Свет

Когда-то собирался, отложил уже в очередь на рабочем столе, после «Божественной комедии» и «Посмертных записок Пиквикского клуба», перечитать «Солнце мёртвых» Ивана Сергеевича Шмелёва, теперь уверен: перечитывать не стану. Сердце дорвать до последнего вздоха… А вот два письма Ивана Александровича Ильина – «О смерти» и «О бессмертии» – у меня в компьютерных закладках. То и дело открываю и перечитываю. И 1-е послание святого апостола Павла к Коринфянам… «Бог воскресил Господа, воскресит и нас силою Своею»… И первое послание к Фессалоникийцам… «Не хочу же оставить вас, братия, в неведении о умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды»… И Книгу пророка Иезекииля… «Сын человеческий! Оживут ли кости сии?» – «Господи, Боже, Ты знаешь это!» И тут закладка – старый конверт АВИА, с трогательным маминым письмом мне на флот – на 37-й главе.

«Здрастуй (так!), сынок мой дорогой, Ванюха милый!» Это в письме том.

Здравствуй, мама.

Двадцать пятое декабря.

Спиридон Солноворот.

Долгота дня 07:01. Восход солнца 08:58. Заход – 16:00. Луна растёт. В знаке Близнецов. Заход – 07:54, восход – 13:59. Фаза – 95 %. Именины – Александр, Спиридон.

Католическое Рождество.

Не отмечаем. Православные. Ни одного католика у нас в Сретенске нет, разве кто скрытый, спящий. Были когда-то, среди ссыльных и военнопленных. Помню таких – немцы с Поволжья, несколько семей. Вывелись. Кто-то совсем уже осибирился, переженившись с местными, кто-то в Германию уехал. И возвратились многие, но уже в город – кто в Елисейск, кто в Маклаково. И нет у меня лично знакомого католика. Где бы то ни было. Ни одного. Так что и некого поздравить. А в целом, все католики мира и без моих поздравлений обойдутся. И в Кремле, как сообщил ровно год назад пресс-секретарь нашего лидера, протокольной практики поздравления глав западных стран с католическим Рождеством в России нет. Ну, у меня тем более – ни протокольной практики и ни житейской.

И протестантов заносило в Сретенск историческими сквозняками, и мусульман, даже китайцев – здесь по ручьям и малым речкам они мыли раньше золото, добираясь пешком из Китая, здесь кое-кто из них и оседал, если в тайге был не убит и не ограблен, распятый на шесте, – и буддистов калмыков – во время Великой Отечественной войны, операция «Улусы», – и эти тут не задержались. Кого-то климат тут извёл, кого-то выжил с наших мест, слишком суровый. Селиться стали кержаки, семейства три уже заехали. Как и огнём, их и морозами не испугаешь. Со времён Петра Великого, убегая от него, Антихриста, лесами да болотами, по приисленьской тайге от скита к скиту перемещались, и освоились, или, сказать иначе, их же словом: обнатурились. Народ упрямый, не сломить, пусть не такой уже и стойкий, как страстотерпец Аввакум и его верные сподвижники.

Спиридон Тримифунтский.

Почитается во всём христианском мире наравне с Николаем Чудотворцем. Даже свирепые османы, покорившие Грецию, благоговейно ходили в храм, в котором некогда служил святитель, и омывались водой из бьющего здесь источника.

Слышу: мама (так и не уснула, значит) шепчет – глуховатая, переболела менингитом, давшим осложнение, перенесла когда-то операцию на среднем ухе, «страшно и вспомнить, кость в голове долбили, будто в дереве, как только там, на том столе, и не скончалась. Вас, малых, жалко было оставлять, молилась крепко, внял Господь», – шепчет громко, потому и слышу:

– О преблаженне святителю Спиридоне! Умоли благосердие Человеколюбца Бога, да не осудит нас по беззаконием нашим, но да сотворит с нами по милости Своей…

Отвернулась, наверное, от камина к стене (кровать скрипела) – дальше не разберу, что она шепчет, и сам заканчиваю вслух:

– Отцу и Сыну и Духу Святому, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Заглянул в ноутбук. Выбрал из множества собранных кем-то в единый список некоторые события, случившиеся в этот день в разные века и годы в мире:

25 декабря 800 – коронация Карла Великого титулом «император Запада» в Риме.

25 декабря 1492 – на острове Эспаньола Колумбом основано первое в Новом Свете поселение – Ла-Навидад.

25 декабря 1759 – в Санкт-Петербурге академик Йозеф Браун впервые получил твёрдую ртуть.

25 декабря 1917 – провозглашена Советская власть на Украине.

25 декабря 1946 – в СССР под руководством И. В. Курчатова запущен первый в Европе ядерный реактор.

25 декабря 1979 – на экраны вышел музыкальный приключенческий фильм «Д'Артаньян и три мушкетёра» режиссёра Георгия Юнгвальд-Хилькевича.

25 декабря 1979 – начало ввода советских войск в Афганистан.

25 декабря 1991 – отставка Михаила Горбачёва с поста президента СССР.

25 декабря 2010 – начался аномальный ледяной дождь, прошедший за две недели по средним широтам Северного полушария от Европы до США.

25 декабря 2016 – катастрофа Ту–154 под Сочи. Погибло 92 человека.

События. События. События. Были и прошли. И были ли? Были, наверное, раз зафиксированы. История. Её мгновения, великие, трагические или рядовые. И были где-то. А ты тут. Это как будто так – будто стоишь ты в глубине материка в густом лесу и видишь лишь стволы деревьев, а там, в Мировом Океане (и допустимо – в Океане Времени) курсируют в разных направлениях, дрейфуют, отклоняясь от курса, баржи, которых ты не видишь, даже, не видя, и не думаешь о них, судёнышки всякие, корабли, торговые или военные, вплоть до подводных лодок, но к тебе никогда они не подойдут, рядом не пришвартуются и не возьмут тебя на борт.

Ну не возьмут и не возьмут, тебе и дела нет до этого. Ну, было – было. Там – во Времени. А тут прямо перед тобой пульсирует Вечность.

Вечер. Окно в ледяных кружевах. Небо за окном в плотной изморози. Тёмный, почти неразличимый, хоть и заснеженный, ельник. Не знал бы я о нём, и ни за что не догадался бы, что есть он рядом, окруживший от невзгод село. И угасающая почти столетняя мать. Та уж и вовсе пред Вратами. В прошлом августе исполнилось ей девяносто девять, не за горами и столетие. Я у родителей поздний. Все они, Турпановы, за редким исключением, долгожители. Наталья Дмитриевна, в замужестве Захарьева, мамина родная тётка по отцу, прожила до ста четырёх лет. И отошла в телесной немощи, но в ясной памяти и в чистом разуме. Я её помню. Нитку в иголку при мне как-то, неделю гостила у нас, без очков вдёргивала, ко мне за помощью не стала обращаться. «Далёко-то, – говорила, – и за версту вижу, как коршан, отменно, а вот поближе что – уже не шибко». Любому так бы, в сто-то лет.

Стою в южной угловой комнате, отцовской веранде, перед большим – как мама жалуется: обо всём свете (дом проектировал Никита, немного выпендрился, покуражился, забыв напрочь, где живём, не в Крыму же), – окном, как говорит она – оконьем. Белое, непроглядное – сплошь заиндевело. Продышал круглое «окошечко», быстро покрывшееся тонкой, как слюда, ледяной корочкой, пока ещё прозрачной.

Через изморозь, словно туманом, заполнившую уличный студёный воздух, блекло светит почти полная, с малой выемкой, луна и мерцают тускло звёзды. Альдебаран, Алголь, Мирфак. Или Сириус. Для меня все они числятся под одним родовым именем: Звезда. Это Никита, тот их знает чуть не поимённо, как дочерей своих. Их у него четыре. У Григория Дмитриевича, родного брата нашего деда Макея Дмитриевича, было десять дочерей. После того, как жена принесла ему одиннадцатую, ходил по избе и плевал, огорчившись, в иконы. Не изрубил ещё на щепы их, на том сказать ему спасибо. Никита в иконы не плевал, крестился на них радостно, доволен дочками: принцессы. Ну, там и правда: ногти, по маминым словам, как когти у совы, поотрастили и красят их да точат, как литовку, и веки всякой краской себе мажут – большое дело; хотя бы раз приехали, полы бы старухе помыли, да ни за что, и сама она, барыня-сударыня, пила поперечная, нашёл же где-то, отыскал, как будто здесь ему девчонок мало было, на здешних любо поглядеть, клюка клюкой, и чё-то строит из себя ещё, как будто в зеркале себя не видит… Это она о невестке, жене Никиты. А о своём дяде как-то говорила: «Дядя Григорий, Григорий Митриич, читал – сам-то читать, конечно, не умел, а заставлял читать одну из дочерей, сестёр наших двоюродных, сам слушал – только Левит, ничего другого из Ветхого и Нового Заветов». Ел Григорий Дмитриевич, по маминым словам, всё только «по ветхозаветному правилу и соблюдал во всём Закон». И умер он от истощения в шестьдесят два года, так изнурил себя, ослаб от исполнения, при крестьянской, трудной-то работе.

Отец так же вот, стоя перед этим окном, процарапывал усердно ногтём наледь, уткнувшись в холодное стекло большим, как у Льва Николаевича Толстого, похожим и по форме, носом, вглядывался совершенно слепыми к тому времени, мутными, когда-то ясными серо-голубыми, глазами, то одним, то другим, в непроницаемую тьму, отходил разочарованно от окна и ложился грузно на диван, на котором спал и доживал свой век. Умер он в девяносто два года, девятнадцать лет назад. И дольше жил бы, но «устал, и с нами стало ему скучно».

Он и родился в октябре, с фронта вернулся в октябре, в этом же месяце и умер.

– Ничего так, как небо, – говорил, – увидеть не хочу. Одним глазком бы… Какое оно нынче, баба?

– Да обычное…

– Да как обычное-то!? – сразу начинал сердиться.

– Сегодня голубое.

– Другое дело. То обычное! Обычным небо не бывает.

– Ну, ладно, ладно, не серчай.

– Как не серчать, когда ты это…

– Ну, успокойся.

– Ага! Она сначала разозлит… и вечно это… как заноза.

– Иди к столу, пора обедать.

Мама добродушно улыбается. Отец не видит этого, незрячий.

– Змея змеёй… Кому угодно настроение испортит.

– Уж успокойся.

– Ладно ещё, что не кусает, а то бы ядом отравила.

Пол заскрипел – к столу подался. Тяжело ступает – пол под ним скрипит, в буфете звонко отзывается посуда. Поест плотно – на аппетит он никогда не жаловался, чаю холодного попьёт с каким-нибудь вареньем – больше других любил кисличное, из красной смородины, – и смягчится, сидит, слепой, чему-то улыбается.

А маме, кстати, той только кипяток и подавай, чай же холодный для неё – помои.

– Помои, – повторял отец. – Глотка лужёная, пей кипяток, мне не навязывай, а то привыкла…

Снял с вешалки отцовский полушубок, накинул на себя, влез в отцовские валенки, надел на голову его же шапку-ушанку, вышел из дому, спустился с крыльца. Озираюсь. Полярная звезда, как на неё ни посмотришь, всё на одном месте. Приколотил её кто будто. Возможно, так оно и есть. Кто-то ж когда-то их развешивал…

Северное сияние. Под Большой Медведицей. Ленточное. Переливается, касаясь ельника. Какая красота, величие какое. Чудо.

– Выйди от меня, Господи…

И изумляет больше всего это – моё присутствие. Какой восторг!

За ворота, подёрнутые куржаком, ступил. Снег под ногами поскрипел знакомо, вызывая в памяти события из детства. Блекло фонари в селе помигивают. Энергосберегающие. Раньше здесь не было таких. От них и свет иной, не как от прежних, прежний «живой» был, этот – «мёртвяцкий». Тихо. Даже собаки не перелаиваются. Гавкать станешь, и язык к нёбу примёрзнет, и горло застудишь. Опытные, понимают. Забились все по своим будкам, в калач свернувшись, нос в пах уткнули. Греют себя своим дыханием. Дымы от труб печных не виляя и не выгибаясь, как в более тёплую и ветреную погоду, прямиком устремляются к небу, теряются в небесном полумраке, смешавшись с изморозью. Слышно, как в лесу трещат деревья. И лиса где-то – рядом, возможно, на поляне, перед ельником – звягает сипло. Может, от одиночества. От скуки ли. И развеселить, разогреть её некому – волков зимой здесь нет, летом лишь изредка заходят, – снег для них у нас глубокий, а медведи крепко в эту пору спят, посасывая лапу. Пусть спят, без них спокойнее, без шатунов. Эти, оголодав, деревню не минуют.

Долго не постоишь. До костей пробирает, и полушубок не спасает.

Вернулся в дом, впустив вперёд себя проворный клуб белёсого морозного воздуха – прилёг тот на пол и исчез – как и не было.

– Холодно там? – спрашивает мама.

– Да не жарко, – отвечаю.

– Не меньше пятидесяти.

– Не меньше.

– Сколькой уж день так вот стоит.

– И не сбавляет.

– А сколько градусник показыват?

– Не разглядеть – куржак мешает.

– И до шестидесяти снизится.

– Возможно.

– Ну, раз зима, так чё и ждать… оно обычно.

Прошёл к себе в комнату. Заглянул в ноутбук.

В Петербурге:

– 2,6 °C, облачно, влажность – 91 %, давление – 572 мм рт. ст., ветер – ю/з, 4,0 м/с.

Не погуляешь по Сретенску, пройдусь по Петербургу. Мысленно.

И выхожу сразу на Чкаловский – не помеха для мысли пространство – в миг преодолел. И будто слышу голос Кати.

– Мы всеНа Петроградской жили —Братва, не битая никем.Портвейн из горлышка глушилиВ прокуренном параднике.Мы задирали, но не здешних,До крови дрались во дворе.Любили девушек безгрешныхИ провожали на заре…В «клешах» по Чкаловскому чинноМы совершали наш вояж.Не матерились беспричинноИ посещали Эрмитаж.Читали мы Хемингуэя,Верхарна знали наизусть,Но замирали, столбенея,Когда звучало слово Русь.

– Чьё это? – спрашиваю.

– Сергея Константиновича Поликарпова.

– А я такого и не знаю.

Снимала Катя, жена моя, раньше комнату в коммунальной квартире на Всеволода Вишневского, и район знала хорошо. Диплом писала по дореволюционной застройке Петроградской Стороны.

И дальше – провожал её в студенческие годы после занятий до дому – будто слушаю урывками:

– Дом Жакова… Питирим Сорокин, изгнанный из Хреновской семинарии Костромской области, часто бывал в этом доме, здесь же он познакомился и со своей будущей супругой Еленой Петровной Баратынской… Дом дешевых квартир Императорского Человеколюбивого общества, возведён в 1900 году по проекту Гейслера… В нём же располагался Мариинский институт слепых девиц… Блок, – слышу, – признавался в любви к Большой Зелениной – тоже тут рядом, соседний квартал… Здесь же дефилировала красавица Лариса Рейснер, в кожаной куртке, с маузером на боку… В августе 1918 ходила на разведку в занятую белочехами Казань и попала в плен… Совершила дерзкий побег… Секс-символ Октябрьской революции…

И про мой дом будто слышу:

– Во время войны он был расколот пополам, бомба застряла в нём… немецкая.

Это я знаю, соседка баба Таня мне рассказывала. Через ванную у нас по потолку проходит стягивающая металлическая балка.

Возвращаюсь мысленно по Лахтинской, чтобы пройти потом по Малому и завернуть к себе на Ропшинскую.

Миную белоснежный храм святой блаженной Ксении, лет пять назад достроенный и шестого июня две тысяча девятнадцатого года освящённый митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Варсонофием.

Даже тут, в мысленной прогулке, стесняясь прохожих, малодушествую – не крещусь на купола прилюдно.

Отступаю, Господи, отступаю. И почему всё так-то, по-предательски?! Каким бываю всё же жалким я! Досадно.

Вернулся на несколько шагов назад – перекрестился всё же. Мысленно. Другое дело. Совесть успокоил.

Солнце на лето (на Засечный), зима на мороз.

С этого дня, в Петербурге, я начинаю собирать свой походный рюкзак, с которым и поеду летом в Сретенск. Так неизменно. Дети подсмеиваться начинают надо мной: папа, мол, в сборах, не мешать, не беспокоить, чтобы не забыл что-нибудь, блесну, виброхвост или твистер. Сами они второй от третьего не отличат. Ну ладно, смейтесь.

Нынче Никита вызвал меня к матери – «приболела», а он скоро, мол, и надолго уедет на Подкаменную Тунгуску, где по его проекту что-то строится, что-то там с кем-то согласовывать. Сёстры – Наталья, Татьяна и Нина – живут далеко: Наталья – в Магадане, Татьяна – в Краснодаре, Нина – в Архангельске, повыскакивали замуж, мужей поближе не нашли, – да и не совсем здоровы, тяжело сорваться с места им, в возрасте. Мне всё равно где работать, работалось бы только, а работаться не будет, и так ладно. Катя, жена, в Пюхтицком монастыре, год там послушницей пробудет. Дети взрослые, самостоятельные. Я и поехал. Да и с мамой хотелось побыть – вот и возможность.

Только что пришло сообщение от архивиста – сама предложила исследовать мою родословную, – замечательной подвижницы Ольги Викторовны К-ой:

«Работая по вашей линии, я пришла к выводу, которого вы просто не знаете. Из моего пусть небольшого опыта, мне НИ РАЗУ (размер шрифта её) не встретился человек, который бы так ГЛУБОКО ушёл в историю ОДНОГО КОНКРЕТНОГО РЕГИОНА. Всегда, у всех, примешиваются разные группы, разные сословия. Поселенцы, каторжане даже, служилые, люди совсем из других мест, прибывшие в Елисейск в более поздние времена. Происходит такая „переработка“, что ли, слов не подберу… в генетике. У вас же – на 400 лет, может чуть меньше – Елисейский уезд, глубокие старожильческие корни, и в принципе регион очень узкий. И почти все – крестьяне, что пашут землю, да беломестные казаки. И никаких вливаний со стороны. Это очень интересно наблюдать. Я даже предполагаю, что тот некий, невидимый отец Дмитрия – он местный, свой, а вовсе не поселенец. Мне видится так из логических заключений. У вас может быть своё „чувствование“. И я могу ошибаться. А линии ближайших поселенцев я тоже уже посмотрела, насколько возможно».

Тут же и ответил: «Спасибо, Ольга Викторовна. Я так и предполагал, по семейным легендам. Очень вам благодарен».

В доме напротив жили когда-то мои одноклассники, муж с женой. Валера и Валя. Сгорели от водки. В один год. Несколько лет дом этот после них никто не занимал. Теперь, смотрю, и окна светятся по вечерам в нём.

Подбросил в камин дров. Сел рядом на табуретку – за угольками следить: какой вдруг вылетит, вернуть его обратно. Мама рядом, на кровати. Смотрит на огонь.

– Любила раньше на покосе… так вот сидишь, обедаешь возле костра… ещё все вместе-то… давно уж.

– И на рыбалке, возле речки…

– Рыбачить мне, Ванюха, было некогда. И не умела.

– Да знаю, знаю… А кто тут, – спрашиваю, – поселился?

– Где, в Шабалинском доме-то, напротив?

– Да, – говорю.

– Медичка новая.

– Понятно, – говорю. – И молодая?

– Да не старая, – говорит мама. – Лет сорока.

– А Анна Карловна?

– Ушла на пенсию. Да и больная… плохое что-то… рак-то этот.

– Плохое, точно.

– Бог ей в помощь.

Лицо мамино озарено тварным светом – огнём с берёзовых поленьев – из камина. А изнутри как будто светится нетварным. Как осознать?

Прошлым летом привозил я священника, духовника моего, с Монастырского (Яланского) озера. Отца Иоанна. Он её причастил и исповедал. Вышел ко мне и говорит:

– Паче снега убелюся… Да, все они, старики, уже чистые, как первый снег, а она, Елена Макеевна, и вовсе, как новый лист мелованной бумаги.

Узнал уже из интернета: Марьинку наши бойцы отбили у братьев-небратьев – отлично. Молодцы ребята. Важная победа. Дай Бог, не последняя.

Включил телевизор – время новостей.

От генерал-лейтенанта Конашенкова услышал:

«На Краснолиманском направлении подразделения группировки „Центр“ отразили две атаки шестьдесят третьей механизированной бригады и двенадцатой бригады спецназначения ВСУ южнее Кузьмино и в районе Червоной Дибровы (ЛНР). Нанесено поражение живой силе и технике ВСУ в районе Серебрянки (ДНР) и Серебрянского лесничества. Уничтожено до ста боевиков, два автомобиля, боевая бронированная машина и гаубица Д-тридцать».

Я смотрю, и мама смотрит. Молится она ежедневно за русское воинство и за своего внука, старшего лейтенанта, сына моей сестры Нины, который сейчас под Бахмутом-Артёмовском.

– Скажи, дак кто там побеждат-то? – спрашивает мама.

– Мы, – отвечаю.

– А победим?

– Куда мы денемся, конечно.

– И чё они на нас так взъелись?..

– Заболели, – говорю. – Болезнь такая – бешеное украинство.

– Украинство… В Забегаловке и на Поречной Гринчуки и Грищуки жили, ты их, наверное, не помнишь…

– Помню, помню, как не помню.

– Хорошие люди. И Цибуля… тот жадноватый только был, ругался грязно.

– И хорошие заболевают. Крамских тут тоже жил, военнопленный. А после выяснилось – был карателем, служил в эсэсовских войсках, не рядовым, а капитаном. Родом со Львова… так мне помнится. С Инкой Крамских учились вместе.

– И этот с виду тихим был… И правда, что как заболели… Они же и Христа, обезумели, гонят.

– Гонят.

– И церквы вроде отымают…

– Отнимают.

– Смотрела я… И до чего мы так докатимся?

– Ты же Евангелие, – говорю, – читаешь.

– Ну так и чё что? – спрашивает.

– От Иоанна Богослова.

– Подумать страшно… Иди, сынок, ложись, – говорит мама, – меня не сторожи. Камин сама я, встану, скутаю. От печки вон идёт ещё тепло, от русской. Не замёрзнем. И полушубок захвати с собой, на одеяло сверху кинешь.

– Рано ещё, – говорю. – Почитаю.

– Ну, ты как знашь, я буду спать.

– Спокойной ночи.

Не расслышала.

– Завтра блинов, пораньше поднимусь, если смогу, сил еслив хватит, тебе напечь, или оладий постных, что ли… Ещё дожить бы.

– Доживём.

– Как Бог устроит.

Выключив телевизор, пошёл в свою, бывшую отцовскую, комнату. Слышу:

– Господи, сохрани силою Честного и Животворящего Креста Твоего под кровом Твоим святым внука моего (сына сестры моей Нины) Димитрия от летящей пули, от смертоносной раны, водного потопления и напрасной смерти. Господи, огради его от всяких видимых и невидимых врагов, от всякой беды, зол, несчастий, предательства и плена. Господи, исцели его от всякой болезни и раны, от всякия скверны и облегчи его душевные страдания. Позволь ещё с ним повидаться…

Был у другой сестры моей Татьяны сын, и тоже Дмитрий, пал на первой чеченской. Срочник. Десантник. Ростом был метр девяносто девять. В Кяхте службу проходил. Хоронили мы лишь несколько его обгоревших косточек, в небольшом, как для младенца, смастерённом Колей Барминым, местным умельцем, гробике-шкатулке. Тут, в Сретенске. Мороз спадёт, схожу на кладбище.

Прошелестело тихо что-то там, над крутой заснеженной железной крышей дома, – звезда, наверное, упала в ельник. Ну не по крыше же скатилась?.. Хотя кто знает.

Мышь пискнула в подполье жалобно: озябла, или кто на её запасы посягнул, недобрые соседки – огрызаясь?

Мама во сне вздохнула, как ребёнок, – не тяжело, легко – как о хорошем.

Свет в январе

Тринадцатое января.

Старый Новый год.

Родители наши не провожали и не встречали за праздничным столом как Новый, так и Старый Новый год. Традиции у них, коренных жителей Сретенска и близлежащих деревень, всю жизнь крестьянствующих, такой не было. Рано, как и в любой другой день в году, если не случалось что-то чрезвычайное – смерть, например, или рождение, – не позже десяти часов вечера, они, уставшие, ложились спать, вставали рано утром, часов в пять – хозяйство диктовало расписание: не погуляешь – «скотина ждать тебя не будет».

Нам, «избалованным советской властью», позволялось: когда ещё и погулять, мол, как не в молодости. Такая нам была поблажка.

Мы, парни и девушки, собирались компаниями, сдружившимися ещё с детства, у кого-то из наших друзей, чьих родителей по какой-то причине не было в это время дома, выпивали под звучавшую на магнитофоне популярную музыку, закусывали, ровно в двенадцать часов, под бой курантов в телевизоре, звенели, чокаясь, гранёными стаканами – в наших домах фужеры и бокалы были редкостью, – сидели за столом ещё какое-то время, снова выпивая и закусывая, после, захватив с собой шампанского, вина и водки, отправлялись в клуб, на танцы, и уже там, крепко уставшие, встречали утро.

Редко без драки обходился новогодний праздник, кстати, не только новогодний, чаще, конечно, из-за девушки, ближе, как правило, к утру… Но не об этом.

Заглянул с утра в численник:

Восход солнца – 09:32:49, заход – 16:28:33; долгота дня – 06:55:44.

Луна: восход – 10:36, заход – 18:51; растёт.

Прочитал маме:

«Отдание праздника Рождества Христова.

Преподобной Мелании Римляныни, святителя Петра Могилы, митрополита Киевского, преподобного Паисия Святогорца, священномученика Михаила пресвитера; мученика Петра».

Есть за кого ей, маме, помолиться, меньше – «за здравие», больше – «за упокой». И я вдруг вспомнил.

Нет уже нынче ни одной, на божьей нивке обретаются, а раньше несколько Маланий было в Сретенске. Чуть ли не всех я их и помню, с нашего края, точно, всех. Имя давали раньше при крещении – метрики так-то кто тебе и где бы выдал, помимо церкви, – по святцам только, а не абы как. Не то что нынче, по словам мамы, кому как в голову взбредёт, – до Апрелин дело дошло, до Октябринов (где-то до Байрактаров даже, Джавелин – в ещё недавно православной вроде бы стране, или окраине), – не в честь святых, люди коров так называют, по заключению мамы, быков и тёлок.