скачать книгу бесплатно
…В третьем классе Петра пересадили к тихоне-отличнице Машке Лавровой, чтобы та положительно повлияла на хулиганистого одноклассника и подтянула его успеваемость. Петр был недоволен. Во-первых, ему на фиг не нужны были дисциплина и успеваемость, во-вторых, ему не хотелось сидеть с девчонкой, в третьих – ему не нравилась Машка. Некрасивая. Большеротая и лупоглазая, как лягушка. Ему тогда нравилась Зина Боброва, беленькая и сдобная, как булочка. Для начала он как следует пихнул Машку, чтобы знала свое место и не воображала. Машка упала и здорово ударилась, а Петру записали замечание в дневник. Они с Машкой долго дулись друг на друга. Но постепенно привыкли сидеть за одной партой, начали разговаривать и, наконец, подружились. Петр стал бывать у Машки дома, и ему там очень понравилось.
Во-первых, там здорово кормили. Домработница Ольга жарила такие драники, такие блины, пекла такие пирожки! Во-вторых, там был большой цветной телевизор, а в третьих, у Машкиного деда была библиотека, где был специальный стеллаж для детских книг, на котором стройными рядами стояли огромные тома «Мира приключений». Их никто не запрещал брать и читать.
Проблему успеваемости Петра они решали просто – Машка давала ему списывать. Но потом Петра вдруг стало задевать, что девчонка умнее его. Он приналег на учебу и в старших классах уже сам помогал Машке с физикой и математикой.
Конечно, их дразнили женихом и невестой, и Петру приходилось махать кулаками, чтобы некоторые заткнулись.
…В доме Лавровых всегда бывало много гостей. Друзья, сослуживцы, ученики академика, подруги Марии Дмитриевны, друзья дочери и зятя… Люди разных профессий, разных возрастов и сами по себе очень разные, они составляли пестрый человеческий мирок, в котором каждому из них было тепло, приятно и нескучно. Когда Петр с Машей подросли, их стало интересовать это разноликое общество.
Никто не гнал их с Машкой, когда они приходили в гостиную и тихо устраивались в уголке. С ними даже снисходительно заговаривали: «Ну как, молодежь? Как учеба?..» Потом про них забывали, и начинались захватывающе интересные разговоры. Чего только они не наслушались в этой гостиной – научные споры академика с коллегами перемежались медицинскими анекдотами, которые мастерски рассказывал хирург Левченко, и театральными байками от старой актрисы Вьюговой, подруги Марии Дмитриевны. А когда приходил писатель-фантаст Якушев, начинались истории о таинственных летающих объектах и странных артефактах, найденных при археологических раскопках. Петру после таких разговоров хотелось сразу всего – стать нефтяником, врачом, космонавтом, ездить в археологические экспедиции и сниматься в кино!
Был еще один очень интересный человек – Петр Адамович Лешковский, любимый ученик академика. Он был моложе большинства гостей, ему было лет тридцать пять, но в обществе, собиравшемся в доме Лавровых, его принимали на равных. Это с ним академик вел научные споры, и гости, большинство из которых ничего не понимали в нефти, слушали их с интересом. Лешковский очень хорошо говорил. Петр тогда впервые оценил силу и прелесть хорошо развитой речи – точных, метких слов, образности сравнений, искрометности шуток. Даже не понимая смысла, эту речь можно было слушать как музыку. Академик потом говорил, посмеиваясь:
– Адамыч, даже если не прав, уболтает. Вот же подвесил бог язык мужику! Завораживает, как сирена!
А домработница Ольга, подававшая в гостиную чай и кофе, называла Лешковского старинным словом «краснобай».
Внешность у Лешковского была самая обычная – среднего роста, светловолосый, с голубыми, немного сонными глазами. Не красавец. Но Петр видел, как при его появлении загорались глаза у женщин. Даже старая актриса Вьюгова оживлялась и мигом входила в образ юной кокетки. А бедная Машка, когда Лешковский ненароком обращался к ней, краснела до ушей и начинала заикаться.
Петр дневал и ночевал у Лавровых, этот дом стал для него даже не вторым, а скорее, первым. А его собственный дом казался ему унылым и скучным. Мать, работавшая терапевтом в ведомственной поликлинике, где лечились эти самые академики и «доценты с кандидатами», приходила домой такая усталая, что даже разговаривать у нее не было сил. Не говоря уже о том, чтобы печь блины и пироги. Отец Петра давно их бросил, Петр его даже и не помнил. Он любил и жалел мать, но все-таки уходил туда, где ему было весело и интересно.
Без Маши Петр свою жизнь уже не представлял. И будущее свое видел так: они с Машкой вместе поступят в институт, получат профессию, будут вместе работать, ну а потом поженятся и будут вместе жить. Ничего, что Машка не очень красивая – не в красоте счастье.
Они окончили девятый класс, и на последние школьные каникулы Маша уехала с дедом и бабушкой в Болгарию. Петр все лето скучал, а когда снова увидел Машку, обомлел. Как голенастый лягушонок превратился в большеглазую красавицу, Петр так и не понял. Он только заметил, что и все остальные парни в классе тоже обалдели, а девчонки стали враждебно коситься на Машку и раздраженно дергать плечами.
Если кто-то думал, что это превращение обрадовало Петра, то он ошибался. Между ним и Машей как будто выросла стена. Маша отдалилась и отстранилась. Она думала о чем-то своем, не слышала его вопросов и не хотела ни сходить в кино, ни посидеть в любимой кафешке на втором этаже магазина «Хлеб».
Он еще по привычке бегал к Лавровым, но и там ему стало неуютно. Он заметил, как холодно его стала встречать Машина мать Нина Владимировна. Однажды она сказала ему прямо:
– Петя, тебе не следует так часто у нас бывать, ты отвлекаешь Машу от занятий. Да и сам отвлекаешься. Институт – дело серьезное. Тебе пора подумать и о своей судьбе.
И он понял: детство кончилось. Если Машкиной матери было безразлично, с кем ее дочка играет в сыщиков-разбойников, то для взрослых отношений с дочерью Петр ей явно не подходил. Она сделает все, чтобы их разлучить.
Его опасения подтверждались. Скоро Маша сказала, что ей для подготовки в институт наняли репетиторов. Значит, заниматься вместе они больше не будут. Репетиторы были платными, и Петр не мог пользоваться их услугами «на халяву». И он перестал бегать к Лавровым. Еще через некоторое время Маша сказала, что у нее портится зрение, она хочет пересесть поближе к доске и уже договорилась с Риткой Борщовой поменяться местами.
Петр тогда ничего не сказал, только скрипнул зубами. А что почувствовал – даже вспоминать не хочется…
Тогда же он понял справедливость поговорки, что беда не приходит одна. Потому что пришла еще одна беда, да какая! Заболела мать. Она давно уже недомогала, да у нее все руки до себя не доходили. А когда наконец собралась и прошла обследование, оказалось – онкология. И уже не в первой стадии.
Нужно было срочно оперироваться, но мать вдруг испугалась. Не за себя – за него. А вдруг она умрет и оставит своего мальчика одного, без помощи, почти без денег! Ведь он даже школу еще не окончил! В этом состоянии панического страха она быстро приняла решение: обменять их квартиру на меньшую с доплатой и только потом ложиться на операцию. Если она умрет, у Петра хотя бы будут деньги.
У них была хорошая просторная «двушка» в центре, и на нее мигом нашлись охотники. Уже через месяц они переехали на окраину, в однокомнатную квартиренку на первом этаже «хрущобы» у трамвайного кольца.
Всю «прелесть» новой жизни они ощутили уже в первые дни. В квартире было темно, солнце заглядывало в окна лишь ненадолго перед закатом. Прямо под окнами с раннего утра и до ночи дребезжали трамваи. Телевизор смотреть было невозможно – когда проходил трамвай, изображение на экране рябило и тряслось. За стенкой по вечерам звучал пьяный мат вперемешку с женским плачем – сосед Костян, грузчик из ближайшего гастронома, психопат-алкоголик, «воспитывал» жену.
В школу теперь приходилось ездить через весь город, толкаться в троллейбусе. Возвращаясь, он всегда видел у соседнего подъезда группу парней, примерно своих ровесников. Они галдели, гоготали и матерились вокруг трехлитрового бидона с пивом. Асфальтовый пятачок вокруг них был заплеван и засыпан окурками. Когда Петр приближался, они опасно замолкали. Он проходил мимо, и вслед раздавался издевательский гогот.
В это тяжелое время он чувствовал, что ненавидит все и всех вокруг – темную чужую квартиру, из которой никак не выветривался чужой запах, трамваи, утреннюю толкотню в троллейбусах, кодлу у соседнего подъезда, мерзавца Костяна. Тихая ненависть кипела в нем, и ему хотелось на кого-нибудь ее излить, тогда бы ему стало легче. И в очередной раз проходя мимо пивной компании и услышав позади глумливое ржание, он остановился, развернулся и в упор уставился на них.
Он был один, а их много, но они, видимо, почувствовали в нем эту кипящую ненависть и испугались, не приняли вызова, заюлили глазами, отступили. Он повернулся и пошел дальше.
– Парень, чё, может, пива? – растерянно окликнул кто-то сзади. Он не оглянулся.
Часть ненависти он все-таки выплеснул. На Костяна. Подстерег его вечером в подъезде и прижал под лестницей к стене, перекрыв кислород, уперся локтем в кадык. Он объяснил, какие именно анатомические образования он оторвет Костяну и заставит их съесть без соли, если вопли за стеной повторятся.
Мужичонка был плюгавый, много ниже рослого Петра, он тоже чувствовал волну ненависти, исходящую от нового соседа, поэтому брыкаться не стал, убежал домой на полусогнутых. «Концерты» за стенкой прекратились, но много позже Петр узнал, что Костян продолжал бить жену, только теперь прижимал ее лицом к подушке.
В школе он отсиживал уроки, так и не перекинувшись ни словом с тихой Риткой Борщовой, и быстро уходил. На все больше расцветавшую Машку он старался не смотреть. И никак не мог себя заставить слушать и понимать, что там говорят учителя.
Спал он теперь на кухне, на диванчике и по ночам слышал, как плачет мать. Он вставал и шел к ней, садился на край кровати.
– Петенька, что я наделала, – плакала мать. – Как ты будешь здесь жить!
– Нормально, нормально мы будем жить, – делая ударение на «мы», уверял он. – Здесь и воздух чище, и тишина… И деньги у нас теперь есть. Вот прооперируют тебя, поправишься, и на море можно будет поехать. Ты вон сто лет не отдыхала, может, потому и заболела.
– Нельзя мне на море, – вздыхала мать.
– Мы на прохладное море поедем, на Рижское взморье, – убеждал он ее и рассказывал о Риге, о старом городе, Домском соборе с органом, забавных памятниках и уютных кафешках. Все это он слышал у Лавровых и сейчас старательно вспоминал и пересказывал матери, чувствуя, как она успокаивается и затихает.
Мать прооперировали, она выжила и начала потихоньку выздоравливать. Вот когда понадобились деньги на рыночное мясо и творог, на фрукты и овощи.
Петр научился всему – варить бульон, готовить котлеты на пару, выжимать соки. Под Новый год он привез мать домой и сумел сам приготовить стол, нарядить елку, и они с матерью посидели за столом, чокаясь газировкой.
С этого времени все как-то потихоньку начало налаживаться. Они привыкли к квартире, она уже не казалась такой ужасной, Петр привык к троллейбусной толкотне, мать начала вставать, возиться на кухне и бродить по квартире с тряпкой, сняла с Петра часть хозяйственных забот. Сосед Костян проворовался в своем гастрономе, его осудили и отправили на зону, откуда он уже не вернулся – там нашлись более крутые психопаты и садисты, в драке с которыми он и погиб. Его жена, тетя Ася, когда с нее сошли синяки, оказалась симпатичной женщиной, они с матерью подружились, стали ходить друг к другу пить чай и сидеть вместе на лавочке под рябиной. Даже пивная компания у соседнего подъезда рассосалась – кто ушел в армию, кто попал на зону. Осталась пара-тройка парней, подрастерявших кураж, теперь они вполне миролюбиво кивали, встречая Петра, и он кивал в ответ. И вообще, оказалось, что в доме живут вполне нормальные люди, в основном, инженерно-технические работники с соседнего завода.
Петру стало легче, ненависть уже не душила его, он почувствовал, что жизнь продолжается, и надо искать в ней свое место.
Он приналег на учебу, но времени не хватило. Стремительно приблизилась весна, экзамены, он не успел залатать огромную прореху в знаниях. Экзамены он сдал плохо, на троечки, соваться в институт с таким аттестатом было бесполезно. Впереди замаячила армия. К его удивлению, Маша тоже сдавала слабовато, репетиторы старались впустую.
Искать нормальную работу перед армией не имело смысла, и Петр устроился разнорабочим на завод.
Это была лошадиная работа. Петр целыми днями таскал по цеху тяжелые вагонетки, наполненные металлическими кольцами – деталями будущих подшипников. Гудели станки, абразивные круги со скрежетом и снопами искр вгрызались в металл, с шумом лилась охлаждающая эмульсия – первое время от всего этого у Петра болела голова, от постоянного напряжения болели все мышцы. Но постепенно он привык, окреп, и руки уже не дрожали, когда он за ужином держал ложку или вилку.
За станками работали женщины – молодые, пожилые и совсем девчонки. Мужчины – мастера и наладчики – важно расхаживали по цеху, начальственно покрикивали, иногда кадрились к девчонкам помоложе и посимпатичнее, зубоскалили, похлопывали их по ягодицам. Девчонки визгливо хихикали и отбивались с матерками. Матерились все – мужчины и женщины, молодые и старые. Петр долго не мог к этому привыкнуть.
Подсобников не хватало, и катать тачки с кольцами присылали «легкотрудниц» – беременных женщин, переведенных на легкий труд. То, что катание тяжеленных вагонеток считалось «легким трудом», никому кроме Петра не казалось абсурдным. Толпа «легкотрудниц», пузатеньких, как икряные рыбки, облепляла вагонетку и с визгом, хохотом и матерками катила ее по цеху. Мужики, глядя им вслед, гоготали и отпускали шуточки. Никто и пальцем не шевелил, чтобы помочь.
Петра это выводило из себя. Он разгонял «легкотрудниц» и впрягался сам. Девчонки не возражали. Они тут же доставали из карманов семечки и, весело похохатывая и галдя, шли за вагонеткой. Благодарности к Петру никто из них не испытывал, его считали чудаком. Мужики же, глядя на эту картину, откровенно крутили пальцем у виска. Мастер Сан Саныч, посмеиваясь в усы, говорил Петру:
– Дурак ты, Петруха-а. Мамок пожалел? Ну дура-а-ак! От работы тока кони дохнут да мужики, а бабы тока пухнут. Вон, погляди, старых мужиков по пальцам перечесть, одни старухи небо коптят. Живучие! А брюхатым тележки покатать – вроде физзарядки. Они потом рожают легше.
Это был мир со своими законами и правилами, и Петр постепенно привыкал к нему, вживался в него и даже начинал любить.
В газетах появился некролог: умер академик Лавров. Петр отпросился на работе и поехал на панихиду. Он постоял в толпе, собравшейся в огромном конференц-зале Института нефти, издали посмотрел на гроб, заваленный венками, но близко подходить не стал. Ему хотелось помнить Машиного деда живым.
И к Маше он подходить не стал. Она сидела вместе с матерью, бабкой и сестрой у гроба и выглядела измученной и больной. Он постоял, мысленно прощаясь с ней, с покойным академиком и вообще со всем тем миром, в котором жил раньше. Постоял и вышел.
Время катилось вперед, наступала осень, ночи уже стояли холодные, но днем было еще тепло, и деревья только начали желтеть и облетать. Однажды, возвращаясь вечером с работы, он увидел на скамейке у своего подъезда Машу.
Он не поверил своим глазам и остановился, разглядывая ее. Она пока еще не замечала его, сидела, задумчиво глядя перед собой, засунув руки в карманы белой курточки. Трое парней у соседнего подъезда, остатки прежней пивной компании, нервно курили, не сводя с нее глаз. Она не обращала на них никакого внимания.
Он шагнул вперед, она увидела его и вскочила навстречу.
– Петька! – Она подбежала к нему и обняла, прижимаясь своей белой курточкой к его грязной спецовке. – Как я соскучилась по тебе!
– Маш! – Он попытался отстраниться. – Я же с работы, грязный!
– Плевать! – сказала она и мигом стала той прежней свойской девчонкой, с которой они когда-то играли в сыщика Калле Блюмквиста и его подружку Еву-Лотту.
– Ты как меня нашла? – спросил он.
– Зашла в школу, в канцелярию, и узнала. Что ты про всякую ерунду спрашиваешь?
Они сели на скамейку под рябиной и замолчали. Петр почему-то снова растерялся и не знал, как начать разговор.
– А у нас дед умер, – наконец сказала Маша.
– Знаю. Я был на панихиде.
– Был?! Почему не подошел?
– Ну-у… не хотел беспокоить… Там мама твоя была…
– А, мама! Ну понятно. – Маша побарабанила пальцами по коленке и вдруг, прямо взглянув ему в лицо, решительно сказала:
– Петя, а давай поженимся! Прямо завтра!
Петр растерялся. Она что, шутит так? Он смотрел на нее, ожидая, что она вот-вот рассмеется, и молчал. Ее лицо вдруг начало меняться – побледнело и застыло, глаза надменно сузились, подбородок вздернулся. Такое лицо у Машки бывало, когда она обижалась. Обижаться Машка умела смертельно и надолго. Сейчас встанет и уйдет, и к ней потом на кривой козе не подъедешь… И Петр поспешно ответил:
– Давай…
Машино лицо расслабилось, сжатые губы дрогнули.
– А почему ты сразу не ответил? Ты не хочешь, да?..
– Я в армию ухожу, – объяснил он. – Да и мать тебе не позволит.
– Ну и что? Я буду ждать, письма писать… А мама ничего сделать не сможет, мне уже восемнадцать. Если что – я из дому уйду, сниму квартиру. Мне дед деньги оставил, я могу пользоваться счетом…
Она помолчала и решительно добавила:
– Знаешь что, поехали!
– Куда? – растерянно спросил он.
– К нам на дачу. Там сейчас никого нет.
Они встретились глазами, и Петр понял, что она не шутит. И еще понял, что устоять он не сможет.
…Обратно в город они вернулись к ночи. Петр, провожавший Машу до дома, еле успел на последний трамвай. Мать, которой он позвонил со станции и соврал, что идет на день рождения к приятелю и вернется поздно, уже спала.
На следующий день, вернувшись с работы, он узнал от матери, что к ним приезжала Нина Владимировна Лаврова «для родительских переговоров». Петр покраснел до ушей, а мать, сидевшая у кухонного стола, вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Петр растерянно совал ей в руки стакан с водой и лихорадочно думал, что могла сказать матери Лаврова.
Мать наконец перестала плакать, крепко вытерла глаза кухонным полотенцем и сказала:
– Ладно, что теперь делать… Семья богатая, известная, помогут тебе в жизни… Я-то неизвестно сколько протяну…
Дальше все закрутилось почти без участия Петра. Ему пришлось только сходить с Машкой в ЗАГС и в ателье, где с него сняли мерки и за два дня сшили классный костюм. Он все допытывался у Маши, как ей удалось уломать мать? Та отшучивалась:
– Сказала, что брошусь в Шушайку с Каменного моста и утоплюсь!
Каменный мост – красивое старинное сооружение – возвышался над обмелевшей речкой Шушайкой метра на три. Бросившись с него, можно было только искупаться в грязи. Нина Владимировна, между тем, была вежлива с Петром и даже улыбалась ему, но от нее шла такая волна неприязни, что он старался держаться от нее подальше.
После свадьбы, до отправки Петра в часть, они с Машей жили на даче Лавровых. Природа как будто радовалась за них и дарила им прекрасные осенние золотые дни с запахом сохнущей листвы и дыма костров. Мелкие пичуги огромными щебечущими стаями налетали на участок, обклевывали ранетки и рябину, отъедались то ли перед отлетом в дальние края, то ли перед зимовкой. Тепло и золото этих медовых дней надолго осталось с Петром – и в плацкартном вагоне, в котором его везли к месту службы, и в казарме, и на маршах.
Через два месяца Маша написала ему, что ждет ребенка. Петр совсем не обрадовался. Он мечтал вернуться к Маше, только к ней одной, он не насытился ею, он хотел повторения тех золотых дней, а тут ребенок, пеленки-присыпки, ну ё-моё! Но потом он привык к этому обстоятельству и даже стал с любопытством приглядываться к детям, когда его отпускали в увольнение в город.
Когда родился Вовка, Петра не отпустили в отпуск посмотреть на ребенка. Он не был особо примерным солдатом, и командиры к нему не благоволили.
Маша написала ему, что назвала сына Владимиром в честь своего деда. И еще написала, что Нина Владимировна настаивает, чтобы она дала сыну свою фамилию – Лаврова. Знаменитая фамилия должна была облегчить ребенку жизнь в будущем.
Петр возмутился. Как это его сын будет носить чужую фамилию! Ну теща! Мало ей того, что сама она, выходя замуж, оставила себе знаменитую отцовскую фамилию и дала ее обеим своим дочерям, так она и до внуков добралась! Ее первый внук, Женя, которого родила старшая сестра Маши Инна, уже стал Лавровым. Теперь на очереди и его сын. Ну нет!
Против имени он не возражал. Нормальное имя, тем более что Владимиром звали и его собственного отца. Но фамилия! И он ответил Маше, что если она запишет ребенка Лавровым, он подаст на тещу в суд, когда вернется. В следующем письме Маша написала: «Вова Ильин шлет папе привет», и он успокоился.
Когда Петр вернулся из армии, Вовка уже вполне походил на человека, умел ходить и начинал разговаривать. Петр хорошо помнил свою первую встречу с сыном.
Маша поставила на ножки толстого младенца и пропела:
– Вовик, а это па-а-апа!
Петр присел на корточки и стал разглядывать ребенка. Круглая голова в золотистых перышках волос, маленький нос меж толстых щек, верхняя губа клювиком почти скрывает нижнюю. Вид важный, сосредоточенный. Вовка пристально и серьезно смотрел на него небесно-голубыми глазами.
Петр нерешительно потыкал пальцем тугой живот. Вовка все так же пристально и неотрывно смотрел на него и вдруг улыбнулся, да так, что у Петра стало тепло в груди, там, где сердце. Он мгновенно и навсегда полюбил маленького смешного человека.
Он полюбил гулять и играть с Вовкой, а особенно кормить. Вовка ел сосредоточенно и серьезно, он внимательно вглядывался в содержимое ложки, потом широко открывал рот и смешным заглатывающим движением «одевался» на ложку. Петр хохотал, за ним начинал заливаться Вовка. Маша кричала:
– Петя, не смеши его, он подавится!
– Это он меня смешит, – оправдывался Петр.
Жили они у Лавровых, и Петр видел, как изменился этот дом после смерти академика. Старая компания перестала собираться. «Иных уж нет, а те далече», – говорила Мария Дмитриевна. Петр как-то встретил в аптеке фантаста Якушева, и они немного поболтали, вспоминая старые времена.
– А Лешковский-то наш, слыхал? В Израиль уехал, – сообщил Якушев.
– Петр Адамович? – переспросил Петр. – Он разве еврей?
– Отыскал у себя в роду какую-то еврейскую бабушку, – желчно проворчал Якушев. – Только говорят, что в Израиле-то он не задержался. В Америку махнул.
