Дикая Охота: Легенда о Всадниках

– Есть что-то новое? – спрашивала я первым делом, сбрасывая с плеч промозглый платок и стараясь стряхнуть оцепенение с себя, как пыль.

– Пока нет. Систематизируем старое. Но кое-какие мысли есть. Подходи, посмотри, – он отодвигал стопку книг, освобождая место на столе.

И мы начинали работать. Сначала наша задача заключалась в том, чтобы привести в порядок хаос. Лоран, перелистывая пожелтевшие страницы, диктовал имена, даты, симптомы, а я аккуратным, четким почерком, которому меня учили в деревенской школе, заносила их в новую, чистую тетрадь в толстом кожаном переплете. Мы создавали свою собственную, страшную картотеку ужаса.

– Людвиг, рыбак, – говорил Лоран, всматриваясь в потрескавшийся от времени лист. – Погиб на третий год визитов. За три дня до… жаловался соседям на «огненных муравьев, бегающих под кожей». Соседи видели, как он чесал руки и предплечья до крови, бормоча что-то несвязное.

– Записываю, – мои пальцы выводили ровные буквы. – Симптом: тактильные галлюцинации, возбуждение.

– Агнесса, служанка из усадьбы старого барона. Забрана пять лет назад. За неделю до исчезновения начала заговариваться. Упоминала «тихих гостей», что приходят к ней по ночам и зовут за собой. Хозяйка думала, что у девушки любовная горячка.

– Бред, слуховые галлюцинации, – шептала я, выводя новую строчку.

– Роланд, пьяница. Все всегда считали его случайностью. Но вот запись со слов трактирщика: перед исчезновением он метался по кабакам, не пил, а кричал, что «горит изнутри, и никакое вино не может потушить этот пожар».

С каждым новым именем, с каждой вписанной в нашу тетрадь строчкой, картина, которую наметил Лоран, становилась все четче, все неумолимее, все чудовищнее. Наша ужасная теория подтверждалась. Не просто подтверждалась – она кричала с каждой страницы, с каждого пожелтевшего листка, обретая плоть и кровь.

Сегодняшний день не был исключением. Я шла к дому Хроников, и первые осенние заморозки хрустели под ногами тонким, хрупким ледком, похожим на слюду. Воздух был холодным, острым и невероятно чистым. Он обжигал легкие, но был лучше спертой, пропитанной горем атмосферы нашего дома. Я чувствовала себя выжатой, как тряпка, каждая мышца ныла от усталости и постоянного напряжения, но глубоко внутри, под толстым слоем апатии и боли, тлел тот самый маленький, но живучий уголек, который разжег во мне Лоран, – уголек целеустремленности, дающий силы двигаться вперед.

Лоран был уже на месте, как всегда. Он стоял, склонившись над большим столом, заваленным теперь не только старыми фолиантами, но и нашими новыми, чистыми тетрадями и листами с пометками. Он что-то быстро и увлеченно набрасывал на большом листе бумаги – схему, карту, я не сразу разобрала.

– Селеста, – он встретил меня взглядом, в котором смертельная усталость боролась с возбуждением исследователя, напавшего на след. – Садись. Я кое-что сопоставил. Надо обсудить.

Я молча сбросила платок, повесила его на знакомый гвоздь у двери и устроилась на своем привычном месте – на твердом деревянном стуле перед грудой книг. Он протянул мне листок. На нем была изображена схематичная, но детальная карта деревни и ближайших окрестностей. В разных точках были аккуратно проставлены даты и имена, соединенные тонкими линиями.

– Смотри, – его палец, испачканный фиолетовыми чернилами, скользнул по бумаге. – Я нанес все двенадцать случаев на карту. Вот место, где жил человек, и вот место, где его забрали. Никакой видимой географической закономерности. Их забирали и на самых дальних окраинах, и в центре деревни, прямо из домов, из леса, с поля… Никакой пространственной логики. Они появляются везде.

Я кивнула. Этот вывод мы сделали еще несколько дней назад. Он был неутешительным, но хоть каким-то ориентиром.

– Но я не остановился на этом, – продолжил Лоран, его голос стал глубже и увереннее. – Я продолжил копать. Опрашивал снова и снова всех, кого мог – родственников, соседей, случайных свидетелей. И наша основная версия подтвердилась полностью. Все, абсолютно все, кто был рядом с жертвой в последние дни перед визитом, отмечали эти странные симптомы. Лихорадка, бред, ощущение жара, странные сны, видения. Это уже не теория, Селеста. Это факт. Неоспоримый.

Я взглянула на него, и в груди что-то болезненно сжалось, словно ледяной рукой. От этого холодного, бездушного, научного подтверждения нашей самой страшной догадки не стало легче. Стало только страшнее, потому что это лишало последней надежды на случайность.

– И что? – спросила я отрешенно. – Что нам с этого? Мы теперь можем стать пророками? Предсказать, кто будет следующим? Прийти к нему, посмотреть в глаза и сказать: «Прости, друг, собирай вещи, за тобой уже выехали»? Или, может, мы сможем остановить Всадников, если будем заранее прятать в подполье всех, у кого поднимется температура и начнется бред? Мы же с тобой видели, читали, что происходит с теми, кто пытается сопротивляться. Их просто стирают в порошок. Как моего дядю. Сколько еще людей погибло, пытаясь защитить своих детей, жен, родителей? Никто не поднимает руку на Всадников уже годы. Все знают – это верная и бессмысленная смерть.

Лоран выслушал меня, не перебивая, его лицо оставалось серьезным, но не безнадежным.

– Ты права, – сказал он тихо, но четко. – Это знание само по себе не дает нам физической возможности спасти следующую жертву. И да, ты абсолютно права насчет нападений. Все попытки были спонтанными и отчаянными. Люди бросались на них с голыми руками, с вилами, с ножами. Результат всегда был один: смерть или исчезновение. Ни разу их не ранили. Ни разу даже не задержали.

Он помолчал, собираясь с мыслями, его взгляд блуждал по карте, будто ища ответа в линиях и точках.

– Но я заметил кое-что, когда прошлой ночью перечитывал архивы. Все эти нападения… они были слепыми вспышками ярости. Взрывом отчаяния. Люди не думали о тактике, о защите, о слабых местах. Они просто бросались под копыта, как мотыльки на огонь. Их отвага была благородной, но бесполезной. А что, – он поднял на меня взгляд, и в его глазах зажегся тот самый огонек, – если попробовать подойти к этому иначе? Не с позиции слепой ярости, а с холодным, трезвым расчетом? Если попробовать не атаковать в лоб, а продумать нападение? Использовать против них не силу мышц, а какое-то иное оружие? То, что сможет их ранить? Или хотя бы отвлечь? Нарушить их проклятый ритуал?

Я смотрела на него с недоверием, смешанным с горькой жалостью. Он выглядел таким юным и наивным в своей вере в силу разума.

– Какое оружие, Лоран? – горько усмехнулась я. – Ты же читал отчеты. Они… они не из плоти и крови. По крайней мере, не такой, как у нас. Нет ни меча, ни стрелы, которые могли бы их поразить. Они просто… останавливают любое сопротивление. Одним взмахом руки. Без усилия.

– А кто вообще пытался найти иной подход? – в его голосе впервые зазвучала настоящая страсть, почти гнев. – Никто! Никто не изучал их так, как мы сейчас! Все либо слепо, как звери, бунтовали, либо слепо, как скот, подчинялись. Никто не пытался понять механизм! Что, если их сила имеет предел? Что, если их можно застать врасплох? Что, если есть какой-то способ… я не знаю… ослепить их ярким светом? Оглушить невыносимым звуком? Связать не цепями, а чем-то иным? Мы не знаем, как они отреагируют на что-то нестандартное, потому что никто никогда не предлагал им ничего, кроме примитивной грубой силы!

– И что? – я повторила свой вопрос, чувствуя, как накатывает волна усталости и безнадежности. – Ты предлагаешь нам с тобой, двум сумасшедшим, вооружившись твоими схемами и моим горем, выйти на дорогу и бросить вызов Семерым? Это даже не самоубийство. Это насмешка.

– Я не предлагаю бросаться на них с криком и дубиной! – он провел рукой по лицу, смазывая чернильное пятно на щеке. – Я пока не знаю, что именно делать. Это… это только начало пути, Селеста! Сначала – знание. Потом – анализ. Потом – план. Сегодня я снова задержусь здесь, в архиве. Буду рыться до рассвета. Попробую найти хоть что-то, любые упоминания о попытках сопротивления, причем не только наших, деревенских. Может, в старых летописях соседних городов, в легендах других земель, переживших нечто подобное… Должна же быть какая-то зацепка, слабое место!

В его глазах горела такая непоколебимая уверенность, такая решимость, пересиливающая страх, что мое собственное отчаяние на мгновение отступило, уступая место чему-то новому – слабому, но живому, похожему на интерес. В этот момент он был до боли похож на Йена в свои лучшие, самые яростные моменты. Но в отличие от Йена, ярость Лорана была не разрушительной, а созидательной. Он не ломал, а строил. Строил хлипкий, почти невидимый мостик через пропасть нашего безнадежного положения.

– Хорошо, – сказала я просто, отложив в сторону перо. – Я помогу. Не терять же время. Покажи, с чего начнем.

Он кивнул, и на его усталом, напряженном лице на миг мелькнула тень благодарной улыбки.

Мы погрузились в работу с новой силой. Часы слились в однородную массу, потеряв счет. Яркий дневной свет, пробивавшийся из узких окон-бойниц, постепенно померк, сменившись неровным, трепещущим светом свечей, которые Лоран расставил по всему столу. Старый Элиас давно удалился в свои покои, оставив нас одних в огромной, залитой мраком и прыгающими тенями зале. Давящую тишину нарушал лишь монотонный шелест переворачиваемых страниц, скрип пера Лорана, выводящего сложные схемы, и мое прерывистое дыхание, когда я натыкалась на особенно жуткие подробности.

Я читала отчеты о старых, давно забытых инцидентах сопротивления. О стражнике, который в пятом году визитов бросил в приближающегося Всадника зажженный факел – свидетель клялся, что пламя погасло, не долетев и до половины расстояния, а самого стражника нашли на следующее утро у городской стены с переломанными, как у тряпичной куклы, костями. О группе смельчаков, попытавшихся натянуть на дороге, ведущей в деревню, толстую железную цепь – хроники сухо констатировали, что когда Всадники проезжали, цепь рассыпалась в мелкую ржавую пыль, словно была сделана из песка. Каждая история была историей безнадежного, сокрушительного поражения. Но по мере чтения мои первоначальные сомнения и страх начали обрастать какими-то новыми, странными ощущениями. Я начала видеть не просто факт «бросился и погиб», а детали. «Бросился с криком имени своего сына», «пытался подкрасться с тыла, используя туман», «метнул копье с крыши амбара». Слепая ярость, оказывается, имела множество оттенков и проявлений.

Я отложила очередной потрепанный свиток и закрыла глаза, пытаясь прогнать прочь усталость и жуткие образы. В висках стучало от напряжения и обилия мрачной информации.

– Лоран, – тихо позвала я, не открывая глаз.

Он поднял голову от разложенных карт, его взгляд был затуманен глубокой концентрацией.

– Да, Селеста? Что-то нашла?

– Нет, не то чтобы… – я открыла глаза и посмотрела на него. – Просто думаю. Все эти люди… те, кто нападал… они делали это в момент наивысшего отчаяния. Защищая своих детей, родителей, любимых. Их ярость была… чистой. Исходила не от страха, а от любви. И это, наверное, делало их сильнее, придавало им безумную смелость. Но почему… почему этого всегда было недостаточно? Почему любовь и ярость всегда проигрывали?

Он задумался, его взгляд стал отсутствующим, он смотрел куда-то вглубь себя, перебирая известные ему факты.

– Возможно, потому что этой силы, даже умноженной на самую сильную любовь, все равно катастрофически мало против них, – медленно проговорил он. – Как если бы муравей попытался сдвинуть скалу. А возможно… – он сделал паузу, подбирая слова, – возможно, потому что это была сила отчаяния, а не сила расчета. Яркая, но короткая вспышка, а не ровный, неугасимый огонь. Ее хватало на один отчаянный бросок. И все.

Мы смотрели друг на друга через море разбросанных бумаг, свитков и книг, и в пыльном, спертом воздухе архива витало невысказанное, но понятное обоим понимание: мы ищем ключ к двери, которая, возможно, не имеет замка. Мы пытаемся разгадать правила игры, где правила пишет не мы.

Прошло еще несколько часов. Свечи догорали, их огоньки мигали, готовые погаснуть и оставить нас в полной тьме. Я чувствовала, как мои веки наливаются свинцом, а сознание начинает плыть, образы из старых отчетов смешивались с живыми, жуткими воспоминаниями о той ночи в поле, о лице Йена.

Вдруг я услышала тихие, почти неслышные шаги. Лоран подошел ко мне с другой стороны стола. В руках он держал две простые глиняные кружки, из которых поднимался легкий, душистый пар.

– Пей, – сказал он мягко, ставя одну из кружек передо мной. – Это чай с травами. Мята, ромашка, немного чабреца. Помогает от усталости и прочищает голову.

Я взяла кружку, согревая о ее шершавые стенки окоченевшие, испачканные чернилами пальцы. Тепло приятно разлилось по ладоням, а затем по рукам. Я сделала небольшой, осторожный глоток. Напиток был горьковатым, но с приятным, освежающим послевкусием. Сладковатый запах мяты на мгновение перебил запах пыли и тления.

– Спасибо, – прошептала я с благодарностью.

Он прислонился к высокому стеллажу рядом со мной, держа свою кружку. Мы молча пили чай, слушая, как потрескивают последние угольки в камине и завывает ветер за толстыми стенами. Это было маленькое островок спокойствия в море хаоса.

– Ты сегодня была очень сильной, – негромко, нарушая тишину, сказал Лоран. – Я даже не могу представить, каково это – читать, впитывать все эти истории… зная, что твой собственный брат стал частью этого… этого узора.

– Мне нужно это знать, – перебила я его, но на этот раз без раздражения. – Если я перестану это делать, я просто слягу и не встану. Это знание… оно как якорь. Ужасный, но якорь. Он не дает мне утонуть.

– Я понимаю, – он кивнул, его взгляд был полным понимания. – Знаешь, когда я впервые увидел тебя… это было на площади, после того как забрали первого человека. Все стояли с опущенными головами, плакали или молились. А ты… ты стояла прямо, сжав кулаки. В твоих глазах была не просто покорность или ужас, как у других. Была боль. И настоящая, живая ярость. Меня это тогда… поразило. Я подумал: «Вот оно. Воплощение того, что я пытаюсь понять».

Я подняла на него глаза. В тусклом, мерцающем свете свечей его черты казались мягче, загадочнее. Тени играли на его высоких скулах, делая глубокий взгляд еще глубже.

– А ты? – спросила я, отпивая еще глоток чая. – Ты всегда был таким? Всегда смотрел на людей не как на соседей, а как на… объекты для изучения? Как будто пытаешься разгадать их сокровенные секреты?

Он тихо усмехнулся, и уголки его глаз сморщились.

– Наверное, да. Моя мать, царство ей небесное, всегда говорила, что я родился со взглядом столетнего старика. Мне с детства было интересно не что люди делают, а почему они это делают. Что движет ими. Что прячется за их поступками. А с тобой… с тобой все оказалось в тысячу раз интереснее. Ты была загадкой, которую я очень хотел разгадать.

Он поставил свою пустую кружку на полку и сделал небольшой шаг ко мне. Расстояние между нами сократилось до нескольких сантиметров. Я почувствовала легкий, но отчетливый запах чая, кожи и старой, добротной бумаги, что исходил от него. Мое сердце вдруг застучало чаще и громче, заглушая тишину архива.

– Ты не похожа ни на кого здесь, Селеста, – прошептал он, и его дыхание коснулось моего лица. – В тебе есть внутренний огонь. Тот самый, что… – он запнулся, не решаясь договорить мысль.

– Что привлекает их? – закончила я за него, и в моем голосе не было страха, только горькая, усталая ирония. – Тот самый фитиль?

– Нет! – он резко покачал головой, и его рука непроизвольно сжала мою. – Не привлекает. А позволяет выживать. Противостоять. Смотреть в лицо самой густой тьме и не отводить взгляд. После всего, что с тобой случилось, ты не сломалась, не опустила руки. Ты ищешь ответы в самом сердце кошмара. Это… это восхитительно. И это вселяет в меня надежду.

Его рука медленно поднялась, и он провел тыльной стороной пальцев по моей щеке, от виска к подбородку. Прикосновение было легким, почти невесомым, как дуновение ветерка, но от него по всему моему телу, от макушки до пят, пробежали разряды тока, жаркие и тревожные. Кожа под его пальцами вспыхнула, кровь ударила в голову. Я замерла, не в силах пошевелиться, не в силах отвести взгляд от его темных, серьезных, в упор смотрящих на меня глаз.

– Лоран… – слабо попыталась я протестовать, но мой голос сорвался на хриплый шепот. – Мы не должны… сейчас не время…

– Я знаю, – перебил он меня. – Я знаю, что ты хочешь сказать. И я знаю, что сейчас не время и не место. Но я также знаю, что иногда именно в кромешной тьме нужен живой огонь. Не надо ничего говорить.

Он наклонился. Его губы коснулись моих. Сначала несмело, почти робко, вопрошая разрешения, давая мне время оттолкнуть его. А потом, когда я не сделала этого, когда мое тело, изголодавшееся за эти дни по простому человеческому теплу, по ласке, по чужому дыханию, ответило ему – мои губы приоткрылись в ответ, – его поцелуй стал глубже, настойчивее, полным скрытой, копившейся все эти долгие дни совместной работы страсти.

Во мне все кричало и сопротивлялось. Мысль о Йене, о горе родителей, о всей несправедливости и жестокости мира поднималась во мне черной волной, шепча, что это предательство, что это грех, что я не имею права на утешение, когда мой брат в руках у монстров. Но мое тело, моя плоть, измученная горем и холодом, не хотело слушать разум. Оно отвечало Лорану с той же силой, той же яростью, с какой я ненавидела свою судьбу. Я вцепилась пальцами в грубую ткань его холщовой рубахи, притягивая его ближе, чувствуя, как твердая мускулатура его спины напрягается под тонкой тканью. Этот поцелуй был не просто поцелуем. Он был обетом. Молчаливым обещанием, что я не одна в этой битве. Что в этом аду есть кто-то, кто разделит со мной бремя, кто даст мне передышку. Это было спасение. Бегство от всепоглощающей боли в жар крови, в забытье плоти.

Он медленно, не разрывая поцелуя, повел меня от стола, вглубь залы, к узкой, полускрытой высокими стеллажами деревянной лестнице, что вела на небольшой антресольный этаж, где располагалась его небольшая каморка. Мы поднимались по скрипучим ступеням, и наши шаги глухо отдавались в звенящей тишине спящего архива. Я шла, почти не осознавая происходящего, ведомая лишь первобытным порывом, желанием чувствовать, а не думать.

Его комната оказалась крошечной, почти целиком заставленной книгами и свитками. Узкая, покрытая простым грубым одеялом кровать, простой деревянный стул, горящая на столе свеча в железном подсвечнике – вот и вся обстановка. Он захлопнул за нами легкую дверь, и мир сузился до размеров этой комнаты, до пространства между нашими телами и до трепета пламени единственной свечи.

Он снова поцеловал меня, и на этот раз в его ласках не было ни робости, ни нерешительности. Его руки развязывали шнуровку моего простого платья. Пальцы его немного дрожали, запутываясь в узлах.

– Давай я, – прошептала я, и сама удивилась своему голосу, низкому и хриплому от страсти.

Я сама быстро развязала завязки на груди, и грубая шерстяная ткань платья соскользнула с моих плеч на пол, образовав темное пятно у ног. Потом – тонкая льняная рубаха под ним. Я стояла перед ним в одной лишь короткой нижней сорочке, чувствуя холодный воздух комнаты на обнаженной коже и жар его взгляда. Он был так близко, что я видела каждую черточку его лица: усталые морщинки в уголках глаз, тонкие, плотно сжатые губы, упрямый подбородок. Он был не красавцем, но его лицо дышало умом и силой, что было сейчас важнее любой красоты.

Он прикоснулся к моим плечам, его большие, умелые руки, привыкшие к перу и бумаге, были удивительно нежными. Он гладил мои руки, плечи, ключицы, будто запечатлевая в памяти каждую линию, каждую выпуклость. Потом его губы снова нашли мои, а одна рука скользнула по моей спине, прижимая меня к себе. Я ощутила всю длину его тела, твердого, сильного, живого. Через тонкую ткань его рубахи я чувствовала жар его кожи, биение его сердца.

– Я так долго этого хотел, – прошептал он в мои волосы, и его голос был сдавленным от желания. – С самого первого дня, как ты вошла сюда, вся в горе и гневе.

В ответ я притянула его к себе, целуя так жадно, так отчаянно, как будто могла вдохнуть в себя его жизнь, его уверенность, его разум. Мои пальцы сами потянулись к пуговицам его простого камзола. Я расстегивала их одну за другой, чувствуя, как под тканью вздымается и опускается его грудь. Он помог мне, сбросив одежду через голову. Его тело оказалось не таким худым и тщедушным, как могло показаться под мешковатой одеждой. Плечи были широкими, на руках проступали упругие мускулы и жилы. Я провела ладонью по его груди, чувствуя частое, гулкое биение сердца. Оно стучало так же часто и громко, как мое.

Мы опустились на узкую кровать. Она жалобно заскрипела под нашим весом. Он лежал надо мной, опираясь на локти, его темные, непослушные волосы падали на лоб. В его глазах я читала не только страсть, но и вопрос, и даже тень страха.

– Ты уверена? – тихо спросил он, заглядывая мне в глаза. – Мы можем остановиться. Я пойму.

В ответ я обвила его шею руками и притянула к себе, снова находя его губы. Мой поцелуй был ответом красноречивее любых слов. Этого было достаточно.

Его прикосновения стали смелее, увереннее. Его рука скользнула под подол моей сорочки, коснулась моего бедра. Кожа под его пальцами буквально вспыхивала. Он гладил мой бок, плоский живот, поднимаясь выше. Когда его пальцы коснулись моей груди, я вздрогнула от неожиданности и глубже вжалась в жесткий матрас. Он ласкал меня через тонкую ткань, а потом осторожно, почти благоговейно, отодвинул ее. Его губы, горячие и влажные, коснулись моей груди. Я ахнула, впиваясь пальцами в грубую простыню. Ощущения были острыми, но такими живыми, такими нужными, такими земными. Это была не просто ласка. Это было подтверждение того, что я еще жива, что мое тело может чувствовать не только боль и холод.

Он был удивительно медленным, внимательным любовником. Его руки и губы исследовали мое тело, словно он читал древний, бесценный манускрипт, боясь пропустить ни одну важную деталь, ни один скрытый смысл. И я отвечала ему тем же. Я касалась шрама на его плече, чувствовала напряжение каждого мускула на его спине, вдыхала его запах – смесь пота, пыли, чернил и чего-то неуловимого, что было просто им, сутью Лорана.

Когда он вошел в меня, я замерла, закусив губу, чтобы не вскрикнуть. Он почувствовал это и остановился, его взгляд был полон тревоги и вопроса.

– Все хорошо, – прошептала я, проводя рукой по его щеке. – Просто… продолжай. Не останавливайся.

Он двинулся снова, уже осторожнее, нежнее, давая моему телу привыкнуть к нему, принять его. Небольшая боль постепенно отступила, сменившись новыми, странными, нарастающими ощущениями. Я приноровилась к его ритму, начала двигаться ему навстречу, руководствуясь каким-то древним инстинктом. Его дыхание стало тяжелее, прерывистее, он шептал что-то бессвязное, похожее на заклинания или молитвы. Я закрыла глаза, отдаваясь чувству, позволяя ему захлестнуть себя с головой. Это был не просто секс. Это была битва. Битва с отчаянием, с пустотой, со смертью. Каждое движение, каждый стон, каждый вздох были вызовом той тьме, что пыталась поглотить меня. В этом соединении была не только страсть, но и ярость. Ярость против Всадников, против судьбы, против несправедливости мира. Я впивалась ногтями в его спину, принимая его, даря ему себя, и в этом акте самоотдачи было больше силы и жизни, чем во всех наших разговорах и теориях.

Когда пик наступил, это было похоже на взрыв. Мир сузился до вспышки белого света за закрытыми веками, до оглушительного звона в ушах, до судорожных объятий и глухого, подавленного стона, вырвавшегося из моей груди. А потом наступила тишина.

Когда все закончилось, мы лежали рядом, тяжело дыша и приходя в себя. Он лежал на спине, я прижалась к его боку, положив голову ему на плечо. Его рука обнимала меня, пальцы бессознательно, успокаивающе перебирали мои спутанные волосы. Всё мое тело было наполнено приятной истомой, мышцы расслаблены, а ум – пуст и спокоен, как никогда за все эти долгие, страшные дни.

Я лежала с закрытыми глазами, слушая, как ровно и уверенно бьется его сердце под моей щекой. И впервые за долгое, долгое время я почувствовала не зияющую пустоту внутри, а хрупкий, но реальный, теплый покой. Мы не нашли оружия против Всадников. Мы не раскрыли их главной тайны. Но в этой маленькой, заваленной книгами комнате, среди теней, отбрасываемых единственной свечой, мы нашли другое – временное пристанище. Искупление в плоти. И, возможно, посеяли семя той самой силы, которая однажды могла бы превратиться не в слепую и разрушительную ярость, а в стальную и непоколебимую решимость.

Он повернулся ко мне на бок и снова поцеловал – уже нежно, почти благоговейно, как что-то хрупкое и драгоценное.