Дикая Охота: Легенда о Всадниках

В комнате скрипнул пол и в дверном проёме появился отец. Он, могучий и непоколебимый дуб нашей семьи, сейчас казался надломленным, согнутым невидимой тяжестью. Он опирался о косяк, не в силах удержать собственную спину прямо. Глубокие, неизгладимые трещины легли от его глаз к бесконечно уставшим уголкам рта.

– Снилось мне… – начал он хрипло, не глядя на нас, – будто я в поле, а он, маленький, бежит к дому. А сзади – тень. И я кричу ему, кричу изо всех сил, а голоса нет. Совсем нет. И я не могу сдвинуться с места, будто ноги в землю вросли.

Мать резко отвернулась к печи, её плечи слегка вздрогнули. Отец тяжело опустился на скамью, уставившись в грубую деревянную поверхность стола, будто в её прожилках была скрыта разгадка всему этому кошмару.

Мы ели в гнетущей тишине, ломающуюся внутри. Каша стояла в горле безвкусным комом, чай обжигал губы, но не мог растопить лёд, сковавший изнутри. Их молчание было громче любого крика. Они не смотрели на меня – они смотрели сквозь меня, на его пустой стул, на призрак его присутствия, который витал в каждом уголке этой проклятой комнаты.

– Мне нужно сходить в архив, – наконец выдохнула я, и звук собственного голоса, прорвавший эту плотину молчания, показался кощунственным. – К Лорану. Он… предложил помочь разобрать отчёты по зимним запасам. Нужно сверить остатки муки и соли.

Глаза отца медленно, с невероятным усилием поднялись на меня. В его усталом, потухшем взгляде мелькнуло непонимание, а смутная, животная тревога. Он увидел во мне не дочь, ищущую утешения в работе, а другого человека – с твёрдым взглядом и сжатыми кулаками. И этот человек пугал его больше, чем Всадники.

– Дело… оно отвлекает, – медленно, взвешивая каждое слово, проговорил он. – От тоски. От чёрных мыслей. Это верно. Но, дочка… – он сделал паузу, ища силы. – Не ищи в чужих книгах того, что им не дано знать. Не копайся в прошлом. Оно мёртвое. Оно не вернёт нам его, а только принесет новые раны.

Мать не произнесла ни слова. Она лишь потянулась через стол и сжала мою руку. Её пальцы были легки, холодны и безжизненны, как пёрышки зимней птицы. Её безмолвное прикосновение было криком: «Останься. Не уходи. Я не переживу, если с тобой что-то случится. Я уже похоронила сына, не заставляй хоронить и дочь». Я выдержала её взгляд, и в глубине её глаз, помимо всепоглощающего ужаса, я увидела смирение. Она уже простилась с борьбой. Она уже опустила руки. Я мягко, но неумолимо высвободила свою руку из её хрупких пальцев.

Дорога до дома Хроников превратилась в путешествие через иной, враждебный мир. Воздух был густым, влажным и тяжёлым, пахнущим прелой листвой, дымом и страхом. Деревня жила, но её жизнь казалась мне грандиозным, жалким обманом. Люди замирали на полуслове, завидев меня, их руки застывали в середине жеста. Их взгляды – полные жалости, любопытства и глубочайшего, животного облегчения, что на этот раз беда прошла мимо их порога – прожигали мне спину. Я шла, не отвечая на робкие приветствия, чувствуя, как стены нашего общего горя и молчаливой вины смыкаются вокруг меня.

Дом Хроников стоял на отшибе, у самого края, где ухоженная земля живых встречалась с заброшенными камнями мёртвых. Невысокое, приземистое здание из почерневшего от времени и непогоды камня, вросло в землю, словно древнее надгробие гиганта. Узкие, высокие окна, больше похожие на бойницы, казалось, были предназначены не для того, чтобы впускать свет, а чтобы не выпускать наружу то, что хранилось внутри. Всю постройку оплетали корни древнего плюща, цепкие и чёрные, как прожилки на мёртвой коже. Тяжёлая дверь из потёртого дуба, испещрённая трещинами и сколами, была украшена единственным знаком – вырезанной в давние времена замысловатой руной, смысл которой был давно и прочно забыт всеми, кроме тех, кто жил за этой дверью.

Я постучала, используя массивную железную скобу вместо ручки. Звук получился глухим и одиноким, мгновенно поглощённым каменными стенами. Но почти сразу же из-за двери послышались торопливые шаги, щёлкнул засов, и створки отворились, будто меня ждали.

На пороге стоял Лоран. Бледность его кожи резко контрастировала с тёмными кругами под глазами, выдававшими бессонную ночь. Но в его взгляде не было усталости – там горела сосредоточенная, почти лихорадочная энергия учёного, напавшего на след неразрешимой загадки. На нём был простой холщовый камзол, в нескольких местах украшенный безжалостными кляксами и потёками засохших чернил.

– Селеста, – произнёс он, и в его голосе прозвучало неподдельное, глубокое облегчение. – Я уже начал думать, что ты не придёшь. Что передумала.

– Я сказала, что приду, – ответила я, переступая через высокий порог. – Я не из тех, кто отступает.

Переход был как падение в иное измерение. Яркий дневной свет и звуки жизни снаружи сменились царством полумрака, тишины и неподвижного, спёртого воздуха. Им было трудно дышать – не потому, что не хватало кислорода, а потому, что он был наполнен вековой пылью, сладковатым запахом тления старого пергамента, горьковатым ароматом сухих, давно не менявшихся трав и чем-то ещё – холодным, металлическим, словно запах крови, впитавшейся в камни много лет назад.

Главный зал представлял собой хаотичный, но подчинённый чужой логике лабиринт. Громадные стеллажи из тёмного, почти чёрного дерева уходили под самый закопчённый потолок, их полки прогибались под неподъёмной тяжестью знаний и горя. Бесчисленные тома в потёртых кожаных переплётах, скреплённые толстыми железными застёжками, похожими на кандалы; груды бумаг, связанные бечёвкой; ветхие свитки, готовые рассыпаться от одного неосторожного прикосновения; папки с пожелтевшими листами, испещрёнными аккуратным, убористым почерком. В центре этого царства знаний, под низко свисающей медной лампой с тусклым стеклом, стоял дубовый стол, буквально утопающий под грудой бумаг, пергаментов, увесистых чернильниц, песочниц и пресс-папье. Несколько зажжённых свечей в тяжелых подсвечниках отбрасывали на стены гигантские, пляшущие и искажённые тени, оживляя лики фолиантов и превращая их в безмолвных свидетелей нашего безумия.

В глубине комнаты, в высоком, как трон, кресле у камина, в котором тлело одно-единственное полено, сидел старый Элиас. Он что-то быстро и старательно выводил пером на листе бумаги, и монотонный, сухой скрип пера был единственным живым звуком в этой давящей тишине. Он не подал ни малейшего признака, что заметил моё появление.

– Проходи, садись, – тихо сказал Лоран, указывая на стул с прямой спинкой, стоявший перед грудой книг. – Не обращай на него внимания. Когда он погружён в работу, он не слышит и не видит ничего вокруг.

Я опустилась на стул, сжимая руки на коленях, чтобы они не выдали внутренней дрожи. Лоран занял место напротив, аккуратно отодвинув в сторону стопку исписанных ровным почерком листов.

– Я не спал всю ночь, – начал он, понизив голос до доверительного шёпота. Его пальцы легли на стопку самых старых, самых потрёпанных книг. – Я начал с самого начала. С самого первого визита. Девять лет назад. Я перечитывал каждую запись, каждый отчёт, каждое показание, каждую строчку. Искал закономерность. Любую самую незначительную зацепку, которая могла бы связать вчерашнюю ночь с прошлым.

Он открыл верхний том. Страницы пожелтели и истончились от времени, их края крошились под его осторожными пальцами.

– Вот, смотри. Первый. Армин, лесоруб. Сильный, здоровый мужчина, известный на всю округу своей силой. Забран в самую первую ночь. Никаких предвестников. Никаких намёков. Затем… – он листал страницы с щемящей сердце медлительностью, – перерыв. Несколько дней пустоты. Потом – Элис. Пятнадцать лет. Единственный ребёнок за все эти годы. Случай беспрецедентный и, я молю богов, единственный. Потом – старуха Лара. Потом – кузнец Горм… – Он провёл рукой по лицу, и в этом жесте была вся беспомощность нашего положения. – Никакой видимой связи, Селеста. Ни возраста, ни пола, ни репутации, ни рода занятий. Ничего. Просто слепая, бессмысленная, беспричинная жатва.

– До вчерашнего дня, – тихо, почти беззвучно прошептала я. – До Йена.

– До Йена, – кивнул он, и в его голосе зазвучала новая, жёсткая нота. – И это заставило меня копать глубже. Искать не то, кого они забрали, а то, что происходило с этими людьми до их ухода. Искать не следствие, а причину.

Он взял другой фолиант, более новый, и начал быстро листать, его глаза пробегали по аккуратным колонкам записей с поразительной скоростью.

– Вот. Армин. За три дня до визита – жаловался товарищам на ломоту в костях и сильную головную боль. Все списали на усталость после валки леса и крепкий эль.

– Элис. – Его голос дрогнул, и он на мгновение закрыл глаза. – За неделю. Полная потеря аппетита, нездоровая бледность, всё время жаловалась, что зябнет, куталась в пледы посреди лета. Думали, анемия, девичья хандра. – Лара. Сухой, надсадный кашель, сильная слабость, не могла подняться с постели. Горм. Сильнейший озноб, горячий, сухой лоб, бредил наяву.

Он захлопнул книгу с таким усилием, что облачко вековой пыли взметнулось в воздух, закружившись в единственном луче света, пробивавшемся из узкого окна-бойницы.

– Все. Все одиннадцать. Каждый, перед тем как… уйти, испытывал лёгкое, но ярко выраженное недомогание. Как самое начало жестокой простуды или лихорадки. Но… – он умолк, его взгляд стал остекленевшим, устремлённым вглубь себя, в пучину этого чудовищного открытия.

Сердце у меня ушло в пятки, а в ушах зазвенела абсолютная тишина. Воспоминания нахлынули с новой, сокрушительной силой. Йен. Его горящая, сухая кожа. Его лихорадочный, бессвязный бред.

– Но они не умирали от болезни, – выдохнула я, сама до конца не веря в то, к чему неумолимо вела эта нить. – Их не косили эпидемии. Не было никакой чумы. Они просто… болели. А потом приходили Всадники. И болезнь… исчезала.

– Именно, – тихо, но чётко сказал Лоран. – Её следы терялись. Точнее, их просто не с чем было больше сравнивать. И есть ещё одна деталь… – Он снова открыл книгу, нашел нужную страницу. – Никто больше в деревне в эти конкретные моменты, в эти самые недели, не болел. Никто. Только они. Только избранные. Единицы.

В горле пересохло, язык прилип к нёбу. Я потянулась к глиняному кувшину с водой, что стоял на краю стола, но моя рука предательски дрогнула, и вода расплескалась, залив несколько разложенных древних листов. Лоран мягко, но быстро отвел мою руку, промокнул лужу тряпицей.

– Прости, я…

– Пустяки, не бери в голову. Главное – ты цела. – Его пальцы на мгновение задержались на моей руке, и его прикосновение было единственным тёплым островком в этом ледяном море смерти, пыли и чернил. – Но это, Селеста, ещё не всё. Это лишь статистика и сухие факты. Но за ними всегда стоит нечто… иное. Неосязаемое.

Он встал, подошёл к одному из самых высоких стеллажей и с большим трудом снял с верхней полки небольшую, потрёпанную временем деревянную шкатулку, похожую на ларец для самых ценных семейных реликвий. Он поставил её передо мной на стол с тихим, торжественным стуком.

– Официальные отчёты – это одно. Они для посторонних глаз. А это… – он медленно открыл крышку. Внутри, в полном, казалось бы, беспорядке, лежали сложенные клочки бумаги, исписанные десятками разных почерков, несколько засушенных, почерневших цветков, странной формы тёмный камень, перевязанный истлевшей ниткой, и ещё десятки мелких, непонятных предметов. – Это – души. Личные дневники. Записи, сделанные со слов родственников и друзей. Слухи. Суеверия. Вещи, которым нет и не может быть места в сухих, беспристрастных хрониках. Здесь хранится боль.

– Вот, – Лоран с величайшей осторожностью достал один пожелтевший, почти рассыпающийся листок. – Со слов жены кузнеца Горма. Она говорила, что за неделю до визита он стал видеть тени в кузнице при ярком свете дня. Говорил, что за ним постоянно наблюдают из-за угла. Слышал тихий, неразборчивый шёпот, доносящийся из пустых углов. Все думали – усталость, перегрев, игра разгорячённого воображения.

– А это, – он взял другой, более свежий обрывок, – рассказ дочери пастора. Она клялась, что её отец за день до этого часами разговаривал с кем-то в абсолютно пустой комнате. Она подслушала: «Я готов. Я жду. Я услышал». Все решили, что он так молится.

Он опустил руку в шкатулку и с нежностью, с какой извлекают святыню, достал камень. Гладкий, обкатанный, тёмный, с причудливыми прожилками, похожими на застывшие молнии.

– Это… нашли в доме у нищего старого Роланда. Утром. После того, как его забрали.

Я взяла камень. Он был на удивление тёплым, почти живым, будто впитал в себя чьё-то тепло. От него исходила лёгкая, едва уловимая пальцами вибрация, слабый, но уверенный пульс.

– И есть кое-что ещё, – Лоран замялся, его взгляд стал неуверенным, он бросил быстрый, опасливый взгляд на спину Элиаса. – Нечто, о чём мы никогда, ни с кем и никогда не говорим. Легенда. Или… может, не легенда, а самая что ни на есть истина, которую Хроники передают из уст в уста.

Я подняла на него глаза, не выпуская из рук тёплый камень, который, казалось, согревал меня изнутри.

– Какая легенда?

– Что Всадники… не забирают людей против их воли. Что они… приходят по зову, – он произнёс это так тихо, что я скорее прочитала его слова по губам. – Что эта болезнь, эти видения, этот бред… это не признак того, что человек стал жертвой. Это… трансформация. Подготовка. Тело и душа человека меняются, настраиваются на их частоту. Горят изнутри, словно фитиль, готовясь к встрече. А они просто приходят за тем, что их ждёт. За тем, что уже готово. За чистой, готовой к употреблению энергией.

В комнате повисла тяжёлая тишина, которую не решался нарушить даже скрип пера Элиаса. Пламя свечей колыхалось от моего прерывистого дыхания, отбрасывая на стены наши искажённые, гигантские тени, которые сплетались в единое чудовищное существо. Слова Лорана падали в моё сознание, как отполированные, ледяные камни в чёрную, бездонную воду, порождая расходящиеся круги всепоглощающего ужаса и… странного, извращённого облегчения. Это был смысл. Ужасающий, невыносимый, но смысл. Не слепая, безразличная судьба, а чей-то непостижимый план.

– Йен… – прошептала я. – Он говорил тогда… что чувствовал, как они идут. Что… звал их. Что это было… неизбежно.

Лоран кивнул, его лицо исказилось гримасой глубочайшей скорби.

Я сжала камень в ладони так сильно, что его острые края впились в кожу, причиняя отрезвляющую боль.

– Что нам теперь делать с этим… знанием? Что оно меняет?

– Я не знаю, – честно, без тени сомнения признался он, и вдруг показался мне невероятно юным и уставшим. – Мы не можем никому рассказать. Ни единой душе. Это вызовет такую панику, по сравнению с которой нынешний страх покажется детской игрой. Люди начнут бояться каждого чиха, каждой тени, каждого ребёнка, у которого поднимется температура. Они начнут видеть угрозу в соседях, в родных… Это уничтожит нашу общину, разорвёт её на части вернее, чем любое нашествие Всадников. Это знание – яд.

– Так мы просто будем сидеть сложа руки и ждать? – в моём голосе зазвучала знакомая, «йеновская», дикая ярость, поднимающаяся из самой глубины души. – Смотреть, как кто-то следующий начнёт гореть изнутри, сходить с ума, чувствовать их приближение, и знать, что его ждёт? И молчать? Притворяться, что мы ничего не понимаем?!

– Нет! – его ответ прозвучал резко, громко, почти как удар хлыста, заставив меня вздрогнуть. Он схватил меня за руку, и его пальцы стали внезапно холодными. – Нет, Селеста. Мы не будем молчать. Теперь у нас есть направление. Путеводная нить, пусть и ведущая в ад. Мы будем следить. Внимательнее, чем когда-либо. Замечать тех, у кого проявятся первые признаки. Кто начнёт вести себя странно, жаловаться на необъяснимые недуги. И… мы попытаемся что-то сделать.

– Что? – в моём голосе звучало чистое и бездонное отчаяние. – Что мы, двое сумасшедших с грудой старых бумаг, можем сделать против них?

– Я не знаю! – повторил он, и в этот раз в его глазах горел уже не страх, а вызов. Тот самый огонь, что я видела в глазах Йена в его последние часы. – Но мы должны попытаться. Мы обязаны. Узнать больше. Найти способ… предупредить. Защитить. Возможно, разорвать эту связь. Молчание теперь – это соучастие. Это предательство. Теперь мы знаем. И это знание накладывает на нас страшную ответственность.

В этот момент в комнате раздался сухой, старческий, предсмертный кашель. Мы вздрогнули, как дети, пойманные на месте преступления, и разомкнули руки. Элиас поднялся из своего кресла. Он был высоким, костлявым, его аскетичная тень упёрлась в закопчённый потолок. Он с трудом повернулся к нам. Его глаза, глубоко посаженные в тёмных орбитах, были тусклыми, почти слепыми, но в их глубине горел какой-то странный, пронзительный, почти ясновидящий огонёк.

– Вы напрасно тревожите прах, дети, – произнёс он, и его голос скрипел, как ржавые петли на давно не открывавшейся двери. – Вы роетесь в пепле, надеясь найти угли, но не понимаете, что один неверный вздох может раздуть пламя, которое спалит всё дотла. Некоторые истины… куда тяжелее блаженного неведения.

– Мы ищем ответы, мастер Элиас, – почтительно, но с неожиданной для меня твёрдостью сказал Лоран. – Мы не можем больше жить в неведении.

Старик медленно, с бесконечной усталостью покачал головой.

– Ответы? Вы ищете спички в пороховом погребе. Вы играете с силами, природу которых не понимаете. Вы думаете, что знание даст вам силу? Оно даст вам лишь бремя. И страх. Положи это, – его взгляд, острый как шило, упал на камень, что я всё ещё сжимала в руке. – Это не для живых. Оно не несёт жизни.

Я невольно, под гипнотическим воздействием его воли, разжала пальцы. Камень лежал на моей ладони, тёмный, матовый и совершенно безжизненный, будто и не был тёплым и пульсирующим всего секунду назад.

Элиас повернулся и, не сказав больше ни слова, не глядя на нас, зашаркал вглубь дома, растворившись в густых, непроглядных тенях коридора.

Мы сидели в ошеломлённой тишине, прерываемой лишь треском свечей и собственным громким стуком сердец.

– Он… всегда такой? – наконец выдохнула я.

– Он видел слишком много, – тихо ответил Лоран. – Он вёл эти записи все девять лет. Он хоронил всех. Он разговаривал с теми, кто остался. Его предупреждения… они исходят не из страха, а из заботы. Но я не могу остановиться. Не теперь. Не после того, что случилось с Йеном.

Он потянулся через стол, заваленный свидетельствами чужой смерти, и снова взял меня за руку. На этот раз его прикосновение было твёрдым, почти что железным.

– Ты со мной, Селеста? До конца?

Я посмотрела на его пальцы, лежащие на моих. На тёмный, безмолвный камень у меня в ладони. На горы немых, пыльных книг, хранящих молчаливый ужас целой деревни. Я подумала о Йене. О его ярости. О его последнем взгляде, полном не страха, а вызова и странного ожидания.

Я перевернула свою руку и сжала его пальцы в ответ с такой силой, на какую была способна.

– Я с тобой. До конца.

За узким окном начинало смеркаться. Короткий осенний день, растянувшийся в пустую, бесцельную вечность, подходил к концу. Но для нас с Лораном только что началась другая ночь. Длинная, тёмная и полная ужасающих вопросов, на которые, возможно, не было ответов. Но мы больше не были слепыми, испуганными кроликами, застывшими в свете приближающихся фонарей. Мы высунулись из своей норы, осмелевшие и ослеплённые, и увидели очертания чудовища. И мы приняли решение сразиться с ним.

Пусть даже нашим оружием были лишь старые книги, тёплый камень и отчаянная, безумная надежда.

Глава 9: Оружие из пыли и ярости

Трек: After the Fall – Chelsea Wolfe – Глава 9

Следующая неделя пролетела в каком-то безвоздушном вакууме, где время потеряло свою упругость и растянулось в липкую, бесцветную паутину. Каждый новый день был точной копией предыдущего, отлитой в жесткую форму ритуала – единственного, что не давало нашему маленькому миру окончательно рассыпаться в прах.

Подъем всегда приходился на кромешную тьму, до петухов. Я сползала с жесткой кровати, зажигала сальную свечу на табурете. Ее колеблющийся свет отбрасывал на бревенчатую стену уродливую тень от пустого места Йена. Эта тень была моим первым утренним напоминанием. Первым глотком горькой реальности.

Первым делом – растопить печь. Руки, привыкшие к труду, делали все сами: щепки, лучина, ловкое движение огнивом. Я смотрела, как вспыхивает пламя, пытаясь сосредоточиться на его живом, танцующем движении, чтобы не думать ни о чем другом. Потом – вода. Деревянное ведро, гладкое от времени коромысло, скрип двери, который теперь звучал как стон. У колодца в предрассветном сумраке всегда кто-то был. Соседи, такие же молчаливые и серые, как и этот час. Они замолкали, завидев меня. Кивали молча, их взгляды – смесь жалости, вины и глубочайшего, животного облегчения – говорили красноречивее любых слов: «Слава богам, что на этот раз беда обошла наш порог». Я отвечала тем же молчаливым кивком, леденившим душу. Никакого «доброго утра». Эти слова застряли где-то в прошлой жизни.

Возвращалась я, уже чувствуя тяжесть воды не только в ведрах, но и во всем теле. Дом был погружен в тишину, лишь из-за перегородки доносилось тяжелое, прерывистое дыхание отца. Мать уже не спала, я слышала, как она ворочается.

Завтрак был самым тяжелым испытанием дня. Мы садились втроем за грубый, протертый до блеска стол. Четвертый стул, стоявший у стены, был молчаливым участником нашей трапезы. Мать молча ставила на стол глиняные миски с овсяной кашей, отец так же молча отрезал толстые ломти черного хлеба. Звон ножа о деревянную доску был оглушительным в давящей тишине.

– Ешь, дочка, подкрепись, – хрипло, почти не разжимая губ, говорил отец, уставившись в свою миску.

– Спасибо, папа, – я отвечала ему тем же деревянным тоном.

Ложки звенели о глину. Я заставляла себя делать мелкие, аккуратные глотки, чувствуя, как каждый комок безвкусной, липкой массы застревает в горле, вызывая тошноту. Мать чаще всего просто перебирала еду ложкой, ее глаза, запавшие и потухшие, были устремлены куда-то вглубь стола в другое измерение, где за этим столом сидело четверо. Иногда ее рука непроизвольно, по старой памяти, тянулась к краю стола, где всегда стояла миска Йена, и она дергалась, одергивая себя, и ее пальцы сжимались в бессильном кулаке.

После завтрака я механически принималась за работу. Подметала пол, хотя он был чистым, вытирала пыль с полок, хотя та, казалось, ложилась гуще и настойчивее именно сейчас, как будто материализуясь из самого воздуха горя. Как-то раз, двигая сундук, я нашла за печкой его старый, самодельный нож для резьбы по дереву. Деревянная рукоять была истерта его пальцами до гладкости, на лезвии виднелись зазубрины. Я сжала его в ладони, чувствуя, как в мозгу со всей ясностью всплывает его образ – сконцентрированный, с нахмуренным лбом, вырезающий какую-то замысловатую фигурку. Слезы хлынули сами собой, горячие и соленые, но я быстро их смахнула, опасаясь, что кто-то увидит. Нож я не выбросила. Я спрятала его на дно своего сундука, под одежду. Не могла. Это была последняя, крошечная частица его повседневной жизни.

Отец, закончив с едой, молча выходил во двор. И скоро доносились мерные, гневные удары топора. Он колол дрова с какой-то яростью, будто в каждом полене видел лицо своего обидчика. Это был единственный звук, который он издавал по своей воле. Мать оставалась в доме, садилась на лавку у окна, брала в руки шитье, но игла часами оставалась неподвижной. Она смотрела в замерзшее стекло, на пустынную дорогу, будто ждала, что вот-вот из-за поворота появится его высокая, чуть сутулая фигура.

Однажды днем, в середине недели, к нам постучалась соседка, тетя Агата. В руках она держала еще теплый, пахнущий дымом пирог с капустой.

– Мара, Эрик… держитесь, родные мои, – забормотала она, переступая порог и оставляя пирог на столе. Ее глаза бегали по комнате, избегая смотреть на пустой стул. – Если что нужно… воды принести, по дому помочь… Не стесняйтесь, ради бога.

– Спасибо, Агата, – безжизненно ответила мать. – Мы справимся. Не беспокойся.

Соседка постояла еще мгновение, неуклюже переминаясь с ноги на ногу, помялась и, наконец, ушла, явно испытывая облегчение. Я понимала, что ее помощь была лишь формальностью, данью деревенскому обычаю. Все боялись нашего горя, как заразной болезни. Боялись, что оно перекинется на них, что одно прикосновение к нашей беде навлечет такую же и на их дом.

Единственным лучом в этом расползающемся, теряющем краски мире был дом Хроников. Я приходила туда каждый день, ровно в одно и то же время, как на единственную службу, что еще имела смысл. Тяжелая дубовая дверь всегда была для меня приоткрыта, будто Лоран ждал меня.

Он встречал меня молчаливым, но выразительным кивком. Его собственное лицо за эту неделю стало еще более осунувшимся, под глазами залегли глубокие, синеватые тени, но сами глаза горели лихорадочным, упрямым блеском – смесью недосыпания и неукротимой решимости.