скачать книгу бесплатно
Не буду ни о чем расспрашивать Сережку, это может быть болезненным, а я не хочу причинять ему боль. Захочет – расскажет сам, не захочет – не надо…
Когда я вышла из ванной, Сергей стоял у окна и смотрел на улицу. Он всегда так делает, если у него смутно на душе.
– Не знаю, как ты, а я не наелась в гостях, – громко сказала я. – Иду жарить картошку. На твою долю жарить?
Он резко обернулся, видимо, глубоко задумался и не слышал, как я подошла. На его лице было сложное выражение, оно было одновременно расстроенным и растерянным.
– Будешь жареную картошку? – повторила я.
– Буду, – кивнул он и неуверенно предложил. – Давай, я почищу.
– Ну уж нет! Ты будешь чистить лук! – мстительно сказала я и пошла на кухню.
Когда мы уже допивали чай, Сергей вдруг сказал:
– Грунечка, хочешь, мы больше туда не пойдем?
Я немного подумала и ответила вопросом на вопрос:
– А зачем ты вообще меня туда потащил? Ведь ты знал, что я там не понравлюсь!
Он ответил резко:
– Мне плевать на мнение бабки и всех ее прихвостней. Как и ей плевать на меня… И ты не обязана им нравиться… Зато ты их всех разом увидела и все поняла.
Ну, поняла-то я далеко не все…
– А почему ты сам туда ходишь? Если тебе на всех плевать.
– Из-за отца, – признался Сергей. – Он считает, что мы не вправе игнорировать бабкины приглашения, это будет неуважением к памяти матери, нашей с Вовкой матери… Отец тоже не любит туда ходить, бабка его гнобит, недовольна тем, что он женился, хотя он женился только через двадцать пять лет после смерти нашей матери.
Он помолчал и добавил:
– Отец – единственный, с чьим мнением я всегда буду считаться.
– А зачем сама Нина Владимировна приглашает тех, кто ей неприятен?
– Ну-у, это в двух словах не объяснишь… Видишь ли, она была дочерью очень известного в свое время человека и привыкла быть на виду. Даже не быть, а жить на виду, всегда в центре внимания. Ну а теперь этого нет, но она привыкла. Она по инерции продолжает жить как на витрине. Ну, а на витрине должна демонстрироваться идеальная семья, где все красиво, все дружны и трогательно слетаются на совместные торжества. У нее перепутались понятия, и она живет уже не на виду, а напоказ.
– Значит, вы изображаете идеальное семейство?
– Ну да, хотя до идеала очень далеко, одна видимость. Дед с бабкой давно уже чужие люди, живут как соседи, благо квартира огромная, можно жить, не встречаясь. Когда у бабки намечается большое сборище гостей, дед сбегает на дачу. Там у него телевизор со спутниковой антенной и большой запас коньяка. А бабка всем объясняет, что дед страшно занят, пишет очередную монографию и страшно сожалеет о своем отсутствии.
Другие члены семьи бабку тоже не радуют. Женька пьет, бабка несколько раз помещала его в клинику, его подлечивают, он выходит и напивается снова. С Леркой она тоже сладить не может, та не хотела учиться, еле окончила школу. Бабка нажала на все свои связи и засунула ее в институт, но Лерка вылетела оттуда после первой сессии. Сейчас ей уже тридцать три, а ни образования, ни нормальной работы нет. Слава богу, хоть жениха нашла, может, семьей займется.
Даже Вовчик, любимый внук, не до конца оправдал ее надежды. Бабка хотела, чтобы он стал химиком, как ее отец, и занимался нефтью. Мечтала, наверное, что на свете появится второй Владимир Лавров, большой ученый. Но Вовка стал финансистом, сейчас руководит консалтинговой фирмой, в общем-то вполне успешен, но не так, как хотелось бы бабке.
– Мне понравился твой брат, – призналась я.
– Вовка классный! Всегда такой был, с детства. Звездный мальчик! Бабка по нему просто с ума сходит! Да его все любят. В школе у него в друзьях был весь класс, в институте – весь курс. И сейчас – толпа друзей, толпа женщин, и все его обожают.
– Прости, – не выдержала я, – а чем, собственно, Нину Владимировну не устраиваешь ты? Не пьешь, институт окончил, работа приличная, диссертацию пишешь. Идеальный внук!
Сергей молчал. Я взглянула на него и пожалела о своем вопросе. Ведь не хотела же спрашивать, ведь чувствовала, что не стоит! Ну кто меня за язык тянул?!
Только что, рассказывая о брате, он улыбался, а после моего вопроса как будто погас, опустил глаза. Он молчал, и я сказала:
– Прости. Если не хочешь, можешь не отвечать.
Но он ответил. Не поднимая глаз, с кривой, болезненной усмешкой он сказал:
– Так вышло, что я убил ее дочь и ее мать…
– Что? – мне показалось, что я ослышалась.
И он повторил с той же болезненной гримасой:
– Так получилось…
В двадцать четыре года Петр Ильин потерял жену. Маша умерла, рожая второго сына.
Пока проходили похороны и поминки, Петр находился в странном состоянии – от него как будто отделилась тень. Эта тень ходила, говорила, что-то делала, даже ела и спала, а сам он как будто рухнул внутрь себя и сидел там, в темноте, сжавшись в комок и крепко зажмурившись, и ждал, когда все наконец закончится, и Маша вернется.
Из этого состояния его вывел Вовка. Когда Машу за две недели до родов по настоянию врачей положили в роддом, Петр отвез Вовку к Лавровым, где за ним приглядывали прабабушка Мария Дмитриевна, бабушка Нина Владимировна и домработница Лавровых Ольга. Про смерть матери Вовка, конечно, не знал. Ему сказали, что мама уехала надолго в санаторий. Несмотря на то, что в доме Лавровых Вовку все любили, баловали, задаривали игрушками и закармливали его любимыми шоколадками, он запросился домой. Он рыдал, икал, не слушал уговоров бабушки, цеплялся за Петра.
Этот горестный детский плач заставил Петра очнуться. Не обращая внимания на бурные протесты тещи Нины Владимировны, он одел Вовку и увез его в их опустевший, по-чужому прибранный дом.
Ночью, уложив Вовку, он сидел в пустой кухне и думал свою тяжелую думу. Он наконец осознал: ничего не поправить, Маша не вернется, и дальше придется жить без нее.
Света он не зажигал, штор не задергивал, кухня освещалась лишь снежным отсветом зимней ночи да ползающими по стенам полосами света от фар проходящих машин. Февральский ветер злился за окном, швырял в стекла снежную крупу.
Еще две недели назад на этой кухне суетилась Маша, а теперь она лежала в мерзлой земле на семейном кладбищенском участке Лавровых.
Что он будет говорить Вовке, когда тот начнет спрашивать, почему мама не приезжает? Что он будет делать один с двумя детьми? Он ведь работает и учится на заочном в Политехе…
С Вовкой проще, он ходит в детский сад, но и его надо кормить, одевать и умывать. Он слишком маленький, чтобы делать это самостоятельно. Кроме того, с ним нужно гулять, разговаривать, читать ему сказки и учить с ним буквы. Ладно, с этим он справится, но что делать с младенцем?
При одной мысли о новорожденном Петр испытывал тревожное болезненное чувство, очень похожее на страх. В роддоме ему показывали ребенка: в прозрачном ящике, опутанное проводами и трубками, корячилось странное существо лилово-красного цвета, больше похожее на… червяка, а не на человека. И это – его сын? Его придется кормить, мыть, брать на руки… Как?..
Наверное, он зря волнуется, Лавровы, конечно же, заберут ребенка. Там три женщины, каждая из которых рожала и растила детей, они не отдадут новорожденного ребенка в неопытные руки, да и понятно, что у него нет возможности сидеть с младенцем. Не бросать же ему работу и учебу… Да нет, конечно же, они заберут ребенка!
Но этот вопрос придется обговорить с Ниной Владимировной, все вопросы в доме Лавровых решает она, и, боже, какой это будет неприятный разговор! Зная резкий характер тещи и ее отношение к нему, рассчитывать на другое не приходится. Уж она не упустит случая ужалить его побольнее!..
Неприятно тревожило одно обстоятельство: за все это время Машина мать ни разу не поинтересовалась ребенком. И Мария Дмитриевна, и Ольга, стоило Петру появиться у Лавровых, накидывались на него с расспросами: как там мальчик, что говорят врачи, когда его выпишут? Даже тесть, Юрий Григорьевич, всегда погруженный в свою работу, интересовался порой – как там внук? А Нина Владимировна не задала ни одного вопроса. И это тоже не сулило ничего хорошего.
Ничего, это надо будет перетерпеть и все. Не мужик он, что ли? Все равно другого выхода нет…
Наступило воскресенье, и Петр решил, что дальше тянуть нельзя, младенца скоро выпишут из роддома. Надо что-то решать. Надо ехать и разговаривать.
Он подошел к окну – на градуснике за стеклом было минус двадцать. Да, нежарко! Перед отъездом Вовку надо было покормить чем-нибудь горячим.
– Вовчик! – позвал он, повязывая цветастый Машин фартук. – Сейчас поедим и к бабушке поедем. Что приготовить?
Вовка, кряхтя, таскал от окна к окну стул и игрушечную лейку, поливал цветы.
– На букву «и», – пропыхтел он, карабкаясь на стул. В последнее время Вовка с Машей учили алфавит и играли, называя предметы на разные буквы.
– Что это – на букву «и»? – не понял Петр. – Икра?
– Нет. – Вовка щедро лил воду в маленький горшок с фиалкой.
– Изюм? Ириска?
– Нет!
– Ну не знаю тогда, сдаюсь.
Вовка задом сползал со стула, стул опасно качался. Петр шагнул и подхватил Вовку за лямки штанов.
– Папа, ну что тут непонятного? – Вовка повернулся и досадливо потряс растопыренной ладошкой. – Это же так прос-с-сто!
И слова, и жест, и интонации – все было дедово. Юрий Григорьевич так же тряс растопыренной пятерней, раздражаясь на непонятливость собеседника: «Что тут непонятного? Это же так прос-с-сто!»
– Еда на букву «и» – это иишница! – Вовка потащил стул к другому окну. Повернулся и добавил:
– С колбаской!
Кто бы сомневался! Любовь Вовки к колбасе была известна всем. Яичница с колбасой, жареная картошка – тоже, даже в суп Маша крошила ему колбасу. Беда была в том, что колбасы в магазинах не бывало, приходилось покупать на рынке, у кооператоров, за бешеные деньги. Ну еще и Лавровы подкидывали из своих «академических» спецзаказов.
После «иишницы» и чая Петр упаковал Вовку для дальней дороги по морозу. Двое штанов, два свитера, толстые носки, валенки, шуба. На вязаную шапочку натянул ушанку, обмотал поверх воротника шарфом и выставил Вовку на лестничную площадку, чтобы не вспотел. Оделся сам, захлопнул дверь, взял Вовку за руку, и они пошли на трамвайную остановку.
Трамвай подошел быстро, и они влезли в первый вагон, поближе к кабине водителя, там было чуточку теплее. Сиденья почти не обогревались, и Петр усадил Вовку на колени. На обледеневших окнах было нацарапано традиционное «Держитесь, люди, скоро лето!». Петр протаял рукой дырочку во льду для Вовки, и они поехали.
Он рассчитывал по дороге еще раз обдумать предстоящий разговор с тещей, но не тут-то было!
Вовка ни минуты не сидел спокойно, то вставал на коленки и пялился в окно, то отворачивался от окна и разглядывал пассажиров, ерзал, больно толкал Петра ногами, непрерывно болтал и задавал вопросы:
– Пап, а голуби вырастают из воробьев?
– А черепахи боятся щекотки?
– А знаешь, как далеко лететь до инопланетянов?
Вдруг он затеребил Петра и таинственно зашептал ему на ухо:
– Пап, а вон тот дяденька – безбилет! – Вовка ткнул варежкой в направлении румяного пацана лет пятнадцати с коньками и самодельной хоккейной клюшкой под мышкой. – Я видел, он билетик не отрывал! Его теперь в милицию посодют, да? Оля говорит, что всех безбилетов содют в милицию!
– Ну, может, у него проездной, – неуверенно предположил Петр.
Вовка не поверил. Затихнув, приоткрыв рот, он не сводил глаз с «дяденьки», видимо, ожидая, что вот-вот явится милиция, чтобы покарать «безбилета», и когда тот выпрыгнул из трамвая на очередной остановке, разочарованно вздохнул и снова полез к окну.
Вдруг он снова повернулся к Петру и сказал каким-то совершенно другим тоном:
– Папа, а тетя Клава говорит, что мама умерла.
Петр, успевший за время Вовкиного затишья углубиться в свои мысли, вздрогнул и хрипло переспросил:
– Какая еще тетя Клава?
– Ну тетя Клава, Лялькина мама! Она говорит, что мама родила грыза и умерла. Папа, кто такое грыз?
Петр лихорадочно соображал. Так, Лялька – это Вовкина подружка, живет в лавровском доме. А ее мама… А, ну да, это же Сиделка! Женщина с Мокрыми Глазами!
У этой женщины в глазах всегда стояла мутная влага. Казалось, что она вот-вот прольется, но она никогда не проливалась, так и стояла в глазах. От этого взгляд был неприятным, мажущим, оставляющим ощущение мокрого следа. Если бы не эти неприятные глаза, «Лялькина мама» казалась бы вполне привлекательной, особенно на мужской вкус: фигуристая, пышная брюнетка с яркими губами.
Женщиной с Мокрыми Глазами ее называл Петр. Все остальные жильцы «академического» дома звали ее Сиделкой. В «академическом» доме она была своего рода знаменитостью. Тому предшествовала одна история.
Супруги Козловские, живущие в одном подъезде с Лавровыми, попали в автоаварию. Муж, профессор Козловский, отделался синяками и ссадинами, а вот его жена получила черепно-мозговую травму. Профессорша долго лежала в клинике, сначала были надежды на выздоровление, но потом произошел инсульт, и надежды растаяли.
Парализованную профессоршу перевезли домой. Сначала Козловский пробовал ухаживать за женой сам, с помощью домработницы, но скоро сдался, ноша оказалась не по силам. Врачи и друзья посоветовали нанять профессиональную сиделку. Вот тогда в доме и появилась Женщина с Мокрыми Глазами. Ее услуги требовались круглосуточно, и она поселилась в большой квартире Козловских вместе с маленькой дочкой, чернявенькой и хорошенькой, как куколка.
В «академическом» доме всегда было много прислуги – домработницы, няньки, водители. Поэтому личная и семейная жизнь его обитателей никогда не была тайной. Вскоре среди прислуги, а потом и среди хозяев распространился слух: Козловский спит с сиделкой своей жены! Это, конечно, было довольно неприлично, но за пределы допустимого не выходило. Дело житейское. Козловский был, конечно, не молод, но и далеко не стар. Все отнеслись с пониманием…
Через полгода профессорша умерла. Но Сиделка не ушла. Она продолжала жить в квартире Козловского, а ее дочка продолжала играть во дворе с «академическими» детьми. Профессор уволил старую домработницу, и все поняли, что профессорское хозяйство взяла в свои цепкие руки Сиделка.
Некоторое время в доме ходили смутные слухи, что Сиделка помогла профессорше умереть, но, ничем не подтвержденные, скоро утихли.
Постепенно к ней привыкли, хотя и относились откровенно неприязненно. А она и не искала ничьей любви, не заискивала ни перед кем, вела себя не то что вызывающе, но уверенно. Глаз не опускала, говорила громко, и явно не относила себя к прислуге, а когда вызывала полотеров или сантехников – командовала ими по-хозяйски.
Петр иногда встречал ее в подъезде или во дворе, и всегда она смотрела на него так, будто чего-то от него ждала. И потом ему всегда хотелось стереть с себя ощущение липкого, мокрого взгляда.
– Пап, ну пап! – ныл Вовка. – Кто такое грыз?
«Спиногрыз» – догадался Петр. Это словечко было частым в лексиконе Сиделки. Она и свою маленькую дочку звала «спиногрызкой».
– Вот что, Вова, – строго сказал Петр, – никакого «грыза» нет, и слова такого нет. Мама уехала лечиться. А ты, если будешь слушать глупости и повторять глупости, сам вырастешь дурачком.
Вовка обиделся.
– А бабушка Нина говорит, что я очень умный. Она говорит, что у меня есть винтилект, а у тебя нету! Вот!
Петр тяжело вздохнул. У «бабушки Нины», похоже, у самой проблемы с интеллектом. Вот зачем настраивать ребенка против отца?
– Пойдем, умник! – сказал он Вовке. – Следующая остановка наша.
У Лавровых, как всегда по воскресеньям, было полно народу. Здесь была и старшая Машина сестра Инна с мужем и детьми, и подруга Нины Владимировны Серафима с внуком Севой, и еще какие-то гости. Взрослые сидели в столовой за чаем, дети носились по коридорам. Вовка, как только Ольга выпутала его из лишних одежек, кинулся к ним.
– Нина Владимировна дома? – спросил Петр у Ольги.
