Остров прощенных

– А как же твоя работа? – я продолжала тренировать силу воли, не решаясь остаться наедине с пульсирующими чувствами.

– Работа мне нравится. Но я никого не хочу видеть в поселке. К тому же вы здесь, а не там.

Говорят, женщина безошибочно чувствует неподдельный интерес к своей особе со стороны сильного пола. В этом смысле Алешка стал для меня доступен, в нем не осталось прежней недосказанности и таинственности. Он с готовностью демонстрировал свои чувства, не видя смысла в тактике их сдерживания. Но больше для себя, чем для кого-либо я делала вид, что этого не замечаю. И дополнительных подтверждений с его стороны, столь ожидаемых другими женщинами от предмета любовных томлений, мне не было нужно. Они внесли бы еще одну сложность в цепь сложностей последних дней, воспринятых мною поначалу с каким-то смакованием вкуса жертвенности. Теперь же я не могла не замечать, что все эти сложности, красиво окаймляющие мои романтические блуждания, грубовато начали врезаться в мою реальность. Я понимала, что ради моего увлечения, сильного, но, несомненно, обреченного, я могу потерять слишком много из того, что составляло мой жизненный комфорт. Однако неутоленная моя страсть была настолько велика, настолько неудержима, что и с ней посчитаться казалось невыносимым. Возможно, роль запала в ней играла запретность наших отношений, возможно, оригинальность, но я желала ЕГО так, как не желала ни одного мужчину. Каждое прикосновение к нему, даже случайное, было сладостно томливым.

Ошалевшая от наплывающих маревом желаний и не способная отчетливо думать о чем-то другом, я незамеченная удалилась в комнату и юркнула на балкон. Нашла сигареты, пару спичек в коробке и пыльную пепельницу. С удовольствием затянулась.

Глава 8

Где-то в темно-синей дали предостерегающе ухнул гром, а ветер донес уже оттуда слегка пьянящий озерный запах. Мне стало легко и головокружительно, и образы мужа и дочки, придающие моей душе бренность, отступили за невидимую черту.

Балконная дверь бесшумно качнулась, и Алешка повис рядом со мной на перилах, плечом как бы невзначай прильнув к моему. Его лицо светилось нескрываемым счастьем. Я обняла его за талию очень нежно, почти воздушно, но все же с оттенком шутливости, и он незамедлительно ответил мне тем же жестом.

– Знаешь, – начинаю вкрадчиво с целью заинтриговать, – я скрываю от тебя одну маленькую тайну (и обдумав свои слова), вернее, очень значительную тайну. Она касается нас двоих.

– Какую? (заинтригован)

– Пока не скажу. Зато потом, обещаю, ты будешь поражен.

Я имела в виду мое литературное творение, коронующее нашу запретную любовь. Тогда я только начала его. С большим вдохновением.

– Я могу сказать и сейчас (ах, как тянет на откровенность), но эффект будет меньший, к тому же я уверена, ты захочешь поделиться этой тайной еще с кем-нибудь.

– Почему уверены? Ведь тогда я никому ничего не сказал. Помните, в машине?..

– Что “в машине”?

– Когда вы признались, что приехали ко мне.

– Ты все еще помнишь это?

– Я помню все.

– Нет, я открою тайну позже. Ты только не ломай голову. Моя тайна внесет в твою жизнь нечто духовное и больше ничего. И все же, когда ты это увидишь, будешь поражен.

– Вы мне это еще и покажите? Ого!

Несколько секунд молчит с выражением мысленного поиска и вдруг восклицает с нагловатой веселостью:

– Как же нас с вами так угораздило, Мария Игоревна?!

Рассмеявшись, легонько ударяю его по губам.

– А чья это квартира? – интересуется Алешка.

– Родители Маргариты Андреевны временно в отъезде. Только, пожалуйста, не думай, что это “временно” продлится вечно.

Он хмурится:

– Я не об этом. Просто нашел кое-что.

– Что же?

Поворотом тела зовет меня за собой.

– Здесь, в шкафу под телевизором.

– Ай-ай-ай, не хорошо совать нос в чужие шкафы.

Он смущается и оправдывается:

– Здесь два тройника и много проводов. Поэтому мне стало интересно. Смотрите.

Он живо опускается на корточки, выставив кузнечикины колени, осторожно раскрывает стеклянные дверцы.

– Здесь музыкальный центр и десятка четыре дисков. Есть неплохая музыка. Давайте поставим.

– Давай, только ничего не сломай.

Расположившись в кресле, я с нарастающим умилением вчитывалась в каждый изгиб его свежего тела, в каждую мимическую черточку его лица, в каждый цепкий шорох его пальчиков. Как мать, захваченная обаянием своего младенца, с безудержной нежностью ласкает и целует пушистые его выпуклости, так и я в мечтах набрасываюсь на плод своего вожделения и ласкаю его юношеские, им неосознанные прелести.

Ангельские пальчики, блуждая по ребрам дисков, вытягивают один из прозрачного ряда.

– Майкл Джордж, например.

И мелодия талантливо оформляет немое кино внутри меня.

Останавливаясь, время наполняется значимостью. Смущенный правдивым языком музыки, ангел замирает, теряется в неясности импульсов, исходящих от моего присутствия. И лишь его пальцы осторожно и бесшумно движутся, создавая видимость занятости. Внезапно спохватывается, выскальзывая из неловкости:

– Я еще кое-что нашел!

– Эй, наверное, не стоит, – слабо возражаю ему.

– Я не сломаю, – уверяет, извлекая из отдалений шкафа видеокамеру. Недолго возится с новой игрушкой, что-то открывает, чем-то щелкает.

– Здесь внутри кассета, – радостно сообщает, глядя в чрево аппарата.

– Между прочим, пленки осталось еще минут (прикидывает в уме) на пятнадцать.

И вдруг вытягивается во весь рост, решительно нацеливая стеклянный глаз на меня. Красный огонек держит меня на прицеле. Алешка осторожно заходит справа, сквозь линзу изучая мой профиль, потом слева, и я выразительно молчу под музыку, театрально замерев и едва играя взглядом. Он передвигается мягкой, но хищной поступью. Художественно отбрасываю рыжую прядь со щеки. Чувствую его одобрительную улыбку, и, опуская глаза, улыбаюсь в ответ. Слегка смущенная, но одухотворенная пытливым взглядом, изящно подтягиваю колени к груди, и мое тело возвеличиваясь скользит мимо сверкающего нагловатым вниманием окошка. Легко облокотившись на протянутую вовремя теплую сильную ладонь, грациозно перескакиваю на соседний диванчик. Алешка восхищенно посмеивается, не раскрывая губ и стараясь не покачивать камеру. Я плавно присаживаюсь. Не спуская на пол ступней, опираюсь на руки и запрокидываю голову. Еще мягкий поворот тела – Алешка облизывает сухие губы. Смелый наклон головы, и волосы падают на лицо, но коварный взгляд сирены лучится сквозь рыжую паутину волос. Что ж, я отвечу на твою игру, неискушенный мой искуситель!

Опуская на пол тонкие, облаченные в джинсы ноги, смело раскрываю их навстречу неопытному взору; ладонью скольжу вдоль одной до самой щиколотки. Прогибаю пантерой спинку и, словно поймав в сети метнувшийся стыдливо-жадный взгляд, мгновенно сжимаю бедра, сверкнув острием колен.

Улетучивается одна мелодия, вслед за ней стремится другая с красивым рисунком баса. Я устремляюсь в танец. Бесшумно двигаюсь, словно выливаясь из музыки. Грациозно наклонившись, подхватываю с полочки две хрустальные вазы в форме экзотических шаров. Мое тело извивается, точно тело индийской богини, вдоль его линий медленно плавают прозрачные шары. Я смотрю сквозь один из них, и Алешка запечатлевает меня луноликую.

В поисках нового ракурса он встает на колени, и темный глаз наблюдает за мной снизу.

Внезапно Алешка отстраняет камеру, завораживая меня долгим откровенным взглядом. Видимо, пленки больше не осталось, и помертвелый аппарат лишается внимания мастера. Что задумал мой художник? Озорно семенит на коленях к стеклянному столику, веселой мордочкой тянется к узкой как ветвь вазе, губами извлекая оттуда яркую искусственную розу и коленопреклоненный оказывается у моих ног. Точно Фемида с алмазными шарами вместо чаш, с волнением опускаюсь перед ним и, не желая остановить карусель чувств, приближаюсь к цветку губами.

Вот он – красивый и опасный миг, завораживающий своим единственным вариантом продолжения. Обязанные долгожданной властью Фемидовым ладоням, мои губы, влажные и горячие, приоткрываются с надеждой сжать тонкий неживой стебель у самого пунцового основания, как вдруг он падает срываясь на Алешкины колени, отвергнутый его горячим языком. Не зная дороги ни назад, ни далее, закрываю глаза, отказываясь от выбора. Алешкино сокращенное дыхание обволакивает откровенность моих губ…

Его поцелуи легки и полновесны, как крылышки редкой бабочки, как туфельки изящной Петры – тонконогой заграничной куклы, которую я с трепетом изучала ребенком, припадая к витринам. И получив в день Рождения, прижимала в порыве нежности к губам, самому чувствительному месту на детском личике.

Долгожданное, запретное, неотступно следующее по пятам ноющей мечты, первое прикосновение способно свести с ума. Нет, не в полном смысле этого слова, а лишь на малую временную долю. В этот миг разум впадает в сладкий сон и пробуждается лишь в момент отлива чувственной волны, момент удовлетворения.

Любопытные стекла шкафов отражают наши хрупкие коленопреклоненные фигурки: два неспелых подростка, крадущих у взрослой жизни запретное наслаждение…

Я не решаюсь выпустить из ладоней Фемидовы алмазы. Я не доверяю себе… Я боюсь себя…

Алешкины пальчики бережным касанием повторяют впадинки моего разгоряченного тела, и вдруг сжимая мои запястья, настойчиво просятся в ладони. Шары откатываются тяжелыми державами, освобождая меня от последних оков.

Нерешительно, словно впервые, обнимаю его за плечи и, наконец, начинаю отвечать на поцелуи. Мои губы все мягче, все отзывчивей, и его – осторожные и смелые им в ответ…

Удивительно, что не до, не после, а именно в кульминационный момент сквозь сладко-мертвый сон разума блеснувшая на мгновенье трезвая мысль отмечает неизменность факта.

Мои руки то сжимают со страстной нежностью маленькие сильные плечи, то черпают золотистое сенце волос, то соскальзывают на загорелую шелковую шею, подушечками пальцев стремясь за воротник. А где-то внизу упругий холмик упирается в самую сердцевину моей плоти.

Теперь я более чем хорошо понимаю несчастного счастливца Гумберта, который столько времени терпеливо сносил пытку неукротимой страсти.

Сорвав первый поцелуй, прячу горячие щеки на Алешкиной груди, и он отвечает мне сладко стонущим выдохом. Сквозь одежду я впитываю первые порывы юного сердца. Мои губы горят от желания коснуться молочной кожи, и оторванные от сознания пальцы… освобождают две верхние пуговицы его рубашки от петель. На третьей я замираю… Алешка сначала замирает вместе со мной, почти остановив дыхание, а потом медленно, очень медленно скользит ладонью под мою одежду. Со слабым сопротивлением я ловлю его ладонь, лишь на мгновенье останавливая ее движение. Его губы снова отправляются в путешествие, и я слегка сдерживаю их порыв, пытаясь выкрасть хоть каплю времени для попытки обдумать следующий шаг. Наконец, убедившись в бесполезности разумного подхода, отдаю роковому любовнику жар своих губ…

Алешка стонет, обжигая ладони о мою кожу, и я впиваюсь зубами в его губы, словно мщу за собственное бессилие и неспособность остановиться.

Молю, не судите. Быть может, нет на земле пытки суровей, чем обман физической природы человека. Кто возьмется судить, что такое это наслаждение – наказание или дар?

Мы в плену друг у друга, а наша близость – единственная награда перед неизбежной разлукой. Страстно, нежно, бережно, обреченно мы сжимаем наши объятья, все больше приближаясь к краю пропасти.

Вдруг с шумом распахивается балконная дверь, вздымая парусом занавеску. Врывается в комнату грозовая синева, а вместе с ней призрачные фигуры моего мужа и дочки. Они проходят сквозь меня, что-то внутри подламывая, и вздрогнув я отстраняюсь от опасного края.

Уже закрыта дверь в шумную синеву, и где-то не в нашем круге капли выстукивают холодный танец, но я не спешу отойти от окна, боясь вдуматься в происходящее. Я знаю, что пожалею о случившемся, не могу не пожалеть. Возможно, возненавижу себя за неразумную чувственность, но никогда не отвечу на вопрос, что нужно ценить выше: настоящий миг или рационально устроенное будущее.

– Алеша…

Шум дождя становится неритмичным.

– Алеша, ты умный человек и, наверняка, уже понял, что будущего у нас с тобой нет.

Я смотрю на то, как за окном извиваются листья от бичующих струй, но вся сущность настоящего концентрируется за моей спиной.

– Вот так однажды выясняется, насколько я труслив…

– О чем ты?

Мой взгляд возвращается к нему. Он сидит на краю дивана. Сидит как-то тяжело, по-мужски, подавшись вперед. В глазах печальное ожидание конца. Если бы я имела всецелое право на этого мальчишку, я бросилась бы к нему и обняла с неистовой нежностью. Но я стою недвижимо и всего лишь лицезрю его боль.

– Я боюсь…Я боюсь остаться без вас…

– Ну почему же, мы всегда будем…

– Друзьями? – обрывает он мои жалкие утешения. – Мы уже не сможем ими быть.

Я не осмелилась в ответ солгать.

– Да я все понимаю, – грустно продолжает ребенок-мужчина, – вы не думайте, что я эгоист. Я понимаю, что мне придется вернуться домой. Я также знаю, что сначала был интересен вам, а теперь становлюсь обузой. Все правильно – у вас своя жизнь. В тот вечер, такой ужасный, такой… (он не находит подходящего слова), когда с вами случилось… по вине моей сестры, я вдруг понял, что вы для меня еще дороже, чем я думал, и что подобного в жизни может больше не быть. Вы начнете сейчас возражать и говорить, как моя мама, что все у меня впереди. А мне не нужно потом, мне нужно сейчас.

– Что ты хочешь от меня?

– А разве вы знали, что хотите от меня?

Я молчу, укрощенная правдой.

– Ты тоже очень мне дорог. Но поверь, в нашем разрыве нет ничего трагичного. Просто у наших отношений не будет заката, не будет старости. Ты никогда не пытался придумать продолжение истории Ромео и Джульетты, если бы они остались живы?

Алешка горько усмехается. Под убедительным (как мне кажется) сравнением я старалась скрыть желание его утешить, и Алешка это понял.

– Милый мой Ромео, – мой голос дрожит, – только подумай, скольким мне пришлось бы пожертвовать ради того, чтобы нам с тобой быть вместе. Несчастным станет мой муж, ведь я предам его. Несчастной станет моя дочь, если останется без одного из родителей. И, в конечном счете, я потеряю и тебя. Не возражай. Я знаю лучше, что тебя ждет в последующие годы жизни, так как они для меня, в сущности, прожиты. К тому же есть еще одно “нет” и, на мой взгляд, самое веское. Это то, что не позволит быть нам вместе, сколько бы мы этого не хотели: твое несовершеннолетие. В противном случае я могу угодить на жесткую скамью.

– Простите меня, пожалуйста.

– Не нужно просить прощения. Мне было более чем хорошо с тобой.

(Это я должна просить у тебя прощения Алешенька, только я. Это я во всем виновата).

Я тихо присела перед ним на колени и уткнулась лицом в его ладони. Знакомый запах растрогал меня. Я целовала каждую черточку на грубоватой поверхности. Я сейчас его любила…

Вернулась я в свой круг, в свою реальность с каким-то болезненным отрезвлением, когда, взглянув на вечно бдительные часы, поняла, что опаздываю за дочкой в детский сад.

– Мария Игоревна, – спешно просил маленький любовник, – можно еще немного времени для меня. Всего несколько часов… сегодня вечером (мы встречаемся глазами). А завтра утром, обещаю, без единого каприза я вернусь домой. (И предупреждая мои возражения, которые никогда не последуют): Бывает, я очень скучаю по сестре, когда ее долго нет рядом, но стоит провести с ней выходные дни, как сам удивляешься, с чего бы этой скуке браться… Простите, что я о ней…

Опускает взгляд.

– Хорошо, – улыбалась я и, безусловно, соглашалась, – но будет справедливо, если я поставлю свое условие. Сегодня устроим прощальный вечер, но сначала ты позвонишь маме и сообщишь хотя бы то, что жив и здоров.

Я вижу, он согласен на все.

Глава 9

Я забыла обо всем личном, даже о своей шальной страсти, когда мчалась в детский сад, пренебрегая светофорами. Лидирующая роль перешла к материнскому инстинкту. Он словно перекрыл все доступы к остальным чувствам, как перекрываются отсеки подводной лодки в аварийной ситуации.

Беспокойство и нехорошее предчувствие не оставляли меня ни на секунду. Так и есть. Я дернула дверь, еще раз нетерпеливо постучала, никто не отозвался. От детских площадок веяло пустынным равнодушием.

На одном дыхании я добралась до дома, всю дорогу изводя себя предположением, что и там никого не обнаружу. Но дверь к моему удивлению оказалась незапертой. Еще секунды материнской паники и… две пары туфлей у порога – больших и совсем крошечных. Дочка не выскочила мне навстречу, как обычно бывало, мило повизгивала где-то в отдалении комнат. Сцену, представшую моим глазам, должна признать очень трогательной, хотя должного внимания мне не уделили. Папочка с дочкой расположились за детским столиком, он – на коленях, она – на маленьком резном стульчике. Ее ротик, улыбаясь и раскрываясь весьма охотно навстречу поднесенной ложке, поглощал порцайки манной каши. Я мгновенно подметила опытным материнским глазом, что каша приготовлена не слишком умело. Она, вероятно, подгорела и содержала комочки. При всем этом моя капризная по отношению к еде девочка с удовольствием принимала ее из рук кормильца. Думаю, секрет состоял в том, что последний позволял ей раскрашивать свои усы и нос манной “акварелью”, если не в том, что эти двое успели устроить заговор за время моего отсутствия.

– Осторожно, она может подавиться, – я неуверенно вторглась в любовный союз, за что получила презрительный взгляд со стороны мужа.

– Я сейчас ее одену, и мы погуляем, – я пыталась совладать с некомфортными ощущениями.

– Мы уже погуляли, – адресован мне был холодный ответ.

– Мы катались на калусели!

– Когда же вы успели? – с нарастающим чувством вины робко поинтересовалась я.

– Мы многое успели, – все с тем же холодным равнодушием отозвался муж, – я домой пришел в два часа дня.

– Почему? – я похолодела.

– Потому что у меня температура. Правда, я уверен, что врачу об этом знать было куда интересней, чем тебе.

– Боже мой, – воскликнула я и поймала его удивленный взгляд, – ты ведь мог заразить ребенка!

И тут же отступила перед грозно надвигающейся тенью. Дверь в комнату захлопнулась прямо перед моим носом. Я бессмысленно, вернее безмысленно постояла у закрытой двери и поплелась в соседнюю комнату.

С сожалением я осознала, что не только в немилости, но и труслива, как большинство неверных жен. Потому что, если бы мне предложили на выбор отстаивать свою новую любовь или перемыть каждый пальчик на ногах мужа, я бы выбрала последнее, дабы угодить тому, кого боюсь.

Мне довольно часто приходилось быть свидетелем того, как в страхе быть разоблаченными, мои подруги приносили свои увлечения в жертву прежнему благополучию. Насколько я знала своих подруг, все их похождения нужны были им для ощущения свежести жизни, ее возвышенности над однообразием быта, но не как не для переустройства. Потому, как только появлялся малейший намек на желание мужей вывести своих половинок на чистую воду, те без сожаления отказывались от романтического наполнителя жизни.

Что может лучше наполнить жизнь романтикой (такой ностальгической в тридцать лет), как не любовь пятнадцатилетнего юноши, чистая, максимальная, свежая, действующая как эликсир молодости?..

Если мой муж хотел дать мне понять, насколько я плохая жена и мать, то, похоже, это ему удалось. Я чувствовала угрызения совести и жалость к себе, запутавшейся там, где с другой подобного бы не случилось.

Несколько часов прошли в предельном напряжении, которое мы едва ли смягчали редким обменом ледяными фразами. Тем не менее, я бессовестно рассчитывала на скорую благосклонность мужа, привыкшая к её неизменному возвращению всякий раз в прежних ссорах. Но к вечеру ничего не изменилось, разве только жесткое равнодушие во взгляде мужа сменилось на злобу, смешанную с ревностью, под действием которых я временно излечилась от своей запретной жгучей страсти.

Однако, когда время перешагнуло вечернюю грань, плывущее параллельно ему и нарастающее к приближающемуся часу назначенного свидания желание увидеть Алешку, мучая и соблазняя меня, зазвучало сквозь неродственный лад моего прежнего состояния. Тоска начала заполнять меня как морская вода тонущий корабль. Я буквально заметалась в поисках выхода. Вдобавок зазвонил мой телефон, и я не решилась подойти к нему, догадываясь, чей голос услышу на другом конце. Затем зазвонил телефон домашний. Подошел муж, и трубку сразу бросили. Через минуту звонок раздался опять, но остался без внимания. Оба телефона звонили снова и снова, а я интуитивно ощущала на себе взгляд мужа, в котором временем сквозила горькая усмешка, временем – что-то похожее на обреченность. Я знала, что не выдержу этого напряжения, и не выдержала. Ушла в спальню и начала одеваться. Неловкими рывками. Все падало из рук, сердце стучало. Чулок порвался прямо под коленкой. Все и вся вокруг меня знало, что я совершаю безумие.

Перед выходом я замерла, попробовала остановить круговорот в собственной голове. Алиса закапризничала в соседней комнате, опять зазвонил телефон, мягко, тепло, чужеуютно зазвенела вода о сталь ванны…

Боже, что я делаю? Рвусь в никуда? Бросаю облюбованный оазис, устремляюсь в песчаную бездну навстречу миражу… Как глупо в тридцать лет не совладать с пагубным желанием! Что мне не хватает для счастья? Ведь у меня есть все, что нужно женщине от жизни: любящий муж, ребенок, благополучие… Что же еще? Наверное, все это слишком легко мне досталось, предупреждая малейшую жажду счастья.

Похоже, мне стало вдруг нужно что-то разбивающее пресное счастье, привносящее в жизнь вкус борьбы. Кого с кем? Меня со мной же…

Ах, как манит эта ночь и зовет возбужденная трель телефона! Я знаю, что безумно буду жалеть потом о несвершившемся и раздумывать над вариантами неиспытанных наслаждений, если сейчас не покорюсь силе своего желания.

Я найду разумный компромисс. К Алешке не поднимусь, позвоню прямо из машины. Мы отправимся в уютный ресторан, где проведем последние часы перед разлукой. Они будут похожи на сказку, где добро перемешано со злом и нет конца. Кто знал, что маленькое безобидное поначалу увлечение превратится в чувства, лишенные продолжения? Но не лишенные ли смысла?

Алешка не что иное, как мираж в моей жизни. Ведь для созидания наших отношений никакой возможности ни с моей, ни с его стороны нет. Что она такое, наша странная любовь? Взвращенная экзотическим растением на моей безоблачной, не затрудненной бытовыми недостатками жизни и кажущаяся невесомой, потому и излучала она определенную оригинальную красоту.

Мне удалось немного прийти в себя, уняв жалящее нетерпение. Отключив телефон, я заставила себя пройти на кухню и приготовить десерт для Алисы, чтобы покормить её перед сном. С волнением вошла в комнату, где обитали мои спутники – большой и маленький. Большой изобразил неубедительное равнодушие, хотя не без напряжения скользнул взглядом по моему наряду. Маленький при моем появлении почти не отклонился от орбиты, занятый составлением цивилизованной картинки из рассыпанных “вверхногамно” кубиков. Пока планетка Алиса довершала свои начинания, я скормила ей все ароматное содержимое миски, забавляясь её удовлетворением от совмещения вкусного с интересным и тем, как она вдруг отвлеклась от игры, заглянула в пустую миску и как бы между делом потребовала:

– Есё!

Я подхватила её на руки, не обращая внимания на оглушительный бунтарский визг. Кубики взлетели вслед за её цепкими пальчиками, как лоскуток за кошачьими коготками. Она задергала ногами, извиваясь у меня на руках, почувствовав, что я собираюсь подвести итог её бодрствованию. И что же вы думаете? Маленькая предательница потянула ручки в папину сторону, и тот немедленно подоспел ей на помощь.

– Отдай её мне, – раздраженно сказал он, и Алиска повисла на его шее, точно на спасательном круге. Пряча влажные глаза, молчаливой тенью я поплелась восвояси. Я боялась прочитать издевку в ответ на мои слезы. Но все же напоследок не удержалась и взглянула искоса в его сторону. Сквозь завесу жестокости в его взгляде проступила несозвучная выражению лица, живая, тщетно скрываемая, молчаливая боль. Встреча наших взглядов была мимолетной, но этого мне хватило понять, что ему по-человечески плохо.

Оказавшись на его месте, я едва ли смогла бы молчать. Мое сердце разрывалось бы и стонало от жгучей обиды. А он, глядите, молчит, терпеливо вынося несправедливую боль. И я к счастью или сожалению знаю, почему: он все отдает на суд моей совести, моему сознанию. Дает мне время остыть от страсти и свободу в выборе того, что мне важней и ценней. Это, действительно, так. Я знаю своего мужа, как не знает никто, и еще его манеру полностью мне доверять. И эта боль делившего со мной судьбу человека непрошено вдруг отозвалась и в моем сердце. Я мучительно пыталась вспомнить, когда еще испытала подобное ощущение. И вспомнила. Это был сон. Там под чужими кулаками его силы иссякли, и он упал. Я кричала и плакала, увидев его лежащим в ногах нападавших и упрямо пытавшимся поднятьс. Тогда меня захватил колючий холод от возможной потери. Очень похожий холодок пробежал внутри меня и сейчас. Я почувствовала вдруг отвращение к себе, к своим ничтожным помыслам и эгоистичным желаниям получить его благосклонность для восстановления удобного равновесия в собственной душонке. На миг мне показалось, что любовь, которую я выкармливала своей фантазией, блуждая в романтических дебрях и отстраняясь от отведенной мне судьбой реальности, напоминает больше забаву, нежели истинное чувство. Однако не было еще той последней силы, что смогла бы изменить мой прежний настрой и заставить свести на нет призрачное счастье, которым я жила и дышала последнее время.