скачать книгу бесплатно
Штосс. Непристойная драма из русской жизни
Дмитрий Аккерман
Тихая, патриархальная средняя полоса России. Время, кажется, навсегда замерло здесь. Но под покровом внешнего спокойствия бушуют невероятные страсти… Кто из героев сумеет выйти из смертельного штопора, кто из них выживет? И выживет ли кто-нибудь вообще?
Штосс
Непристойная драма из русской жизни
Дмитрий Аккерман
© Дмитрий Аккерман, 2016
© Наталья Шапарова, дизайн обложки, 2016
ISBN 978-5-4483-2784-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
– Плие, – почему-то шепотом сказал банковавший судья Антон Иванович.
– Эх, – огорченно хлопнул себя по коленям Ксенофонт Ильич. – Ну все, господа, простите. Сегодня проигрался.
Сидевшие за карточным столиком с сожалением смотрели, как он встает и направляется к гардеробу. Ксенофонт Ильич был игроком везучим и азартным, и в его присутствии игра всегда принимала особый накал.
– Может, вам ссудить? – вслед ему громко сказал жандармский начальник Прокопий Михайлович. Ксенофонт Ильич, не оборачиваясь, махнул рукой.
– Огорчается, – сказал Антон Иванович, тасуя колоду. – Третий день проигрывает. Полоса пошла.
– Отыграется, – сказал жандарм, и потянулся за рюмкой, стоящей на соседнем столике. – Не в первый раз.
В прихожей хлопнула дверь. Ксенофонт Ильич ушел не прощаясь.
– Много, что ли, проиграл? – спросил Василий Барановский. – Кто смотрел?
– Ну, пять сотен-то продул, – сказал Прокопий, занюхивая настойку огурчиком. – Два месячных жалования будет.
– Ваших или его? – иронично улыбаясь, спросил Барановский.
– Его, его…, – отмахнулся Прокопий. – Куда мне до него.
Присутствующие понимающе заулыбались. Официальное жалование Прокопия Михайловича, в самом деле, было существенно меньше, чем у многих из присутствующих. Что, однако, не мешало ему иметь приличный счет в банке и жить на широкую ногу.
– Ну ничего, когда-нибудь и мы разбогатеем, – сказал Прокопий. – Десяточку на даму, если вы не против…
* * *
Гимназистка Леночка шла по ярко освещенной весенним солнцем улице и грустила. Она только что проводила до дому Верочку, с которой обсуждала прочитанные «Записки институтки». Верочка фыркала, называла Леночку пустой мечтательницей и зло рассуждала о жизни. Леночка соглашалась с ней, что жизнь по своей сути жестока и несправедлива, но без высоких чувств жить совершенно невозможно.
В один из моментов спора Верочка остановилась, посмотрела ей пристально в глаза и язвительно произнесла:
– Скажи еще – «любовь»! Ха-ха!
Леночка пристыжено замолчала. Само собой, она была перманентно влюблена – порой неизвестно в кого, просто так. А иногда сразу и в нескольких, причем более чем конкретных персонажей. Началось это у нее еще в пять лет, с того самого момента, как она, будучи с маменькой в гостях, влюбилась одновременно в бравого корнета Василия и его младшего брата, милого шестилетнего Мишаню. Однако же через год Василий умер от заражения крови, навсегда оставшись светлым образом в ее сердце, а Мишаня превратился в мерзкого мальчишку, таскавшего ее за косы. Так что и эта великая любовь умерла.
Верочка же постоянно смеялась над самим словом «любовь» и порой рассказывала Леночке такие циничные вещи, что та готова была сквозь землю провалиться от стыда. Однако наутро ей снова хотелось слышать все те гадости, о которых говорила Верочка, и от которых было томно и жутко где-то внутри.
Расстались они на нервной ноте, и по этому поводу Леночка была огорчена. Впрочем, для огорчения была и еще одна причина. Год она заканчивала не то чтобы плохо, но для дочери директора гимназии совершенно недопустимо. Почти все предметы шли у нее хорошо, а вот естественная история и математика не давались никак. Она даже опасалась, что получит по этим предметам удовлетворительные оценки, что ввергнет всю их семью в пучину бесконечного позора.
Леночка даже самой себе не могла признаться, что причина отнюдь не в ее глупости, как она иногда предполагала. Причина была в учителе Андрее Евгеньевиче, который пришел к ним в гимназию в этом году. Было в нем что-то такое, отчего у нее замирала сердце… а когда он вызывал ее к доске, она что-то мямлила себе под нос и совершала ошибку за ошибкой.
Одновременно с этим она успевала влюбляться то в одного, то в другого увиденного или малознакомого юношу, безутешно страдать по ним и снова влюбляться в следующего. Однако с злосчастной естественной историей и математикой так ничего и не выходило.
От огорчения Леночка даже решилась на неблаговидный поступок. Она зашла в кондитерскую лавку. Конечно, если бы здесь ее застукала инспекторша Вильгельмина Ульриховна, которую вся гимназия звала Жабой, ей бы сильно не поздоровилось – в кондитерскую гимназисткам было строго-настрого запрещено даже заглядывать. Вероятнее всего, она отхватила бы розог по всей строгости. Но расстройство было сильнее.
В магазине она купила булку с изюмом и полфунта пастилы. Деньги на мелкие расходы ей по очереди подкидывали то папенька, то маменька, причем, как она предполагала, оба не догадывались о том, что то же самое делает второй супруг. Потому она предусмотрительно не обсуждала эти мелкие денежные дела ни с кем в доме, что позволяло ей чувствовать себя весьма обеспеченной особой. Во всяком случае, на мелкие шалости наподобие поедания сладкого то наедине с собой, то с Верочкой, ей вполне хватало накопленных средств.
Зайдя в кусты и усевшись там на лавку, она с удовольствием набила себе рот пастилой и постаралась отвлечься от дурных мыслей. Обычно это помогало.
* * *
Учитель естественной истории Андрей Ляховский был крайне озабочен. Его раздирали противоречивые желания.
Ему нужны были деньги. Много денег. Деньги требовались на разное. Он вчитывался в каталоги книг, которые ему необходимо было выписать, аккуратно заносил названия трудов в столбик, затем суммировал получившуюся сумму и с горечью понимал, что скромного учительского жалования не хватит даже на сотую часть желаемого. Впрочем, и то, что он желал, было лишь небольшой частью его масштабных планов по завоеванию человечества. Как минимум его образованной части.
В этот момент он задумывался о будущем и понимал, что с его репутацией неблагонадежного его вряд ли пустят работать в российских университетах. А для того, чтобы уехать в Германию и жить там, требовались средства. Он списался с самим Гурвицем, и тот обещал замолвить словечко перед ректором университета в Кёнигсберге – в случае, если Herr Lyakhovsky действительно предоставит ему образцы своих работ. Само собой, сбегать из-под надзора полиции было бы безумием – но влачить свои дни в провинциальной Вологде, уча арифметике и движению планет бездарных девчонок, было еще более безумно.
Поэтому пришлось думать и о том, как перебраться в Европу, умудрившись не попасться в лапы жандармерии. То, что он находился в тихой провинциальной Вологде, в этом смысле было плюсом. Он даже разработал целый план, состоявший в том, чтобы в гимназии сказаться тяжело больным как раз на следующий день после того, как он совершит обязательный визит в жандармерию. Тогда у него будет целая неделя, пока его хватятся, и еще минимум неделя до того, как ленивые вологодские жандармы начнут его искать. Вполне достаточно для того, чтобы на перекладных и под чужой фамилией добраться до Либавы. А оттуда и до Кёнигсберга. И – свобода!
Мысли мучили, отвлекали от работы. А она и без того продвигалась медленно. Уже пятнадцать толстых тетрадей были исписаны мелким аккуратным почерком, но впереди предстояло гораздо больше. Учителю уже грезились толстые тома in folio с скромной надписью золотом на корешках: «Andrew E. Lyakhovsky. Аusgew?hlte mathematische Werke». Его устраивали исключительно «Аusgew?hlte», и никак иначе.
По поводу своего научного труда он мучился не меньше, чем мыслями о будущем и о деньгах. То ему казалось, что это залог предстоящего успеха в большом мире, и сразу после публикации он получит приглашение в какой-нибудь европейский университет. То он думал, что представляет собой полнейшую бездарность и повторяет чьи-то мысли… Он пытался общаться на эту тему с тем же Гурвицем, однако одно письмо оборачивалось примерно за месяц, что для плодотворного общения было совершенно убийственно.
Проверить свои идеи было невозможно – библиотеки в Вологде были отвратительными, никакой серьезной литературы там не было. Нужно было выписывать последние труды европейских ученых почтой через Петербург – но все снова упиралось в деньги…
Уже второй день он обдумывал предложение директора гимназии позаниматься дополнительно с его дочерью Еленой. Предложение было финансово интересным, но крайне двусмысленным. Елену он считал одной из самых бездарных своих учениц. Обычно она и двух слов не могла связать, стоя у доски, и он был крайне удивлен тем, что по остальным предметам она считалась прекрасно успевающей. Он сомневался, дадут ли ей что-либо эти дополнительные уроки – а в случае фиаско он и вовсе мог вызвать сомнения директора в своей профессиональной компетентности. Впрочем, все свое пребывание в гимназии он считал глупой случайностью, а уж перевоспитание бездарных учениц и вовсе считал ниже своего достоинства.
После прошлогодней истории с полицией он был выслан из Петербурга в это захолустье, и с большим трудом смог найти работу в женской гимназии. На большее пока рассчитывать не приходилось – да и это-то место он получил лишь благодаря дальнему знакомству гимназического руководства с его отцом.
Андрей Евгеньевич еще раз взглянул на листок с предполагаемыми расходами и решительно приказал себе согласиться на просьбу Ксенофонта Ильича. Кёнигсбергский университет виднелся где-то в далеком тумане, а деньги нужны были сейчас.
* * *
Ниночка медленно разделась перед зеркалом и провела руками по телу. Фигура была прекрасно. Она с удовольствием погладила себя по плоскому животу, задержалась на упругой, как яблоки, груди. После чего с ненавистью посмотрела на мешковатое коричневое платье, толстые чулки и разбросанные по кровати шпильки, превращавшие чудесные белокурые волосы в мерзкий старушечий кокон.
Она часто представляла себя актрисой какого-нибудь варьете. Короткие юбки, ноги наголе, декольте, шампанское, мужчины… От таких мыслей у нее кружилась голова, и внутри возникало томительное тянущее ощущение. Иногда она даже слышала музыку и кружилась голой по своей комнатке, стараясь не шуметь, чтобы не вызвать гнев домохозяйки Глафиры. Домохозяйку она боялась даже больше, чем мышей и лягушек. То есть панически.
Полюбовавшись собой, она умылась, надела чистую, хрустящую от крахмала ночную рубашку и легла в постель. Взяла в руки «La Tentation de saint Antoine», которую читала уже третий вечер. Ей было стыдно признаться, но книга была скучна. Она поймала себя на мысли о том, что с удовольствием пролистала бы «Записки институтки», о которой как раз сегодня на уроке словесности с презрением высказалась своим девочкам.
Читать не хотелось. Нина задула свечку и начала думать. Главной ее мыслью последнее время была смена квартиры. Учительское жалование было не таким уж большим, к тому же половину она отсылала матери, несмотря на все ее протесты. Однако она отчетливо представляла себе, что, если бы не ее помощь, мать вынуждена была бы влачить по меньшей мере жалкое существование – если вообще не нищенское. Этого она не могла допустить никак.
По чести сказать, если бы не необходимость тратиться на приличную одежду, проблем бы не было. Одежда, однако, ввергала ее в значительные расходы. Мать приучила ее к бережливости и аккуратному обращению с вещами, которые она могла носить годами. Однако работа учителя вносила свои коррективы в ее привычки.
Ниночка помнила, как инспекторша гимназии Вильгельмина Ульриховна битый час отчитывала ее за плохо проглаженную кофточку – хотя отчитывать надо было, конечно, не ее, а приходящую прислугу Анфису. Было безумно стыдно, она чувствовала себя напроказившей девчонкой, и в тот раз совсем уже собралась расплакаться и уйти из гимназии навсегда… лишь мысль о маме, которая не перенесет такого удара, останавливала ее.
С квартирой, однако, надо было действительно что-то решать. Домохозяйка не давала ей прохода, пиля за каждую мелочь, чутко прислушиваясь к происходящему у нее в комнате и отчитывая за поздние возвращения. Несколько раз Нина замечала, что в ее отсутствие кто-то шарился в ее вещах – не особо, кажется, скрываясь. Само собой, это не могла быть Анфиса – та была из пашковцев и потому маниакально честна. Высказать, однако, об этом нарушении этических норм домохозяйке было подобно смерти.
Ниночка уже несколько раз пересчитывала свои скромные накопления, и регулярно читала объявления о сдаче жилья в городской газете. Однако цифры одного с другим никак не сходилось, и переезд приходилось откладывать из месяца в месяц. Несмотря на материальные затруднения, она все-таки твердо решила дождаться лета, уехать на каникулы к маме, а вернуться уже в новую комнату или, может быть, даже небольшую отдельную квартиру.
Остальную – и все более значительную – часть ее мыслей занимал учитель естествознания Андрей Евгеньевич. Проработав бок о бок с ним почти год, она так и не была уверена, различает ли он ее в толпе учениц, или здоровается исключительно из вежливости, как со всеми. Сама она не переставала думать о нем еще с конца октября, когда случайно коснулась его ладони на лестнице. Тогда ее как будто ударило током: она увидела высокого, статного, хотя и не особо симпатичного учителя совершенно в другом свете. С тех пор он стал предметом ее ежевечерних мыслей и даже ночных снов – причем иногда настолько откровенных, что она просыпалась со стоном и ощущением какой-то невероятной нежности на душе.
Удивительно, но за более чем полгода ей даже не удалось с ним ни разу поговорить. Он постоянно был углублен в какие-то свои размышления и общался исключительно с директором гимназии – когда тот снисходил до учителей. Ну и само собой, с инспекторшей, внимания которой не избегал никто.
С наступлением весны стало еще хуже. Ее постоянно мучили кошмары, она не переставая думала об учителе даже ночью, не говоря о времени, проводимом в гимназии, и оттого даже стала ошибаться на уроках. К счастью, почти никто из учениц этого не замечал, а если и замечал, то не подавал виду.
Уже несколько дней, как она твердо решила встретиться с Андреем Евгеньевичем и объясниться. Конечно же, это было непристойно – но она жаждала хоть какого-то успокоения своей мятущейся душе. Нужно было только найти повод для подобной встречи. Учитель жил недалеко от нее – собственно, она могла бы узнать у него про какую-нибудь редкую книгу, однако не представляла, что бы это могло быть. Вероятно, следовало проявить какой-либо интерес к естественной истории – но с ней у Ниночки еще в гимназии были большие проблемы. Она помнила лишь, что Земля вращается вокруг Солнца, а приливы и отливы связаны с Луной. Да и то сомневалась, не перепутала ли что-нибудь.
Теперь она решила наверняка зайти к нему, например, послезавтра. Она знала, что к обеду девочек поведут к причастию, и большинство учителей будут свободны уже после полудня. Мысль о том, что это совершенно неприлично, она загнала в самый дальний угол.
Самой маленькой проблемой был начальник жандармского управления. Не так давно он встретил Ниночку недалеко от гимназии, решительно остановил ее и грозным голосом осведомился, кто она такая. Ниночку поразил его мундир, задиристо торчащие усы и сверкающий латунью эфес сабли. Она торопилась домой, так как хотела в туалет, и от неожиданности едва не подпустила струйку. Заикаясь, она назвала свое имя, фамилию, место работы и должность.
– А я Прокопий Михайлович, барышня, – все еще грозно ответил ей жандарм. – Есть у меня к вам серьезное дело. Вы ведь к нам приехали… откуда?
– Из Петербурга.
– Так. А родители кто у вас?
– Отец скончался давно… а маменька в библиотеке работает…
– Вот-вот. Явитесь-ка ко мне в управление… ну, например, в пятницу. К вечеру. Часиков в шесть пополудни. Побеседуем.
– Хорошо.
Она думала о странном поведении жандарма до вечера, но потом снова отвлеклась на мысли об Андрее Евгеньевиче. О том, что пятница будет уже послезавтра, ей вспомнилось только сейчас. Уроки у нее были до пяти часов, она успевала даже немного погулять по городу и привести мысли в порядок. Что нужно от нее жандарму, она даже представить не могла, и предпочла об этом до времени просто не думать.
* * *
Ксенофонт Ильич нервно ходил по кабинету. Кабинет был заперт изнутри, чтобы никто из домашних не вошел и не побеспокоил его. Причина нервозности директора гимназии возвышалась на столе в виде небольшой кучки ассигнаций и стопок империалов.
Только что Ксенофонт Ильич выяснил, что проиграл куда больше, чем предполагал. С того момента, как он стал сначала инспектором гимназии, а затем и директором, он практически перестал экономить, хотя привычку жить действительно на широкую ногу так и не приобрел.
Накопления у него были значительными: будучи приучен с молодости к бережливости, он старательно считал деньги даже и тогда, когда стал высокооплачиваемым учителем, а затем и директором. Нынешняя зарплата существенно превышала потребности: жалованье он складывал в потайной шкаф, откуда выдавал на хозяйство экономке Марфе, на обучение Леночке и на наряды жене и дочке. Леночке, впрочем, особых нарядов до той поры, пока она пребывала в стенах гимназии, не полагалось: согласно гимназическому уставу, воспитанницы должны были ходить в форме даже во внеурочное время. Исключением могли быть только поездки на дачу или с родителями в гости.
Банкам он не доверял, хотя однажды уступил настояниям жены и отнес туда на хранение трехмесячное жалование. Теперь его мысли то и дело перескакивали на эту сумму – он гнал их подальше, пытаясь думать о том, как же он умудрился проиграть столь большие деньги. Какие именно, он не знал – учета проигранным деньгам давно не велось, а играл он, как ему казалось, по маленькой.
Обычно он клал деньги или в ящик стола, который всегда запирал, или в столь же тщательно запиравшийся потайной шкафчик внутри стенного шкафа. Он искренне считал, что любых людей, даже домашних, нельзя провоцировать на нехорошие поступки, а потому не нужно давать им даже минимальную возможность присвоить деньги. Или подумать об этом.
На столе лежала немалая сумма – около тысячи на ассигнации и шестьдесят золотых империалов. Это, как только что выяснилось, были все его наличные средства. Правда, скоро предвиделось жалование – однако Ксенофонта Ильича беспокоили масштабные планы супруги на летние каникулы. Анна Мария была намерена съездить летом в Ниццу, что, безусловно, требовало существенных расходов. Супруга была в Ницце лишь однажды, в ранней юности, и всегда с упоением вспоминала роскошный особняк на берегу моря, в котором они жили с родителями. Сейчас она рассчитывала на ничуть не худшие условия, чем тогда. Чем несказанно пугала мужа.
Сам Ксенофонт Ильич с гораздо большим удовольствием уехал бы на все каникулы в старое родовое поместье Пешево под Костромой, принадлежавшее его матери и доставшееся ему в наследство. В поместье, которое насчитывало от силы десяток домов, можно было бездумно бродить босиком по лугам, купаться в пруду вместе с деревенскими мальчишками и в охотку колоть по утрам дрова.
В принципе, с учетом банковского вклада и предстоящего жалования за два отпускных месяца, денег на отдых хватало. Но ему хотелось играть. Причем играть всерьез – с крупными ставками, от которых в нем зарождался настоящий охотничий азарт: чувство, которое он ценил больше всего в жизни. Для того, чтобы играть свободно и не ощущать себя скованным глупыми рамками, ему нужно было иметь в кармане минимум тысячу, а лучше две.
Остановиться он не мог. Увлекшись игрой год назад, он несколько раз пытался бросить, ударялся в работу, гулял с дочерью, запирался в кабинете, даже несколько раз напивался. Все было бесполезно. Страшный червь грыз его изнутри, как курильщика опия, пальцы зудились в предвкушении карт, по ночам снились пачки ассигнаций, небрежно бросаемые на стол… Ксенофонт Ильич был серьезно болен игрой.
Ему нужно было писать отчетную ведомость: учебный год подходил к завершению, скоро он должен был ехать в министерство с докладом. Вместо этого он поглядывал на часы и лениво убеждал себя пропустить сегодняшнюю игру. Накануне он ушел с позором – в кармане не осталось даже гривенника на извозчика, пришлось добираться в темноте пешком. Попросить взаймы было стыдно.
В надежде успокоить нервы, он открыл шкафчик, налил стопку зубровки и выпил. Жидкость огненным шаром прокатилась по телу, но облегчения не принесла. Играть захотелось еще больше. Он задумчиво почесал лысеющую голову.
– Да гори оно все огнем! – наконец злобно сказал он и принялся аккуратно раскладывать деньги по карманам сюртука. Империалы оттянули боковые карманы – он с сомнением посмотрел на них и оставил у себя только двадцать монет, спрятав остальные в стол.
Отперев дверь, он крикнул:
– Марфа!
– Да, Ксенофонт Ильич, – девушка появилась сразу, как будто ждала его в коридоре.
– Принеси чаю, и найди извозчика. Съезжу к Лощицу. Буду поздно, ужин не оставляй.
– Хорошо, – Марфа покраснела и неуклюже сделала что-то отдаленно похожее на книксен.
* * *
Леночка прибежала из гимназии запыхавшись.
Дома была только Марфа. Увидев Леночку, она расплылась в улыбке и тут же сделала заговорщическое лицо. Леночка, впрочем, не обратила на нее особого внимания – Марфа, по ее мнению, была глуповата и уж наверняка бестолкова.
– Где маман? – на бегу спросила она.
– Госпожа отбыли. По магазинам.
– Дашь что-нибудь поесть?
– Сейчас сделаю, Леночка.
Леночка поморщилась – ее коробило, что Марфа называет ее по имени. Вот у Верочки прислуга называет всех девушек барышнями – это звучит. А Леночка в устах прислуги – это как собачку позвали.
Она забежала к себе в комнату, быстро освободилась от надоевшей формы и влезла в мохнатый халат. Форму следовало бы постирать – на воротничке уже наметились серые полоски. Если Жаба увидит – нагоняя не избежать. Но до выходных вроде еще терпит.
Леночка легла на диван и сладко потянулась. Эх, сейчас бы поспать… Полночи она мечтала о разном и потому совершенно не выспалась.
Скрипнула дверь. Как всегда без стука вошла Марфа, выставив перед собой поднос.
– Марфа! Входить без стука неприлично, – строго одернула ее Леночка.
– Так нет же никого, – искренне изумилась экономка.
– О боже, где я живу – пробормотала себе под нос Леночка и махнула рукой. – Ну давай, что там у тебя. Я бы коня съела.
На подносе была булка с маком, горячий расстегай и большая кружка теплого молока.
