Жестокие чувства

– Сколько вам платят за эту грязную работу?

Она делает вид, что не замечает раздражения в моем голосе.

– Не вижу смысла обсуждать то, что не изменит ситуацию.

– Нет, я люблю конкретику. Скажите, чем именно угрожаете мне.

Она снова уходит от ответа. Безупречно ровным голосом продолжает перечислять пункты расписания, словно читает новостную сводку.

Я молча наблюдаю за ней.

Ей явно приказали не говорить лишнего.

Но когда список заканчивается, она вдруг замирает на пару секунд. Потом делает шаг ближе.

– Если вы будете противиться, кто-нибудь обязательно пострадает.

Мои пальцы сжимаются на простыне.

– Кто-нибудь? – повторяю я.

– Конкретики не будет, Алина. Хотите узнать, кто пострадает и насколько сильно, – продолжайте в том же духе.

Она еще чуть наклоняется ко мне, не сводя взгляда.

– А пока у вас десять минут. Умыться. Надеть на себя чертов шелковый халат. И спуститься ко мне в гостиную.

Она разворачивается и уходит. А в моей голове стучит одно имя. Барковский. Я знаю, что эта стерва имела в виду именно его.

Мне ничего не остается, и я спускаюсь вниз, чувствуя, как внутри нарастает жгучая злость. Я ступаю на прохладный мрамор пола, слышу тихий звон посуды и негромкие голоса.

Стерва уже ждет. Она выпрямляется, когда замечает меня, и с довольной улыбкой кивает на стул. Я сажусь, замечая рядом с ней новую девушку в белом костюме. Строгая, собранная, с безупречно гладкой кожей, она словно сошла с рекламного плаката клиники эстетической медицины.

– Это София, – говорит стерва. – Косметолог.

София делает легкий кивок, пока я выбираю вилку.

– Что тут можно сделать? – спрашивает стерва, жестом подзывая девушку ближе.

Я замираю с кусочком омлета на вилке. София внимательно меня осматривает, медленно наклоняется ближе. А во мне рождается ужасное желание наколоть на вилку ее сережку.

– Кожа в порядке, но можно освежить, убрать следы усталости, – спокойно сообщает она. – Возможно, легкий лифтинг, массаж, еще можно улучшить контур губ. Небольшая коррекция формы…

Я беру нож, чтобы намазать джем на тост. Надо переключиться и не думать о том, что кто-то изучает меня против моей воли. Иначе я точно натворю глупостей. Чем дальше заходит дело, тем я отчетливее понимаю, что повлиять на Германа я смогу только лицом к лицу. При личном контакте есть хоть какой-то шанс остановить это безумие. Я все-таки умею с ним общаться, знаю его слабые стороны и болевые точки, нужно просто вытерпеть все это и не сорваться раньше времени.

– Кстати, – говорит стерва, откидываясь на спинку стула, – сегодня мы сделаем фотопробы. Нужно понять, в каких нарядах вы будете выглядеть так, чтобы господин Третьяков остался доволен.

Я щурюсь.

– Вы это серьезно?

Что я говорила о том, что надо не сорваться?

Это просто невозможно, это за гранью…

– Абсолютно. – Она с легкой улыбкой переплетает пальцы. – Господин Третьяков прилетает уже в этот понедельник, все должно быть готово.

– Понедельник? Сразу после своей свадьбы? – переспрашиваю. – Он что, медовый месяц собирается проводить здесь? Со мной?

Губы стервы чуть дергаются, но она ничего не отвечает.

Я нервно усмехаюсь, качая головой:

– Надеюсь, он хоть без Марианны сюда прилетит?

– Я не в курсе, – безэмоционально отвечает стерва.

А вот во мне полно эмоций. Я сжимаю нож сильнее, чем нужно. Лезвие соскальзывает с влажного кусочка хлеба, и я чувствую резкую боль.

– Черт…

Кровь мгновенно проступает на пальце, и я машинально сжимаю руку в кулак, но капли уже падают на белоснежную шелковую ткань халата.

София тут же подрывается.

– Я сейчас принесу аптечку.

Но я не обращаю на нее внимания. Я поднимаю руку и с силой вытираю выступившие красные капли, размазывая следы по халату.

Затем медленно поднимаю взгляд на стерву.

– Кажется, я уже готова для фото, – произношу ровным голосом. – Могу еще на колени встать, если нужно. Теперь же господина Третьякова возбуждают такие вещи?

На стерву мои слова не производят никакого впечатления.

– Теперь никаких острых предметов в доме, – ровным голосом произносит она, смерив меня строгим взглядом. – Даже еду вам будут подавать уже нарезанной.

Я лишь выдыхаю, но не успеваю ничего сказать, как она уже бросает короткий приказ в пустоту:

– Отведите ее в спальню. Пусть остынет.

Этого оказывается достаточно, чтобы рядом со мной вдруг появился охранник. Высокий широкоплечий мужчина как будто ждал ее распоряжения. Его ладонь ложится на мой локоть, он грубо дергает меня и вынуждает идти вперед. Я пытаюсь освободить руку, но его хватка не оставляет мне шансов.

– Не сопротивляйтесь, – бросает он, толкая меня к выходу.

К счастью, это длится всего несколько мгновений. В коридоре меня неожиданно перехватывают.

– Оставь. Я сам, – голос Барковского звучит негромко, но охранник сразу отступает.

Барковский стоит передо мной, чуть склонив голову набок. В его взгляде нет осуждения, но я вижу, что он все знает.

– Сильно порезалась? – спрашивает он.

Я качаю головой, хотя на самом деле палец еще саднит.

– Может, правда перевязать? – добавляет он чуть тише.

Я смотрю на него, и злость, которую я пыталась загнать внутрь, вспыхивает с новой силой.

– Тебе помогли перевязки?

Я поднимаю руку и осторожно касаюсь его рубашки. Кончиками пальцев чувствую плотную ткань, но даже так я знаю, что под ней скрыты новые шрамы. Он не отстраняется, но и не отвечает на вызов. Просто смотрит на меня устало, выжидающе.

– Ты не сдашься. Я вижу. Но знаешь, Лина, иногда умение притвориться – это не слабость, а сила.

Я молчу.

Его слова задевают глубже, чем я ожидала.

Он молча провожает меня в спальню. Я не сопротивляюсь, хотя в глубине души понимаю, что именно для этого Барковского привезли на остров. У меня нет права сказать ему «нет». Ни права, ни желания. Я и так сильно виновата перед ним. Поэтому я просто иду вперед, чувствуя его тяжелый взгляд у себя за спиной. Когда я захожу внутрь, он остается у двери и запирает ее на замок.

Кажется, за мое перевоспитание взялись основательно. Если продолжу в том же духе, то, может, и связывать начнут.

Я провожу ладонями по лицу, успокаивая себя, а потом иду в гардеробную. Я начинаю рыться в вещах, чтобы переодеться, но почти сразу понимаю, что не могу найти ничего нормального. Сегодня новый гардероб раздражает меня еще больше. Шелковые халаты, полупрозрачные платья, дорогая эротика, в которой меня хотят видеть…

Я с силой задвигаю ящик, но это не приносит облегчения.

В этот момент раздается звонок.

Звук доносится из дальнего угла спальни. Там, на массивном деревянном столе, стоит новенький аймак. Звонок идет прямо на него.

После недолгих раздумий я подхожу ближе, вглядываясь в экран. Но это не помогает. Вместо имени контакта горит только значок карточной масти – трефы.

Я медлю. Всего мгновение.

А потом нажимаю на кнопку.

Экран остается черным.

Я смотрю в пустоту, но отчетливо ощущаю чужое присутствие. Меня видят, но сам собеседник видео отключил.

Тишина затягивается, в ней зреет что-то тяжелое, напряженное.

– Как тебе новое место? – голос Германа накрывает ровной, спокойной волной. Волной ледяного океана. В нем нет ни единой эмоции. И черный экран идеально подходит такому голосу. Мрак и холод.

Я замираю, чувствуя, как сжимаются мышцы живота. А сердце словно делает странный болезненный кульбит, прежде чем вновь забиться с прежней силой.

– Герман…

– Не ожидала, что я позвоню?

Я молчу. Пустые ответы не нужны ни мне, ни ему. А я не хочу тратить силы на бесполезные слова, я и так чувствую, что с трудом могу совладать с голосом. С собой. После того вечера, когда Герман сжал мое тело в ладонях и узнал меня, все изменилось. Мы не произнесли друг другу ни одного слова, он сразу приказал увести меня, а на следующий день меня посадили на самолет и доставили на этот чертов остров.

Так что между нами сейчас только пропасть, только оглушающее эхо из прошлого…

– Вилла, – продолжает Герман. – Нравится?

– Это клетка.

– Хорошая клетка, – поправляет он. – Красивая. Комфортная. Для самых красивых куколок.

Я замечаю, как рефлекторно сжимаю пальцы на подоле халата.

Почему его слова так задевают меня?

Почему…

– А Барковский? – спрашивает он.

Я напрягаюсь еще сильнее.

– Что Барковский?

– Как он тебе?

– Ты спрашиваешь о его состоянии или о чем-то другом?

– Если бы меня интересовало его самочувствие, я бы так и сказал.

Я вглядываюсь в черноту экрана, точно пытаюсь выудить хоть что-то.

– Он ранен, – произношу наконец. – Ты это знаешь.

– Он жив, – спокойно поправляет Третьяков. – Это уже немало.

– После всего, что он для тебя сделал?

– После всего, что я для него сделал, – его тон остается ровным. – Что тебе не нравится, Алина? Почему такое скорбное лицо?

– Ты пугаешь меня, Герман.

– Разве?

– Да, ты…

– Нет, подожди. Я делаю только то, что ты сама позволила себе два года назад. Ты стерла наши отношения? Я тоже. Их больше нет. Ты ушла от меня, как от грязного ублюдка? Хорошо, я буду только таким. Ты подставила Барковского под пули, когда уходила? Я обошелся с ним намного мягче, ему всего лишь пару раз крепко врезали.

Во мне вскипают эмоции и протесты. Я хочу рассказать, как было на самом деле и что Барковскому не просто крепко врезали, он едва ходит. Но это бесполезно. Голос Третьякова напоминает сталь, он ничего не услышит в таком состоянии.

– Хорошо, – говорю после короткой паузы. – Тогда скажи мне одно.

Он ждет.

– Как твоя свадьба?

Я задаю этот вопрос, потому что слышу шум. Приглушенный, словно между ним и Третьяковым несколько закрытых дверей, но шорохи все равно доносятся. Музыка, женский смех, звон бокалов. Голоса, разгоряченные алкоголем и весельем.

– В самом разгаре, – отвечает он спустя пару секунд. – Здесь другой часовой пояс, уже вечер.

– Значит, я могу тебя поздравить, – выдыхаю и в этот момент жалею, что нет видео и я не могу заглянуть в его темные глаза. – Или нет? Тебе стало скучно на собственной свадьбе? Поэтому звонишь мне?

– Звоню, чтобы убедиться.

– В чем?

– В том, что ты поняла, что я хочу от тебя.

Мне кажется, он сам не знает, чего хочет от меня.

Запутался.

Из-за злости, шока, боли предательства.

Между нами успело произойти так много, что у меня нет сил разбираться в этом. Я с трудом остаюсь перед камерой. Хочется просто сбросить звонок и уйти. Только идти некуда, я на самом деле в клетке. Я откидываюсь на спинку стула, и тонкий шелк халата распахивается, открывая ложбинку груди. Я уверена, что Герман замечает это. Уверена, что его взгляд скользит вниз.

Мелодия его дыхания меняется.

Он хочет меня.

Сильно.

В горле пересыхает.

– Так что ты хочешь? – спрашиваю его.

Я чувствую, как его взгляд пронизывает меня насквозь. Не знаю, откуда эти мысли… Но я интуитивно чувствую его, прочитываю его даже сквозь черноту выключенной камеры.

– Ты действительно хочешь услышать?

По его голосу я понимаю, что он решил, что я снова играю с ним. Специально дразню и пытаюсь перехватить руль. Поэтому он произносит слова медленно, каждое звучит с четкостью, от которой мне становится не по себе. Мне вдруг кажется, что он выпил лишнего. В его голосе появляются новые ноты, показывая, что он все-таки не контролирует себя на сто процентов. Он уязвлен и распален. Я стискиваю зубы, но не отвожу взгляд. Хотя уже понимаю, что сейчас услышу максимально грязные вещи.

– Я хочу развлечься с тобой, как ты того заслуживаешь.

Третьяков делает паузу, позволяя словам проникнуть глубже.

– Теперь же моя очередь? У тебя богатая фантазия, ты развлеклась со мной с выдумкой, а я всего лишь жестокий ублюдок… Ведь так, Алина?

– Герман…

– Чего может хотеть жестокий ублюдок?

Он усмехается, а я сглатываю, и он наверняка замечает это.

– Я хочу взять свое. И за все, что ты сделала, Хочу запомнить каждую секунду.

Глава 5

Его несет.

Как мужика, которого задели слишком сильно и слишком глубоко. Достали до сердцевины…

Перед глазами стоит его лицо. Я не видела Третьякова, когда слушала его слова, но это пустяк. Я могу с легкостью дорисовать его образ. Ледяной взгляд, жесткая усмешка, голос, насыщенный ненавистью и чем-то еще – чем-то, что он отчаянно пытался скрыть, но не смог.

Я знаю его слишком хорошо, чтобы не догадаться, что это был срыв. Он на грани. Он не может меня простить. Не может переварить, что я осмелилась предать его. Ему не удалось забыться даже на собственной свадьбе… Алкоголь, усталость, обида – все смешалось в этот момент. Он выплеснул свою ненависть, превратил ее в жестокие слова и намеренно грязные фантазии.

Но это были только слова.

Пока что, во всяком случае…

Я выдыхаю и напоминаю себе, что должна оставаться хладнокровной. Должна управлять ситуацией, не поддаваясь на его провокации. Я перебираю в уме возможные стратегии. Сопротивление только усилит его агрессию. Подчинение сделает меня жертвой, а этого я допустить не могу.

Значит, мне нужно не сопротивляться и не подчиняться. Мне нужно показать ему, что я не та, кого он рисует в своем воображении.

Мне нужно вернуть себя.

Новая попытка сделать это, как и два года назад. Я уже тогда знала, что должна уйти. Герман всегда был опасен. Опасен так, как бывают опасны хищники, привыкшие к власти и беспрекословному подчинению. Он мог быть жестоким в бизнесе, и он не привык прощать. Но мне казалось, что я умею справляться с его эмоциями. Я знала, как его успокоить. Как развернуть его ярость в другую сторону. Как уговорить, убедить, подстроиться под настроение.

Мне казалось, я была особенной для него.

Я была его уязвимостью.

Я вспоминаю, как все начиналось. Как он открывался мне. Позволял зайти туда, куда не допускал никого другого. Хотя мы не раз ссорились, когда я задавала вопросы о его делах в неподходящий момент.

– Ты не должна в это лезть, Алина, – говорил он тогда твердо.

И уезжал. На несколько дней. На неделю. Оставлял меня одну в доме, под охраной, с полной изоляцией от внешнего мира.

Я видела его сложные времена. Я видела, что он в опасности. Но он не посвящал меня в подробности своего бизнеса. Он исчезал, а потом возвращался, как будто ничего не случилось. Мне оставалось только привыкать. И я привыкла к его молчанию, привыкла к тайнам, привыкла к тому, что он был одновременно рядом и бесконечно далеко.

Но один случай стал последней каплей. Я проснулась ночью, а он сидел на кровати, весь напряженный. В его руке было оружие. Он целился в темноту. Его пальцы сжимали рукоятку, а взгляд был жестким, нечеловеческим.

Мне стало так страшно, я вдруг почувствовала себя совершенно беззащитной и слабой, я боялась дотронуться до него, потому что не была уверена, как он отреагирует. Я не понимала, где он сейчас находится мыслями и узнает ли он меня.

– Герман… – прошептала я.

Он не реагировал. Тогда я осторожно села рядом и положила руку ему на плечо.

– Ты дома, – сказала я. – Здесь никого нет.

Его дыхание было рваным.

– Герман. – Я на свой страх и риск коснулась его руки.

Только тогда он вздрогнул, моргнул несколько раз и наконец опустил пистолет.

– Прости, – сказал он тихо и выдохнул, будто с плеч свалился груз.

Но я не смогла забыть этот момент. Не смогла больше делать вид, что не замечаю кровь, не замечаю обрывки его ужасных разговоров.

Все это накапливалось.

И в конце концов плотину прорвало.

Я понимала, что он никогда не отпустит меня добровольно. Я видела, насколько сильно я проникла в него, насколько глубоко он пустил меня в свою душу. Он бы боролся за меня, он бы не дал мне уйти. А я знала, что не выдержу этого давления. Что в какой-то момент сдамся.

Поэтому я приняла единственное решение, которое оставалось. Я использовала момент, уговорив его провести несколько дней вместе, уехать куда-то вдвоем, будто для отдыха. Он согласился, взял с собой лишь Барковского, который только прилетел из командировки.

Мы поехали в отель при казино. Герман был истощен. Усталый, раздраженный, мне с трудом удалось его успокоить. В тот вечер я убедила его попробовать кое-что новое. Ласково, мягко… Я говорила, и каждое слово становилось частью гипнотического внушения. Я использовала все свои знания, все техники, все, что изучала годами. Вела его за собой, направляя его мысли туда, куда мне было нужно.

Его дыхание стало ровнее, мышцы расслабились, он позволил себе поддаться моему голосу, моей власти. Веки тяжело опустились, пальцы разжались, он проваливался все глубже, все дальше…

Я хотела, чтобы он забыл меня.

Совсем.

Когда он уснул, я вскочила, едва сдерживая дрожь в пальцах. Мне было плохо, я не могла отделаться от мысли, что поступаю ужасно, что зашла слишком далеко и должен быть другой путь… Но я его не знала. Я схватила сумку и лихорадочно забросила в нее вещи. Каждый звук казался мне оглушительным. Я шагнула к двери, но едва не налетела на Барковского.

– Ты это слышала? – спросил он, прищурившись.

– Что? – я не поняла, о чем он.

– Шум какой-то с верхнего этажа…

Я не успела ответить, потому что вдалеке действительно что-то рухнуло с грохотом. Словно сорвали замок или вовсе дверь с петель. Барковский мгновенно напрягся и потянулся к кобуре.

– Ты кому-то говорила, что мы здесь?

– Нет, – я замотала головой, но вдруг с ледяной ясностью осознала…

Я искала билеты. Искала жилье. Искала пути вывести деньги, обращалась к тем, к кому не стоило. Я могла засветиться. Могла привлечь внимание.

Наверное, я побледнела, потому что Барковский тут же поменялся в лице. Его выражение стало жестким, а глаза помрачнели, словно их заволокло штормом. Он тихо зло выдохнул, и я увидела, как заходили желваки на его скулах. Я открыла рот, чтобы что-то сказать, но он резко толкнул меня вперед, к узкому коридору, а в следующее мгновение вжал в мою ладонь ключи.

– В гараже стоит машины Выезжай сразу через лес.

Я заморгала, не понимая.

– А ты? Герман?

Барковский посмотрел на меня, как на полную идиотку.

– Быстро! Уезжай!

Его крик отрезвил меня. Я сделала шаг, но взгляд сам собой устремился назад, в темный коридор, туда, где остался Герман. Я замешкалась. Но всего на мгновение. Я знала, что, если не уйду сейчас, второго шанса уже не будет.

С того дня прошло два года. И именно тогда Герман чуть не погиб из-за меня, а Барковский получил три пули.

Я остаюсь с этими воспоминаниями один на один, ко мне долго никто не приходит, и мне остается только ждать. Так пролетает целый день, который я провожу в запертой спальне.

Но меня не оставляют голодной. Еду приносят трижды. Домработница тихо входит, ставит поднос на стол и покидает комнату, стараясь вообще не смотреть в мою сторону. Я отмечаю, что это не самый плохой знак. Могли бы оставлять под дверью, как заключенной.

После ужина я понимаю, что поспешила с выводами и здесь со мной могут обращаться как угодно. Перед глазами появляется туман, который только сгущается с каждой минутой. Все плывет, а мое тело наливается странной тяжестью, будто я провела сутки без сна.

Это плохо… очень плохо.

Мне что-то подмешали в напиток, и сопротивляться этому бесполезно. Сон наваливается стремительно и безжалостно. Я дохожу до кровати, падаю на нее и посылаю к черту все попытки держаться. Барковский правильно сказал, что иногда притвориться – это не слабость, а сила.

Я могу сыграть по правилам Германа. Первую часть партии.

Быть послушной. Не злить персонал. Не устраивать спектаклей.

Я все равно не могу ничего сделать сейчас.

А вот когда он приедет…

Тогда я придумаю, что делать дальше. Тогда я найду к нему ключик.

С этими мыслями я опускаюсь на подушку, и мир становится мягким и тягучим… Я проваливаюсь в него, забывая обо всем, и только звонкий щелчок возвращает меня назад. Я приподнимаюсь на локте, осознавая, что уже наступило утро, и смотрю на дверь. Кто-то только что открыл замок. Я жду пару секунд, но никто не заходит. Значит, я могу выйти сама. Кажется, время моего заточения в спальне окончено.

Я недолго раздумываю, но выйти действительно хочется. Я выскальзываю из комнаты и направляюсь вниз, в гостиную. Ступени лестницы мягко пружинят под ногами, но вокруг и без того слишком шумно, чтобы кто-то обратил внимание на мои шаги.

Уже идет подготовка. Повсюду снуют люди, суетятся, переговариваются короткими фразами. Охранники прислушиваются к рациям, кто-то полирует поверхности мебели, убирая малейшие следы пыли. В воздухе пахнет дорогим табаком. Знакомый аромат. Видимо, кто-то принес в кабинет Третьякова его любимые сигары.

В холле рабочие расстилают новый ковер. На кухне гремит посуда, повара спешно готовят новое меню, и я улавливаю аппетитный аромат специй. Персонал торопится, переглядывается. Напряжение чувствуется в каждом движении. Никто не говорит громко, никто не позволяет себе расслабиться.

Значит, Герман возвращается.

Он все-таки приедет.

Я вхожу в гостиную и сразу сталкиваюсь взглядами со стервой. Девушка осматривает меня с ног до головы и не спешит двигаться. Она явно смакует момент, а потом скрещивает руки на груди и смотрит на меня с явной усмешкой.

– Ну что, как настроение сегодня? – тянет она, а в ее голосе появляются ядовитые нотки.

Я не идиотка. Она спрашивает не из вежливости. Ее вопрос звучит так, будто на самом деле она интересуется, набралась ли я ума. Усвоила ли урок.

Я беру со стола стакан апельсинового сока и делаю глоток.

– Что ты хочешь от меня? – спрашиваю ее спокойным голосом. – Что я должна делать?

Она довольно усмехается. Хотя следом я замечаю что-то новое, она как будто выдыхает и расслабляется. Словно успела к дедлайну и подавила мое сопротивление в самый последний момент, когда самолет хозяина вот-вот коснется посадочной полосы острова.

– Все просто, дорогая, – говорит она тоном, каким дрессировщики говорят с животными. – Мы продолжим с того места, на котором остановились вчера.

Она зовет охранника, и тот провожает меня в другую часть дома. Длинный коридор, затем массивная дверь, за которой скрывается что-то вроде личного спа-салона. Внутри пахнет дорогой косметикой и маслами. Я узнаю косметолога Софию, которая разговаривала со мной вчера, она кивает мне и указывает, куда мне нужно пройти.

– Раздевайтесь, – говорит она.

Я бросаю на нее быстрый взгляд. Медлю.

– Полностью?

– Достаточно до белья.

Я нехотя расстегиваю одежду. Она молча ждет, наблюдая. И когда я наконец остаюсь в одном белье, она прищуривается, медленно оглядывает меня с ног до головы, словно оценивает товар.

– Хорошая фигура, – говорит она, делая круг вокруг меня. – Но кожа сухая, недостаточно упругая. Вы пьете мало воды?

– Без понятия.

– Ладно, мы это исправим. Ложитесь.

Я опускаюсь на профессиональную кушетку. Она начинает с очищения, потом переходит к эпиляции. Горячий воск касается кожи – не слишком горячий, но достаточно, чтобы я почувствовала неприятное покалывание.

– У вас чувствительная кожа, – комментирует она. – Небольшие покраснения будут, но я нанесу успокаивающее средство, и они быстро пройдут.

Воск застывает, а потом резкий рывок. Я сжимаю зубы, стараясь не вздрогнуть.

– Вы давно в этом бизнесе? – спрашиваю я.

Она замирает, словно не ожидала, что я умею задавать вопросы.

– В этом? – повторяет, немного растягивая слово.

– Много девушек так подготовили?

– Девушки обычно счастливы попасть в мои руки. Я лучший мастер. Я отлично знаю, чего ждут мужчины. Избалованные и богатые мужчины.

– И чего же?

София поправляет перчатку и достает тальк.

– Идеальной гладкости. – Она проводит пальцами по моей коже. – Безупречного лица. Молодости.

Она наклоняется чуть ниже, так что я чувствую запах ее духов.

– Вам уже за тридцать, верно?

Я киваю.

Стесняться своего возраста она точно меня не заставит. Я никогда не делала ставку на красоту и «свежесть», чтобы переживать за то, что я больше не юная двадцатилетняя роза.

– Нужно тщательнее за собой следить, – продолжает она. – Просто массаж уже не поможет.

– Что вы предлагаете? – спрашиваю с усмешкой, но София принимает мой интерес за чистую монету.

Она берет маленькую баночку с кремом и улыбается.

– Биоревитализация. Уколы для увлажнения кожи, избавления от мелких морщинок. Легкий лифтинг. Плазмотерапия для волос.

– Это все? Я думала, для вашей специализации должны быть особые процедуры.

София чуть наклоняет голову, оценивая меня внимательным взглядом.