Капсула Шумлянского

Он шел в темноте, свесив голову на уставшей шее, и потому не заметил корову, стоящую посреди дороги. Корова была большая и безучастная ко всему. Фары автобуса осветили ее опущенные ресницы, единственный (правый) рог и крутые бока. Взвизгнули тормоза. В пролетающем мимо окне Альберт увидел глаза человека, глядящего с изумлением на него.

Оцарапав бока ветвями яблони, автобус свернул с дороги и канул в ничто.

У мальчика (обладателя карих глаз) было три имени. Первое имя сказал Господь-Отец с просьбой запомнить вот что:

Те, кто тело освоил, но первое имя забыл, безнадежно увязнут в своей свободе.

Это мальчишка накрепко уяснил.

Мальчик родился, от сердца крича «Рам!», и всё улыбалось ему в ответ.

Второе имя дала человеку мать. Она назвала его Бачча. На время, пока не пришёл его папа, земной Отец. И оказалось, что «бачча» – слово, которое значит «малыш», а значит мама дала ему нежность.

Третье придумал папа: имя Бикрам, и оно было схоже с Первым, и мальчик разулыбался от радости. Старики говорят, что легко отличить счастливого от несчастного – те, кто помнит святое Имя, смеются над временем и не вязнут в его морщинах.

Бикрам понемногу свыкся с младенческим телом, которое он исследовал: трогал, натягивал и вылизывал каждый край, до которого мог достать. Вскоре тело стало привычным, и он просыпался в нём с каждым разом всё проще и всё уютнее.

Счастье скользит, как топленое масло. Бикраму уже четыре. Он ловко ныряет под мамину руку – туда, где тёплая грудь наполняет тугую ткань ее чоли. Мальчик прячется целиком в складках юбки сари, мама смеется и вертится, силясь его поймать, но малыш убегает, радостно хохоча.

Куры шуршат в кустах.

Мальчика привлекает колодец. В колодце – всегда луна. Она, наверное, прячется там, когда по небу в сияющей колеснице мчится сияющий Сурья. Сурья суров, но его езда сопровождает цветение планеты. Вода в колодце всегда чиста и очень холодная, потому что луна ведь сделана изо льда. Не зря же тает на небе она ночь от ночи?

– Луна живет в волосах у Бога по имени Чандрашекхара. Луна – это тоже бог, и имя ему – Чандра – так говорит мама, гладя Бикрама по голове. Бикрам убегает от мамы, топая и хохоча, и прыгает в лужу, и брызги летят веером. Бикрам смеётся беспечно, забыв о луне и о маме, как свойственно детям, избавленным от забот.

А сразу за домом от старой телеги – дорога через рододендроновый лес, бежит по мохнатой щеке холма в далёкие дали.

Самолет, содержащий Альберта, приземлился в Дели. Сойдя на звенящий трап и вдохнув полной грудью, Шумлянский чуть было не повалился навзничь. Густое и вязкое варево, которое тут называли воздухом, шевелилось и благоухало всеми мыслимыми грехами и их последствиями в веках.

Вторым сюрпризом являлся ковёр. Бесконечные мили ковра покрывали огромный аэропорт.

Шумлянский Альберт пришел в себя и несколько долгих секунд не понимал ничего. Прямо над ним, на потолке, глухо постукивал вентилятор. Из медленного мелькания прямоугольных коричневых лопастей сформировались и выбрали правильные места дверные проемы, картины на стенах, мелкая сетка окон и правила жизни в ашраме, которыми хвасталась каждая дверь и стена. Последними разлеглись на полу красивые туфли Шумлянского и чуть в стороне – ярко-малиновый чемодан.

Альберт рывком сел на постели.

Женщины не было.

Он с облегчением лёг на место – сидеть было лень. Восстанавливать прошлую ночь и день было трудно, как будто за время сна информация о событиях провалилась в глубокое подсознание.

В голове мелькали невразумительные обрывки: набриолиненные усы шофера, вывеска "money exchange" с оторванным уголком и шелестящие листьями пальмы во мраке внутреннего двора. Торопливый ритм колес чемодана по каменной кладке – как поезд, шумящий по шпалам, и писк невозможно живучего комара.

Дверь приоткрылась и в комнате появилась она. Спокойно сделала шаг направо. Скользнула за белую дверь (вероятно, в ванную), там пошуршала, позвякала и пожурчала. Снова вошла, остановилась по центру комнаты, в которой лежал Альберт, и прямо уставилась на него. Ее глаза оказались живыми, глубокими и внимательными, как у мамы. Волосы сильно блестели, будто она все утро старательно обрамляла лицо крупными прядями. Шею обхватывал шарф, удачно соседствующий с цветом лица. Что было ниже, Альберт понять не смог – предметы одежды один на другой наползали в художественном беспорядке. Однако, из-под текстильного хаоса выдавалась незаурядная грудь, а ноги… ноги, конечно, нуждались в том, чтобы быть воспетыми кем-то из тех, кто умеет петь.

– Пойдешь ли ты завтракать? – глядя на Альберта, произнесла она.

– Давай. Я оденусь и сразу спущусь. Ты ведь меня подождёшь? – безопасно-ласково муркнул Шумлянский, который к этому времени был готов на любую ложь, лишь бы коснуться этой фигуры. Лишь бы не упустить.

Фигура молчала секунду, посверкивая глазами, затем кивнула и вышла.

Шумлянский выпрыгнул из кровати. Обжигая босые ноги о мраморный пол ледяной, допрыгал до туфель, напялил как шлепанцы и поскакал в душевую.

Склоны гор торопятся вниз, задыхаясь от радости. Вплетаются ветви друг в друга, как будто косы красавицы. Блики солнца бегают по земле. Бикрам замирает, восторженно глядя на кроны рододендронов. Нет ни одной чешуйки, ни одного лепестка, ни одного отражения неба, которое не понравилось бы ему. Древесные руки, угли костра, светлые обещания рек. Нет сомнений, нет огорчений, нет прошлого.

Впрочем, …

Иногда наплывает воркующий в темноте перезвон сувениров на полочках в кухне, которую первое время мальчик видел во сне. Слышит пение водопроводной трубы, видит ровные строчки из слов незнакомого языка на страницах в толстой тетради. Шуршание ткани, клубочки пыли на деревянном полу из досок, уложенных плотно друг к другу и залитых сверху как будто воском, как никто не делает там, где Бикрам растёт. Лица, события, голоса, которые он не знает, изнутри застилают ему глаза, и весь день он вялый. Ему не хочется разговаривать и играть, чем он всерьёз беспокоит маму. Мама делает сладости – ладду, гладит по голове, непрестанно целует в лоб. Бикрам только хмурится и молчит, его что-то внутри терзает. Он старается вспомнить о чём-то важном, или чего-то ждёт.

– Мама, а что такое экзистенциализм? – Бикрам выговаривает сложное буквосочетание по слогам.

– Не знаю, бачча. Откуда ты взял это слово? – мама, спеша, вытирает руки о юбку сари, в надежде об этом поговорить.

– Так, просто… – шепчет мальчик и уходит на задний двор.

Мама с тревогой глядит ему вслед.

Неловкости с выяснением имени удалось избежать. Заполняя бумаги в ашраме, внизу, на ресепшене, стоя с фигурой рядом, Шумлянский взглянул через ее плечо и отсканировал данные паспорта. Анна Владимировна Косая. Место рождения: Краснодарский край.

– Куда ты теперь собираешься? – Аня облизывает губу. В белом сладком сиропе – долька соленого миндаля.

– Куда я еду? – Шумлянский проводит время, созерцая рисунок на скатерти. Один из округлых локтей Анны мешает продолжить узор. Так и не осознав, стоит ли говорит правду, Шумлянский вымолвил:

– В горы.

– Ты шутишь? – неожиданно громко воскликнула Аня Альберту в лицо. Посетители кафетерия, дружно блестя глазами, повернулись к Шумлянскому.

– Слушай, а может, к морю вместе рванём? – несколько мягче спросила она. – Ты не пожалеешь об этом!

– Чего я у моря не видел, – упрямо мотнул головой Шумлянский.

– В горах очень холодно, ты посмотри прогноз! – повела подбородком Аня, немного шире раскрыв глаза. – Я была однажды ранней весной в Манали и сидела на солнце в шезлонге, в ушастой шапке, в шерстяном пальто и в тёплых носках. Мне друзья говорили – ты рано едешь, но я никого не слушала, и билет взяла. Сложно было поверить, что там, в горах, другая погода. Я потом пожалела, но было поздно.

– Я в горы не просто так, а по делу. Меня там кое-кто ждет, – резанул Шумлянский чуть жестче, чем следовало

Анна заметно качнулась вперед. Лёгкая тень затмила её лицо. Впрочем, она с собой молниеносно справилась и дружелюбно произнесла:

– Что ж, ты успеешь еще. Послушай меня! Почему бы сейчас не поехать к морю? В Гоа, к примеру, девчонок полно, и такие красавицы – закачаешься! Я таких нигде не встречала. Купаться выходят, как будто готовы к танцам восточного живота. Отдохнешь и расслабишься там после Питера. А то там у вас этот вечный цугцванг. Знаю я. Может, поедем? Я так не люблю одна по вагонам индийским перемещаться. Всё равно ведь, к началу марта около моря всё прекращается, и в это же время теплеет в горах. Тогда и поедешь. – И Аня кивнула, дожевывая самосу.

– Цугцванг? – уточнил Шумлянский, чтобы хоть что-то сказать.

Пока Аня рассказывала о шахматах, он размышлял. Разумеется, верить на слово Анне Косой не стоило, ввязываться в интимную близость… это начать легко, но он знает, что будет дальше. Хотя, если вдуматься, взять ее как попутчицу это идея, близкая к гениальной. Дело в том, что спешить-то действительно ни к чему. Мастерскую он сдал внаём, денег вполне хватает. Когда доберутся до моря, он сразу уйдет. Если она незнакомцам так доверяет, то это ее дело. Ее личная жизнь.

Можно наврать, что у меня гепатит. К зубному сходил неправильно, было дело. – рассуждал Шумлянский. Она ужаснется, а я сделаю вид, что обижен ее отношением к заражённому праведно – я-то в этом не виноват – и немедля уйду. Она примется мучиться и отстанет.

Вуаля. Альберт на море один." – думал Шумлянский, перебирая деньги в бумажнике.

– Давай-ка я угощу тебя, милая. – Жестом Аню остановил.

Девушка вспыхнула, просияла. "Простушка" – подсознательно вымолвил Альберт, будто бы укусил. Сложно не будет.

За плечи ее приобнял, выходя из кафе, и небрежно бросил:

– Ну-ка, про Гоа побольше мне расскажи.

План дал трещину просто сразу. После первого часа Аня так надоела, что у Шумлянского напрочь пропал аппетит. Поразительно, что назойливость женщину превращает из волчицы в шпица, несущего за хозяином свой поводок. Конечно, ей было обидно. Но кому интересно мнение женщины, пойманной на крючок?

Купить билет до далёкого моря оказалось не так уж просто. Аня и Альберт кружили в ущельях зданий, увешанных гнездами проводов, перешагивая отбросы и уворачиваясь от попрошаек. Main Bazar города Дели липнет к телу, как тряпка, источающая горячий мед. Драгоценности и шелка на прилавках призывно сияют, рассыпаясь на ощупь пеплом и требухой. Если ты на базаре, то временами необходимо отскакивать в сторону, чтоб не стоять на пути отупевших от шума быков, бредущих по улицам города, праздно жующих на холостом ходу. Шумлянский, неблагодарно сопя через шелковый шарф, данный ему Анной, молчал, потому что не знал, которое из ругательств выпалить первым, и кому его адресовать.

В Дели всецело жарко, и это нельзя облегчить. К одиннадцати часам Шумлянский сымпровизировал Ане что-то о животе и сбежал. План был простой: передохнуть в отеле, но оказалось, что кондиционеры в городе Дели – тоже не те, что в нормальном мире, так что Альберт только насытил комнату влагой плохого качества, но облегчения от жары не получил. Однако, возникли сомнения о безопасности вдоха. Шумлянский решил принять ледяной душ. Разделся, включил. Вода потекла неприятно-теплая, Альберт решил умыться, подставил ладони, и вода в них как будто зашевелилась.

Взбешенный Шумлянский снова попёр наружу. Под ногами вонючий соус, в воздухе липкая пыль, неумолчный визгливый гомон. Тупая, немыслимая жара. Коленом случайно ткнулся на главной улице в человека, покрытого, судя по запаху, жидкими экскрементами, сидящего над открытым канализационным люком. Это было последней каплей. Ну, всё. Хватит! – решил Шумлянский. Я видел вполне достаточно.

Он выставил руку вбок, подзывая рикшу, уселся на скользкий диванчик и выпалил: Go as far as you can. Сунул водителю деньги, в рот – шоколадку, и откинулся на сиденье скользкое, в тень.

В моторикше все на виду – и водитель и пассажир. Рикша это повозка на трёх колесах с диванчиком и навесом, которая бодро мчится среди машин, и даже умеет на месте кружиться.

Когда такси добралось до шоссе с покрытием сносного качества, Шумлянский отвлекся от архитектуры и занял себя рассматриванием водителя. Тот был одет в простую рубашку белого цвета. Волосы выстрижены, умащены. Фигура в целом – чистая благодать, хотя кости широких плеч шуршат под рубахой от худобы. Кисти рук аккуратно сжимают руль.

Водитель на светофоре притормозил, отхлебнул прозрачную жидкость из пластиковой бутылки, которую вытащил из специальной выемки. Судя по цвету пластика, использовалась бутылка не первый год. Шумлянский несколько долгих секунд смотрел на дрожащую влагу. Затем через прямоугольное зеркало заднего вида, обрамленное пляшущей дискотекой иконок Лакшми, Ганеши и Шивы, наткнулся на взгляд.

Чёлочка над маслинами глаз. Сухие скулы, глубокие выемки на щеках. Лицо безмятежности, черт бы его побрал. О чем же он думает, тощий коричневый карандаш?

Водитель поймал взгляд Шумлянского, улыбнулся открыто и широко, и произнес:

– My name is Ganesh. Welcome, ji. India – very niсe?

А, Ганеш – это же ихний бог с головой слона, с трудом припомнил Шумлянский. Бог богатства и праздника. Просто смешно. И чему это он так рад? Богат несметно. Я мог бы купить и его колымагу, и его самого на первые доллары, которые по прилёту на рупии разменял – Шумлянский насупился, ничего конкретно не отвечая, и будто бы отрицательно головой покачал.

– I very much love my country. You? India first time? – с надеждой продолжил водитель, и просиял очами из-за худого плеча, и сплюнул под рикшу то, что показалось Шумлянскому осколками битого кирпича.

Ещё не хватало, подумал Шумлянский и буркнул:

– Индия, гуд, Ганеш. Инглиш ноу, сорри. – Развел руками для убедительности, закрыл глаза, показывая, что разговор по душам окончен.

Моторикша остановилась, Шумлянский вздрогнул, открыл глаза. Пока он дремал, вместе с пылью под ноги внесло этикетку, наверное от мороженого, с крупным зеленым призывом “ENJOY!”. Альберт прикрыл саднящие веки. Индия атакует нещадно, даже во сне.

– Lotus Temple! – Гордо сказал водитель, упершись жилистым пальцем куда-то вверх, будто бы в потолок повозки. И соскользнул со своего сиденья в гущу разнообразных транспортных средств.

Шумлянский расправил затекшие ноги и выбрался вслед за ним.

– Lotus Temple! – Снова сказал Ганеш, улыбаясь с гордостью архитектора. Белоснежный каменный лотос лежал на индийской земле, как в добрых ладонях, и стремился отвесно вверх - в небо, дрожащее от жары.

Задушенный в проводах серый, гудящий город с надеждой теснился к храму, но морская волна не в силах коснуться горных вершин. Выстроенный из белого мрамора геометрически верный лотос, незапятнанный грязной земной игрой (они говорят – лилой) в любую секунду готов унести в своей сердцевине тех, кто способен молиться, к просторам внутренней тишины.

Водитель помог пассажиру легко пересечь дорогу. Он взял Альберта крепко за локоть одной рукой, другую выставил непреклонно в сторону, и бесстрашно рванулся наперерез потоку гудящих машин. Благополучно достигли другой обочины. Ганеша Альберта отпустил и пообещал, что дождется его возвращения, и бесследно исчез в потоке бегущих индийских частиц.

Лотус темпл. Что ж. Больше похоже на стадион. – Решил Альберт. И все-же не смог бы скрыть даже и от себя, что чуточку впечатлен.

Поток посетителей тек по огромной зеленой поляне к храму, и процесс попадания внутрь был строго определен. Первым делом пришлось снять обувь. Шумлянский Альберт, недоверчиво игнорируя специально сколоченные для шлёпанцев полочки, сунул свои сандалии в сумку и взял с собой. Затем полагалось подняться к одной из стеклянных больших дверей, ведущих в храм, и ждать, когда наберётся группа из десяти человек. Шумлянский вспомнил начальную школу и злую молоденькую учительницу, Марию, кажется, Леонидовну. Она брала в руки веревочку, на которой, как почки на тонкой ветке, висел весь класс. Так она сопровождала детей в столовую, чтобы не растерять их на поворотах и лестницах.

Работник храма, похожий на юриста-выпускника, произнес речь. Среди прочего он донёс, что душа настоящего Храма находится там, где каждый общается с Богом, как заблагорассудится. Проповедей и служб в этом храме не предусмотрено, но текст абсолютно любой веры может быть спет хором, без музыки.

То есть, мы можем все вместе пойти внутрь и там… запеть? – Шумлянский был удивлён. – Неплохо. Может, поесть дадут? Я бы поел сейчас что-нибудь вроде куры гриль, сырных лепешек и риса карри.

Наконец, двери раскрылись. Шелестя босыми ногами, группа втекла внутрь и расселась по каменным лавочкам, обнимающим круглую сцену, и в центре – пустую трибуну с маленьким микрофоном.

Проделав огромный путь и встретившись в этой точке, люди, конечно, готовились получить что-то весомое, а не бессмысленный птичий щебет под обнимающим куполом тишины. Шумлянский отвлекся и стал размышлять. Если честно, насколько я помню, Церковь напоминает театр. Гражданин входит внутрь; смотрит вокруг и слушает; присутствует при незримых таинствах, и в результате выходит другим на ту же улицу, с которой недавно шагнул в “театральный” зал.

На дне Лотус Темпл копится тишина.

Лектора нет. Микрофон безмолвствует.

На лицах недоумение, тень озорства.

Что должно, простите, произойти?

Мы сидим. На скамейках. Под куполом свет. Все условия соблюдены.

Что дальше?

Где Бог?

Дурачьё. Телятки. Бельки. Зародыши альбатроса.

Разве в храмах есть боги? Храм это свинья-копилка. Фаллический символ, к которому припадают слезливые неудачницы, старики и те, кто не смог стать мужчиной самостоятельно. Хорошо ещё, нет здесь расшитых крестами священников.

Лиза, конечно, была романтичка. Эта вот мягкость, покорство. Причем именно так. Покорство – гибрид покорности и потворства. Прощение вечное и неземная любовь в глазах.

Так и жалил бы в эти невинно открытые скулы, полупрозрачную шею, тонкие съехавшие бретелечки.

Впрочем, теперь уж что, – дёрнул плечом Шумлянский. – Теперь-то она в красивой коробочке с бабочкой, в тайном кармане, и в чемодане, и на втором этаже в переулках на Мэйн Базар, в столице Индии Дели, а про названия дальше могу сказать, да незачем время терять.

Что толку теперь в бретелечках, ягодичках и ямочках?

Шумлянский очнулся и понял, что в зале совсем один, но в дальнем углу на скамье спит старик с белой щетиной на впалых щеках.

Храм, оказалось, уже выдохнул. Освобожденные прихожане резвились у небольшого фонтана снаружи. До нового вдоха осталось недолго – вдоль окон снова скопились тени тех, кто хотел войти.

Альберт собрался встать. Не смог, но не испугался. Он ощутил свое тело как оболочку, наполненную той же субстанцией, что и воздух. Так что, он просто сидел и молчал. Тугая пена людей, журча о своём, снова втекла в огромный зал и покрыла сиденья амфитеатра, как волна накрывает песок собой.

Наполненные страхами и ожиданиями, сидящие в храмовом зале люди не встретятся больше. Они пребывают вместе, сейчас у них общее будущее – остаться здесь и увидеть то, что скрывается за тишиной. Состояние понемногу становится одинаковым, люди уравнивают любовь, как сообщающиеся сосуды. Во славу равенства и единства стрелки часов растворяются на циферблате, и тогда – сначала по одному, а затем лавиной люди с места снимаются и устремляются к выходу.

Слегка одуревший Альберт вернулся к рикшам, нашел Ганешу в кучке таких же людей. Опознал по челочке и глазам, хотя никогда не думал, что в состоянии так вот сразу запомнить лицо мужчины.

– Сенк ю, Ганеша. Посибл го?

– Everything very possible, ji. This is india! * – сияя, чеканит Ганеш, указывает точёным пальцем в вечернее небо, и рубашка его светится белизной.

Robert Rich & Brian Lustmord "Synergistic Perceptions"

В дверь постучали. Альберт не пошевелился. Стук раскатился снова, из коридора раздался встревоженный голос Анны. Он произнёс:

– Альтик! Ты тут? Как ты себя чувствуешь?

Шумлянский добрёл до дверей и открыл задвижку. Затем вернулся к кровати и снова лёг.

– Эй, привет! – радостно воскликнула Аня, входя в комнату. – Как у тебя темно. Я сумела купить билеты! Завтра едем! Ты рад? Я устала. А где ты был? Я уже приходила два раза.

– Я ходил за лекарством. – наврал Шумлянский.

– Надо было мне позвонить, зачем ты так. Если плохо, лучше лежать и не шевелиться.

Она подошла к небольшому окну и открыла форточку. Шум перелился в комнату.

Альберт сказал:

– Слушай, закрой окно.

Бикрам впервые идёт посмотреть на богиню Кали. Мама и папа держат мальчишку за руки – так верней. Ведут по широкому коридору между домами, сквозь тучи зеленых мух, мимо ступеней, ведущих в подвалы а также куда-то вверх. Золотистые лики Богов улыбаются на прилавках. Запахи благовоний сплетают двойной узор и оседают на камни округлых стен небольшого храма, крепко обнятого толпой. Лица Богов, замурованных в каменной кладке, густо покрыты синдуром и втёртыми в камень ладду. Всюду, куда ни глянь, на земле – раздавленные бананы. Двери храма, сделанные из дерева, густо покрыты резьбой и пылью с потёками темно-красного.

Бикрам вместе с родителями идет на вход, и впереди широкоплечий парень дергает язычок колокола, висящего над дверями. Как будто убитый звоном, отвесно падает и лежит головой в порог. Семья Бикрама переступает босыми ногами, вежливо дожидаясь, когда же он встанет на ноги и пойдет.

Вошли. В центре круглого зала – алтарь, заваленный чудесами. Каждый принес что-нибудь в дар с собой. Даже Бикрам пришел не с пустыми руками, он принес ей сандал и гирлянду из желтых цветов. Лица людей, собравшихся в тесном зале, улыбаются Бикраму, который идет босиком к алтарю и смотрит в его середину.

Оттуда торчит огромная голова. Точнее, макушка, увенчанная короной, которая папе почти до бедра. Большое лицо выглядывает из пола, как из воды, так что видны золотые глаза и широкая переносица. Бикрам неотрывно глядит вперёд, и лицо у него на глазах выныривает из пола. Появляется яркий рот, за ним подбородок, шея, и далее. Сыплются вниз с исполинской груди сладости и разорванные гирлянды. Появляются плечи, за ними руки: в первой правой из них меч, во второй – страшно усатая, мертвая голова*. Капли крови с шипением прожигают гранит на полу, разбегаются трещинами. Величественная Богиня третьей рукой прогоняет страх, четвертой – благословляет к свершениям. Она поднимается на ноги, распрямляясь, подпирает крышу плечами и глядит золотистым взором на всё, что творится вокруг неё. У огромных ступней её все – одинаково слабые, ведь она управляет миром из этого алтаря.

Бикрам моргает и трёт глаза. Из пола, как прежде, торчит корона и верхняя часть лица.

Служитель храма выводит мальчика из оцепенения. Он подает Бикраму прасад*: воздушного риса в одну ладонь и два шарика ладду* в другую. Мальчик покорно благодарит и выходит прочь, вслед за мамой и папой.

Золотые глаза Кали-Ма провожают его.

Альберту неловко среди людей на обтянутой дермантином скамье. Напряженно посматривая вокруг, Шумлянский на всякий случай вежливо улыбается, потому что блестящие волосами индусы со всех сторон тесно жмутся к коленям его и плечам. Заполняют собой купе, вагоны поезда, туалеты, тамбуры и цветистые станции. Без малого тысяча триста миллионов. Это восемь нулей. Да как же их можно вообще сосчитать? На остановке в вагон проникла новая порция, несмотря на то что места в поле зрения были надёжно заняты. По полу в центральном проходе потоком ползли нищие, увечьями соревнуясь. Преданно глядя снизу, они просили денег у Альберта, как у потенциального богача. Шумлянский тихо сидел, напуганный этим прибоем.

Примерно в районе Агры в поезд вошел европеец, спокойно уселся напротив Альберта (индусы подвинулись), попивая коричневый чай из маленького бумажного стаканчика. Лицо, заросшее светлой курчавой шерстью, показалось Шумлянскому совершенно родным от того, что черты его не блестели оттенками баклажана. А может быть, потому, что Шумлянскому в поезде надоело, и с каждой минутой сильнее хотелось вскочить и бежать. Сначала в туалет, а потом уж куда глаза глядят.

– Альберт. – с радушием атаковал ладонью уверенного бородача.

– Morgan. – в ответ рокотнул вошедший, даже не улыбнулся, и решительно-хмуро взглянул в окно.

Так. Значит, вещи придется бросить – торопливо решил Шумлянский. Мне не хватит познаний в английском, чтобы объяснить ситуацию. Альберт, как будто в последний раз, представил себе содержимое чемодана, аккуратно разложенное по отделениям. Айпад, пауэрбанк, айпод, беспроводные наушники. В отдельном мешочке – зарядки и провода. Трусы и майки в кейсе на молнии, три разноцветных футболки из разных стран. Штаны любимые: цвета лаванды и цвета ёлки, и между ними завернутая в платок пудреница старинная, с перламутровым силуэтом раскрытой бабочки. Нет, чемодан без присмотра оставить нельзя. Что же делать?