Преодоление невозможного

– Сам хозяин, сам приказчик, – смеясь, ответил он.

– Где же хозяева?

– Бог их знает, куда-то удрали, теперь я помещик, – и парень опять засмеялся. – А вы как, что привело сюда вас? – спросил он.

Девушка опередила меня и ответила:

– Нам треба мяса!

– Пожалуйста. Что вам – корову, овцу?

– Мы засмеялись.

– Да нет, обойдёмся и гусями, – ответил я.

Взяли четырёх гусей (по два в мешок) и отправились восвояси. Опять застрекотали пулемёты, но мы уже не обращали на них внимания, лишь ускорили шаг и благополучно добрались до госпиталя. Ещё на подходе услышали звуки песен, крик, шум, разговоры, а некоторые пленные плясали в колодках. Чувствовалось большое оживление.

К нашему удивлению, все задания совета удалось выполнить. Даже кроме продуктов и «горючего» достали гитару, гармошку и балалайку. Женщины взялись стряпать, а мужчины стали к вечеру приводить помещения в порядок.

Наконец всё было готово: яства поданы, стаканы, рюмки, кружки наполнены немецким эрзац шнапсом, избран тамада. Он поднялся, оглядел всех (нас было около 40 человек) и сказал: «Товарищи, почтим память погибших на фронте и умерших в тылу товарищей». Все встали и минуты две молчали. Потом он продолжил: «Помянем, товарищи, соотечественников». И все залпом выпили. Молодая девушка зарыдала, следуя её примеру, заплакали все женщины. У мужчин тоже навернулись слёзы на глазах.

Поднялся пожилой человек лет пятидесяти и сказал: «Я предлагаю тост за победу советских войск над германским фашизмом». Кто-то в углу крикнул: «Ура!» Все его поддержали.

Одна девушка, несмотря на измождённое лицо и вялость, пустилась в пляс и увлекла за собой других. До глубокой ночи продолжалось наше веселье. Постепенно все улеглись. Я застал рассвет на дворе.

На второй день обитатели госпиталя разбрелись кто куда. Я пошёл в тот госпиталь, куда раньше не мог попасть из-за француза и неправильного оформления документов.

Меня радушно встретил тот самый начальник госпиталя, армянин. Он меня осмотрел и поместил в туберкулёзное отделение.

На второй день каждому военнопленному дали посылку. Нужно сказать, что посылка была большая и очень богатая: мясные консервы, масло, кондитерские изделия, сухофрукты, сладости. Почти одновременно нам сделали дезинфекцию, уничтожили вшей, клопов и блох. Потом повели в баню.

Назначили мне лечение: лекарства, уколы, электропроцедуры. Пошёл я на укол. Но сделать укол в вену фельдшер так и не смог, хотя я уже истекал кровью. Больше на уколы я не ходил.

Через несколько дней главврач, встретившись со мной, спросил: «Лачинов, ходишь на уколы?» Я ответил: «Нет». Он пригрозил: «Я вас выпишу из госпиталя, получите дисциплинарное взыскание». Немного погодя, он смягчился: «Лачинов, завтра придёте ко мне, я сделаю вам укол».

На следующий день я пошёл к главврачу, и он так легко и ловко сделал укол, что я и не заметил. Он же сделал мне и все остальные уколы.

Через несколько дней явился ко мне мужчина лет 35-40 и предложил стать культработником в лагере, вновь образованном американцами. Почему обратился именно ко мне, и кто он такой, так и осталось для меня секретом. Некоторые говорили, что он москвич, по специальности инженер-электрик. Кто его знает?!

И я стал культработником. В мои обязанности входила организация радиопередач по лагерному радиоузлу, лекций, докладов, танцев, вечеров.

Можно подумать, что мероприятия проходили стихийно, по личному усмотрению. Нет. Русская комендатура лагеря через советское посольство во Франции получала программу и директивы по организации культмассовой и политической работы.

Лагерь находился примерно в двух километрах от госпиталя. После завтрака я сразу же уходил в лагерь. Работы было по горло: нужно подготовить и передать по местному радио последние известия, различную информацию, литературно-музыкальные передачи. А вечером в клубе обязательно должно быть какое-то мероприятие – лекция, танцы или вечер с инсценировкой.

Однажды мне поручили организовать лекцию. Предупредили, чтобы она была научной и интересной, что на неё прибудут представители американского командования. Долго мы ломали голову, на какую же тему прочесть лекцию, и наконец-то пришли к единому мнению и назвали тему: «Происхождение жизни на Земле». Теперь стояла непростая задача найти человека, который подготовит и прочтёт такой доклад.

До этого ребята говорили, что в одном из корпусов городка живёт молодая супружеская чета. Якобы муж и жена окончили биофак Ростовского университета. Через некоторое время я их нашёл. Жена согласилась прочесть лекцию, но опасалась, что она может не понравиться, особенно пленным, так как они за несколько лет плена одичали и отупели в результате систематических издевательств, гонений и голода. Кроме того, мы решили организовать и художественную самодеятельность. Расклеили афиши с программой вечера. На подготовку ушла почти неделя.

Наконец, настал радостный для обитателей лагеря день. Лекция оказалась очень интересной (я не ожидал этого) и научной. В ней приводилось очень много фактов из окружающей жизни в прошлом и настоящем. Лектор связала тему с человеконенавистнической теорией фашизма, с теорией «борьбы за существование» Мальтуса и бредовой «борьбой за жизненные пространства» Гитлера. Лекцию прослушали с большим интересом.

Затем была показана комическая сценка: «Блиц криг – блиц крах» (молниеносная война – молниеносное поражение), в которой Гитлер кичился своим гением и могуществом Германии, а закончил позорным поражением и капитуляцией. После постановки выступили вокалисты. Под аккомпанемент баяна и гармошки они исполнили народные песни и песни советских композиторов. Потом начались танцы: сперва индивидуальные, а потом – коллективные. Особенно восхитила всех девушка, которая исполнила «барыню» с припевами. В чём секрет такого успеха? Во-первых, девушка была приятной наружности и танцевала от души; во-вторых, в её исполнении чувствовались грация и пластика, в которые она облекала забавные танцевальные фигуры, в-третьих, девушка всё время улыбалась и пела содержательные, смешные частушки. Она буквально всех очаровала.

После окончания вечера подошёл ко мне главный дежурный на вечере, американский офицер, крепко пожал руку и сердечно поблагодарил, при этом добавил: «Откровенно говоря, я не ожидал такой организованности и успеха вечера. Талантлив русский народ…»

И советская комендатура, и американская высоко оценили мою деятельность как культработника. Но она продолжалась недолго. Через некоторое время американцы покинули лагерь, передав его англичанам. Нужно сказать, что американцы относились к советским военнопленным неплохо, дружелюбно. Кормили хорошо, особенно в госпитале.

Нам тоже пришлось оставить лагерь по неизвестной причине. Англичане с первого дня относились к нам неприязненно. В этом лагере, кроме нас, было ещё 700 заключённых нацистов-немцев. Готовили им пищу наши военнопленные. И однажды английский майор, начальник лагеря, со звериным лицом и с пеной у рта подошёл к старшему повару и так его отчитал, дал такую взбучку, что мы все оторопели. Казалось, он готов был растерзать повара на куски. Человек пятнадцать военнопленных окружили их и начали возмущаться: «За что такая немилость? К чему такой разнос, что случилось?» В ответ англичанин прорычал: «Ваш повар приготовил обед не для людей, а для свиней!» Тут мы в один голос заорали: «А вы знаете, какую еду готовили нацисты для советских военнопленных? С лягушками, червями, плюс вода, крахмал и брюква». Взбешенный майор больше не стал разговаривать и, уходя, бросил: «Вы все свиньи». Ребята хором вдогонку крикнули (конечно, иронически): «Спасибо и за это!»

На второй день нас перебросили в другой лагерь, тоже к англичанам. Питание здесь было намного хуже. Я ещё тогда понял, что англичане расположены к нам гораздо хуже, чем американцы. Да и между англичанами и американцами складывались натянутые отношения. По моим наблюдениям, американцы питались и проводили время лучше, чем англичане.

В новом лагере жилось немного хуже, чем в предыдущем. Поэтому многие жалели, что не поехали в Америку, когда им это предложило военное американское руководство. (Я помню: когда американцы объявили об отправке желающих уехать в Америку, через несколько минут записалось 700 человек).

Однажды я познакомился с американским майором, который командовал танковым полком. Он был армянского происхождения и говорил по-армянски. Чем-то я ему понравился. Майор обещал «райскую» американскую жизнь и предложил ехать с ним в Соединенные Штаты. При этом он сказал:

– Хоть у вас и народная власть, равноправие, без капиталистов и помещиков, а живёте вы намного беднее нас. Что ты на это скажешь?

– Что я скажу? То, что известно нашему народу и миллионам за рубежом. Во-первых, на территории нашей страны на протяжении многих столетий вспыхивали разрушительные войны, чего у вас не было. Во-вторых, всего-то прошло после Октябрьской социалистической революции 28 лет, минус из них четыре года Великой Отечественной войны, в которой советский народ пострадал больше всех. В-третьих, у нас нет безработицы, бесплатное образование, бесплатное лечение, гарантированное материальное обеспечение старости и много других преимуществ. Если войны больше не будет, то СССР догонит и перегонит США в экономике и в других областях жизни. А главное – Родина, она дороже всего для меня. Так что в Америку я не поеду. Такой шаг мне никто не простит, он равноценен предательству.

Новый лагерь тоже находился недалеко от госпиталя для военнопленных. Я по-прежнему вёл здесь культмассовую работу и посещал госпиталь. По радио ежедневно передавали информацию о событиях в мире, местные новости и объявления. Я организовал художественное чтение и концерты. Здесь я познакомился с Ниной Воробьевой, девушкой из Ростова-на-Дону. Её вместе со старшей сестрой Любовью Андреевной Воробьёвой немцы насильно вывезли из Ростова в Германию. В основном, это были неплохие люди. Я даже хотел на Нине жениться. Но, наверное, не суждено. Подвернулся случай, который навсегда нас разлучил.

Однажды вечером, когда я должен был провести культурное мероприятие, ко мне подошла Нина и заявила, что поедет с англичанами куда-то на вечер. Я категорически запретил это делать. Меня поддержала её сестра Люба. Но Нина стояла на своём и твёрдо сказала: «На вечер к англичанам я поеду, не могу не поехать». Весь вечер мы с Любой нервничали. Такого поступка со стороны Нины мы не ожидали.

Культурное мероприятие закончилось танцами. Как прошёл вечер, я не осознал и не запомнил, так как всё время думал о поступке Нины. В раздумьях и взволнованный я ушёл к себе.

На следующее утро я пошёл к Нине. Она встала на колени передо мной и Любой и просила прощения. Люба взглянула на меня и сказала: «Ну, что, простим на первый раз? Посмотрим на её дальнейшее поведение». Я кивнул головой, а в душе всё кипело: я не мог смириться с происшедшим. Это была не просто ревность, хотя это не исключается, но и отклонение от чувства патриотизма: оставить своих земляков и ехать куда-то развлекать англичан (а может, она совершила и недостойное).

Дружба наша продолжалась, хотя чувствовалось взаимное отчуждение и холодность. Я по-прежнему продолжал культмассовую работу.

Однажды в конце июля 1945 года от некоторых товарищей я услышал, что наш лагерь эвакуируют в советскую зону оккупации и очень обрадовался. Вместе с тем, тревожные думы, подогреваемые информацией, исходящей от немцев и англичан, не покидали меня. На то были основания.

С одной стороны, я военнопленный, на фронте был меньше месяца. По армейскому уставу и коммунистической морали я должен был или погибнуть от огня противника, или перейти линию фронта и продолжать борьбу с врагом, или найти партизан и вместе с ними сражаться, или, наконец, покончить с собой.

Во-первых, ни одного патрона у меня не осталось, во-вторых, слишком много было оптимизма с самого детства, в-третьих, нецелесообразно покончить с собой впустую. Поэтому этот вариант сам по себе отпал. Как я ни пытался, найти партизан не мог. Поэтому решил перейти линию фронта. Как выше было сказано, мой замысел не удался.

С другой стороны, я добровольно в плен не сдавался, руки не поднимал, меня предал человек, который получил от немцев бумагу о том, что он свободен, и служил им и полякам. Я нигде не приспосабливался: полицаем не был, переводчиком не был (хотя такая возможность имелась – мне предлагали обе должности), на кухне тоже не работал: повара – не лучше полицаев.

Накануне репатриации военнопленных я зашёл в комендатуру. В кабинете у начальника лагеря находилось несколько офицеров в советской военной форме со знаками отличия. Сидя за столом, они о чём-то говорили. Я понял: обсуждается организация предстоящей репатриации пленных. На их лицах отражались озабоченность, тоска и переживания, а может быть, страх перед будущим.

Я обратился к майору, начальнику лагеря, с вопросом: кто и когда отправляется на Родину. Он ответил:

– 1 августа репатриируют весь лагерь, в том числе и вас.

– А почему?

– Так надо, – ответил майор.

Накануне я пошёл прощаться с главврачом госпиталя. Он сказал: «Я вам сейчас не советую ехать, нужно ещё два месяца лечиться здесь. У вас с лёгкими не в порядке, и вообще весь организм сильно ослаблен».

Перед отправкой пришла Нина со своей подругой прощаться со мной. Она попросила обязательно заехать в Ростов к её матери.

Дали команду построиться и показать свои личные вещи. Некоторые пленные кое-что скрывали, но их заставляли выложить и показать. У многих отобрали пистолеты, приёмники, фотоаппараты, золотые вещи.

Я своё барахло, в том числе почти новый костюм из грубого материала, купленный у немца за буханку хлеба, оставил Нине. С собой взял плащ клеёнчатый и швейцарские часы, которые тоже выменял у немцев за хлеб.

Наконец, началась посадка в вагоны. В это время кто-то крутил пластинки в исполнении Ковалёвой. Её песни брали за душу. У многих на глазах навернулись слёзы, а некоторые даже рыдали. То ли от того, что, наконец, едут на Родину, то ли потому, что все мучения и издевательства остались позади, то ли от угрызений совести и страха перед будущим, а может, всё вместе. Слёзы появились и у оставшихся офицеров, больных и прочих.

Вскоре поезд тронулся. Провожавшие долго махали руками. Я погрузился в думы. Во мне боролись радость от того, что еду на Родину, что все ужасы войны остались позади, и постоянная тревога – а как меня встретят на Родине официальные лица. Мои опасения оправдались.

На второй день, после обеда (если память мне не изменяет) мы прибыли в немецкий город Премниц, входивший в советскую зону оккупации. На вокзале нас встретили красноармейцы во главе с офицерами. Как только поезд остановился, из вагонов первыми вышли сопровождавшие нас офицеры. К ним быстрым шагом подошли красноармейцы, которые вместо ответного приветствия и радости, грубо и со злостью срывали с гимнастёрок петлицы со знаками отличия и на весь вокзал кричали: «Предатели, сволочи, изменники Родины!!!» Мы окаменели и побледнели. Для нас такой приём стал неожиданностью, хотя об этом нас многие предупреждали. Построившись в шеренгу, пошли в лагерь.

По прибытии на место меня и некоторых других определили в госпиталь, находящийся здесь же при лагере. Питание здесь было неплохое, но не такое, как в американской зоне оккупации. Там давали на день столько еды, что без преувеличения хватило бы на целую неделю. Во всяком случае, мне.

В день по несколько раз в лагерь прибывали новые партии военнопленных. Смотреть на эту картину было неприятно. Как только люди попадали на территорию лагеря, сейчас же образовывался громадный круг военнопленных, где одни оборонялись, а другие их били. Потом мне объяснили, что наше руководство поступило хитроумно: со всех лагерей Западной Германии военнопленных сгоняли сперва в Премниц, где опознавали полицаев, власовцев, поваров, писарей, легионеров и переодетых солдат.

Жизнь в госпитале шла своим чередом: обход врачей, анализы, питание и сон. Однажды в первом часу ночи поднялся крик, шум, началось хождение по коридорам и палатам. В это время меня сильно затошнило. В палату зашла медсестра и спросила: «Как вы себя чувствуете?» «Меня тошнит», – говорю я ей. А у неё уже готов марганцевый раствор для промывания желудка. Я спросил: «В чём дело, что случилось, почему такая суматоха ночью?» Она объяснила: «Больные отравились. Гречневая крупа отравлена фашистами».

До этого случая в госпиталь привозили отравленных спиртом. Дело в том, что перед окончательным падением рейха, Гитлер приказал отравить спирт в цистернах и продукты. После такого случая Жуков, председатель контрольной комиссии, приказал отменить увольнительные не только для рядовых, но и для офицеров.

Жизнь проходила однообразно, но иногда случались и сенсации. Часто, не спускаясь вниз, из окна верхнего этажа я наблюдал за происходящим в лагере. Однажды я увидел несколько знакомых. Спустился вниз. Оказалось, что это мои товарищи по работе в шахте в Западной Германии, в Дуйсбурге. Я спросил, нет ли в лагере ещё кого-то из знакомых. Они ответили: «Да, тут находится Вася, бывший повар, который вёл себя не лучше, чем полицаи, черпаком лупил по голове военнопленных, когда они просили налить баланды побольше и погуще». Лично меня он не раз бил по голове.

Однажды я где-то раздобыл сырую картошку. В это время по бараку проходили полицай Володька и повар Васька. Я сидел на корточках и пёк в печке картофель. Володька ударил меня три раза резиновой плёткой, а Васька-повар врезал мне ногой в бок и в голову так, что я был не рад картошке. Я попросил товарищей показать, где находится Васька. Оказалось, что он в другой зоне лагеря. Мне пришлось взять пропуск в комендатуре лагеря.

И вот мы с товарищами проходим по баракам, заглядываем под нижние нары. И что же вы думаете – там, лежит на полу Васька, прячется, боится разоблачения. Мы его подняли и привели в комендатуру. Об этом заранее доложили начальнику лагеря и особого отдела. Начали допрашивать Ваську и меня. Повар от всех своих грехов отказался. Но, к счастью, свидетели подтвердили, как Вася пленным не доливал баланды, недодавал маргарина и хлеба (хотя и так паёк был мизерный), как избивал пленных плёткой. Ему дали 25 лет тюремного заключения.

В сентябре месяце я проходил фильтр: нас допрашивали, заполняли карточку, документы, мы писали биографию. Через несколько дней объявили, что документы потерялись, что заново надо снимать допрос. Этот трюк МГБ задумало с определённой целью: проверить, а не сбрехнули ли пленные. Через несколько дней после допроса нас отправили в Бранденбург. Там тоже допрашивали. Всех учителей отправляли на Родину.

В Бранденбурге на воротах было написано: «Язык мой – мой враг». Я смотрел, как демонтировали какой-то завод. Однажды недалеко от завода полковник ударил военнопленного по заднице несколько раз. Я был в шоке.

По дороге на Родину эшелон остановился в Берлине. Ребята высыпали из вагонов, начали готовить в котелках варево из гороха и концентратов. Некоторые после еды побежали в продуктовый магазин, который был набит советскими товарами. Подошёл ещё один эшелон. До меня донёсся французский говор. Понял, что это французы. Многие из них высыпали из вагонов. Это бывшие легионеры, попавшие к нам в плен. Спросил одного: «Как вам жилось в СССР?» – «Нас плохо кормили», – отвечает француз. «А вы знаете, как кормили нас? Морили голодом. Кормили баландой из брюквы со всякой дрянью, попадались даже лягушки и черви», – отпарировал я.

На этом наш разговор закончился. Вернулись ребята из магазина. Делились впечатлениями. Глаза у них разбежались от большого ассортимента товаров. На какой-то станции наш эшелон остановился рядом с другим. Я вышел из вагона, смотрю: патрули с автоматами охраняют состав, люки на товарных вагонах затянуты колючей проволокой, а за ней виднелись лица. Я хотел подойти поближе к вагонам. Но патрульный направил автомат на меня и закричал:

– Не подходи, дам очередь!

– Не дури, устав знаем и на передовой были. Я остановился и обратился к одному заключённому с вопросом:

– За что же вас за проволоку посадили?

– За то, что воевали, защищали Родину – ответил молодой красноармеец-фронтовик.

– А всё-таки конкретно, за что?

– За мародёрство, грабёж, изнасилование. Я себя считаю невиновным, но всё равно угодил сюда.

– Все рядовые?

– Почему? Есть с нами и лейтенанты, и майоры, и полковники, и даже генералы.

– Куда же вас везут?

– В Рыбинск.

На этом разговор закончился. Дали сигнал отправки нашему эшелону. Я побежал к своим.

В вагоне я долго думал об услышанном. Вспомнил медосмотр в Премнитце. Нас строго предупредили, что перед отправкой на Родину каждый пленный обязан пройти медосмотр. Пришлось ждать своей очереди. А ждать, как известно, всегда тягостно и трудно. Рядом стояло одноэтажное длинное здание. Мне стало любопытно, что же там находится, дай, думаю, загляну туда. Вхожу. По длинному коридору расхаживает патрульный с автоматом. Он грубо гаркнул на меня: «А ну марш отсюда!» Я ответил: «Не ори, много я таких видел». В этот момент в комнате в конце коридора с правой стороны возник шум. Патруль поспешил туда. Я этим воспользовался. Слева от меня была дверь. Я постучал и вошёл в комнату. На трёхъярусных нарах лежали мужчины, молодые женщины и девчата. Я остановился в недоумении и спросил: «Что это за комната? Почему вы оказались здесь вместе?» Один сказал: «Чёрт нас попутал». А другой крикнул: «Мы венерики!» Я спросил: «А от кого же подхватили?» Мужчина средних лет со злостью огрызнулся: «А тебе что надо? Ишь, какой любопытный!» Молодой парень его перебил: «От кого, от кого, не знаешь, что ли от кого – немцы да французы». Женский пол молчал. В коридоре послышался стук сапог. Я открыл дверь и выскочил наружу, словно меня ветром сдуло.

Почему-то вспомнил тюрьму в Бранденбурге. Такой огромной я больше нигде не видел. Описать её подробно не могу, ведь прошло почти сорок лет, но кое-что запомнил. Тюрьма представляла собой очень большое здание в четыре или пять этажей. Длинные коридоры, по обе стороны камеры. На территории тюрьмы располагались производственные цеха. Тюрьма огорожена со всех сторон широким кирпичным забором высотой в несколько метров. Кажется, на четвёртом этаже (к сожалению, забыл номер камеры) в 1944 году сидел немецкий коммунист и депутат рейхстага Эрнст Тельман. У камеры стоял наш часовой. В дверной глазок видны деревянный топчан, который днём поднимали и привязывали к стенке, кружка, одеяло, маленький столик и стул. По рассказам жителей, Тельмана расстреляли в августе 1944 года. Сейчас не помню, с какой целью нас туда привели.

Возвращение на Родину

Пока эти картины прошлого пронеслись в голове, наш эшелон остановился уже на польской территории. И вдруг грянула музыка. Нас встретили торжественно. На перроне небольшой станции многолюдно. На лицах улыбки, смех. Их веселье не совсем было понятно нам. Мы высыпали из вагонов, стали танцевать. Но радость была недолгой: дали команду, эшелон тронулся.

На всем протяжении пути я видел ужасные следы недавней разрушительной войны: сожжённые хутора и деревни, разрушенные города, развалины, воронки от снарядов, поваленные и обгоревшие деревья, землянки, снаряды. И вот конечная остановка эшелона – Ростов-на-Дону.

Нам сказали, что дальше поезд не пойдёт, добирайтесь, мол, самостоятельно, кто как может, до своего места жительства. Причём, не дали ни денег, ни еды.

Что делать? У некоторых ребят откуда-то взялись деньги и немалые. Они через чёрный ход пошли к кассирам и достали билеты (разумеется, совсем не дешёвые). У меня тоже было около 90 рублей, но этого было недостаточно, чтобы приобрести билет.

Решил поехать на Сельмаш, где проживала мать Нины и Любы, угнанных фашистами в Германию, чтобы рассказать о житье-бытье её дочерей. Почти пустой трамвай немного не доехал до посёлка Сельмаш, когда вошёл милиционер. Он спросил:

– Вы, молодой человек, куда едете?

– На Сельмаш, – ответил я.

– Не советую, – сказал он. – Возвращайтесь назад, на вокзал, бывают случаи нападения бандитов на граждан.

И правда, было уже очень поздно. Я на этом же трамвае вернулся на вокзал и потом был очень благодарен этому милиционеру.