностью, украшая подобными поступками свой безрадостный быт. Как украшают голову невесты цветами…

Нет, я не подняла с земли нож, не стерла с его лезвия пепельно-красную грязь. Дорожки на моей ладони не ожили, не покатились темными бусинами, ударяясь о черный кристалл туфлей… как, наверное, должна была закончиться эта сцена. Нет, ничего такого не случилось, логичной развязки не вышло. Возможно, потому, что я просто труслива. А может быть и потому, что наши мотивы больше не созвучны…

Рассвет влился в меня тревогой. Обреченной казалось даже девственная нежность облаков. Птицы вдохновенно пели о будущем, но не о моем. Долго набираясь решимости, я поднялась, наконец, на свой этаж и стала топтаться возле двери, страдая от мучительной трусости. Стараясь не издать ни звука, пошевелила ключом в замке и почувствовала накат паники: дверь оказалась закрытой на второй замок, которым обычно не пользовались. Мне давали понять, что здесь меня не ждут. Мои глаза заполнились слезами. Я плакала от неприязни к себе, от брезгливости к своей паучиховой сущности. Почему-то только сейчас, у этой запертой двери, я поняла, что всего лишь слабая тварь, не сумевшая совладать с дразнящим грехом.

Я прислонилась к косяку и простояла так минут двадцать, пока не услышала за дверью до дрожи знакомые голоса. Запищал резиновый утенок в ванной комнате – муж умывает дочку. Потом где-то в комнате она весело воскликнула:

– Хотю классное!

А вчера утром жеманница просила “золтое”.

Съежившись от утренней прохлады и осознания приближающейся катастрофы в моей жизни, я пошла прочь.

Намокшие от росы туфли растерли ноги до крови. И эта боль как будто знаменовала собой конец короткой иллюзорной сказки и начало долгой мучительной правды, расплаты за страсть, за ненасытность желания развлечений – игрушек, “компенсирующих” безоблачную податливость жизни.

Потом с щемящем сердцем я наблюдала из окна соседнего подъезда, как муж вел за руку дочку в детский сад. Кто-то спугнул меня, и я сделала вид, что поднимаюсь выше. А к следующему окну припадала снова, вглядываясь в удаляющиеся большую и маленькую фигурки. Боясь появиться на суд мужа, я еще более усложняла свое положение, ведя его к неразрешимости.

Прокравшись снова к двери своей квартиры, я во второй раз убедилась, что мой ключ перед замком бессилен.

Мне не удастся даже переодеться. Я вернулась в спрятанную мною за домом машину и включила двигатель, но еще долго дрожала от обреченности. Идти мне было некуда, разве только к подруге, но я совсем не испытывала желания делиться проблемой с ней. Ушла ночь, а вместе с ней страсть и головокружительная неразумность. Пришло трезвое утро, проясняющее ум и очищающее сердце.

Без интереса рассмотрев себя в зеркало заднего вида, я решила, что к Рите мне отправиться все же придется: волосы растрепаны, под глазами темные круги от туши, да и туфли выглядят как колеса у буксующей машины.

В течение пяти минут, что оставались в запасе у спешащей на работу Риты, она успела сначала удивиться моему виду, потом обидеться на мое неприветливое немногословие, отойти от обиды и напоследок приятно похлопотать вокруг меня, удружив приют. Лишь за ней закрылась дверь, я скинула платье прямо на пол и замертво упала на кровать. Мои перепачканные туфли остались стоять косо по отношению друг к другу…

Часы сна были самыми счастливыми в этот день. Проснувшись, я с ужасом вспомнила, что отныне лишена роли матери, жены, любовницы, просто устроенной в жизни женщины.

Кто я теперь? Бродяга?..

Время убегало слишком быстро, требуя от меня спешного сосредоточенного раздумья. Любая проблема оттого и тяжела, что властна над человеком. Ведь как бы не мечтал он в трудный момент об отдыхе и успокоении, тем не менее, вынужденно впрягается в повозку трудностей, чтобы вытянуть ее из бездорожья.

Возможно, есть надежда, и время пока не отвернулось от меня. Но еще немного, и оно начнет отсчитывать шаги в сторону беды. Нужно срочно приниматься за исправление грубой ошибки, поверив в оставшийся шанс. Стрелка часов приближается к половине первого. Мой муж сейчас должен быть дома. Я, по крайней мере, обязана сообщить ему, что жива, и со мной ничего страшного не случилось. Остается только решиться.

Я догадывалась, что его волнение столь же велико, сколь велика ненависть, и не знала, что в это утро оно лишено предела.

Неожиданно в мой мозг ворвалась пугающая мысль. А, что если он вдруг позвонит моим родителям, что, если все расскажет? Уже при одной мысли об этом я чувствую, как сердце сжимается от стыда.

И вот пять роковых цифр, словно являясь ключом к заклятью, вступают в силу. Даже честное самопризнание в том, что мои переживания – ничто в сравнении с его, и самоупрек, что я бесстыдно пекусь лишь о собственной безопасности, не помогли мне унять волнение, когда из необъятной вселенной донесся его голос:

– Ало.

– Виктор, прости…

Но голос тут же растворился в отрывистых гудках. И вновь дрожащие пальцы выводят тему из пяти нот.

– Пожалуйста, не бросай трубку! – почти кричу скороговоркой. – Мне надо сказать… Это важно… Очень прошу, ничего не говори маме. Понимаешь, я должна тебе все объяснить, и я…

До боли родной голос вторгся в мои жалкие оправдания:

– Послушай, не надо ничего объяснять. Ты теперь свободна. Иди куда хочешь, я не стану тебя искать. Родителям твоим, так и быть, ничего не скажу. Но за это пообещай мне, что больше никогда не приблизишься к моей двери. Я сам позабочусь о ребенке. Она – единственное, что у меня осталось. И если когда-нибудь я узнаю, что ты собираешься увести у меня дочь, твои родители услышат о тебе всю грязь, в которую ты сама залезла.

– Ты преувеличиваешь. Нет никакой гря…

– Если зрелая женщина тайком снимает квартиру, где проводит ночи с несовершеннолетним подростком, как иначе это можно назвать?