скачать книгу бесплатно
Они втроём устроились на диване, Мунира – между отцом и матерью.
– Ну, как с твоими планами на будущее, Мунира? – спросил Ильдарский.
– Я уже, папа, писала тебе.
– Ты спрашивала, как я смотрю на медицину. Что же, не могу не уважать эту науку. Врачи не раз выручали меня. Так уж и быть, признаюсь тебе, что не так давно один военный хирург мастерски удалил из твоего отца около двух дюжин осколков…
Мунира представила себе уже немолодого хирурга в накрахмаленной белой шапочке. Конечно, спокойствие его было чисто внешнее, когда он вступил в единоборство со смертельной опасностью, угрожавшей её отцу…
– Я был бы только рад, если бы и моя дочь спасала жизнь людей, – сказал Ильдарский и, взглянув на сосредоточенную Муниру, понял, что его слова пришлись дочери по душе.
– Значит, и ты, папа, за медицину? – Мунира радовалась, что нашла поддержку у отца в этом давно мучившем её вопросе.
И она разоткровенничалась с отцом. Ещё совсем девочкой она задумывалась над тем, почему человек так обидно мало живёт. Всякие там слоны, щуки, попугаи вдвое, втрое долговечнее людей, гениальных существ, научившихся пересоздавать саму природу. Она всегда верила, что наука обязательно найдёт пути продления человеческой жизни никак не меньше чем до ста лет.
– И при коммунизме этого добьются! – взволнованно закончила Мунира.
Отец и мать обменялись взглядами, которые без слов говорили, как они гордятся своей дочерью.
– Ну, Суфия, теперь нам жить и жить.
– Уж конечно, Мунира нам первым продлит жизнь, – сказала Суфия-ханум, любуясь зардевшейся Мунирой.
На другой день, когда Мунира вернулась из школы, отец предложил ей навестить вместе с ним старых друзей – Владимировых.
На улице Парижской коммуны Мансур Хакимович остановился. Это была бывшая Сенная, знаменитый «Печан базары», самое страшное место старой Казани. Здесь торговали сеном, мебелью, кожей, обувью, мылом. Правоверные казанские торгаши, ожиревшие от безделья, с утра до вечера злословили и издевались над прохожими, устраивали облавы на крыс, гонялись за бешеными собаками. В своё время тут не только женщине с открытым лицом – даже мужчине, одетому не по шариату, было небезопасно пройти; их обливали грязью, срывали головные уборы и даже угрожали смертью за вероотступничество. Это был тёмный мир прожжённых татарских националистов и турецких шпионов.
Теперь только кое-где разбросанные низкие старые здания, когда-то служившие складами и лавчонками, напоминали о былом. Но и тех с каждым годом становится всё меньше и меньше, – их сменяют светлые многоэтажные дома.
– Меняется Казань, – довольный, проговорил Мансур Хакимович и зашагал дальше.
Через десять минут они уже были у дверей квартиры Владимировых.
Константина Сергеевича в Казани не было. Его на днях перевели в Челябинскую область, на партийную работу. Это было новостью даже для Муниры. Но Капитолину Васильевну и Таню они застали дома. Когда закончились расспросы и дружеские воспоминания, Мансур Хакимович спросил:
– Ну а ты, Танюша, куда думаешь после десятилетки?
– В медицинский пойду, – уверенно ответила Таня.
– А почему же не в театральный, не в педагогический, например? – допытывался Ильдарский, улыбаясь.
– Я бы, Мансур Хакимович, не прочь и в театральный, и в педагогический, – в тон ему с улыбкой ответила Таня, – но в моём распоряжении всего одна жизнь. Кроме того, медицина имеет две одинаково важные стороны – мирную и оборонную.
– Это, пожалуй, дельно, – сказал Ильдарский. – Слышишь, Мунира?
– У Тани всегда и всё умно, папа. У неё и характер – кремень, – с искренним восхищением подхватила Мунира.
Домой они пришли, когда уже начало смеркаться.
– Где вы пропадали? Уже два раза самовар подогревала, – встретила их ласковым упрёком Суфия-ханум.
Наутро Мансур Хакимович улетел в Москву. Всего два дня побыл он с семьёй. Мунира не могла даже проводить его до аэродрома – был экзаменационный день. Суфия-ханум долго, напряжённо, до рези в глазах, смотрела вслед удаляющемуся самолёту, который опять увозил её мужа. Не думала она в эту минуту, что её Мансур летел навстречу бурям и грозам, которые уже собирались над нашей родиной.
12
В напряжённые дни экзаменов волновались не только выпускники, но и их родители.
Днём Рахим-абзы Урманов улучил минуту и прямо из цеха позвонил Саджиде-апа, чтобы справиться о делах Галима. Она с радостью сообщила, что сын опять получил «отлично» и теперь готовится к завтрашнему, последнему и самому ответственному экзамену.
Была уже полночь. Накрапывал тёплый дождик, когда Рахим-абзы вернулся с завода.
– Что так поздно, атасы?[13 - Отец.] – спросила Саджида-апа.
– Акбулатов с Егоровым налаживали новое приспособление, ну, мы и задержались.
– Этот ваш непоседа Акбулатов, оказывается, беспокойный человек – ни тебе, ни Галиму не даёт покоя. Вот экзамены идут, а Галим всё с ним какие-то задачки решает…
– Не горюй, мать, пусть унесёт с собой побольше дружеского тепла, – сказал Рахим-абзы, – оно согреет сына, когда ему достанется круто.
– А тепло материнского сердца разве ему не нужно? – Саджида-апа с глубоким укором посмотрела на мужа. – Там не будет матери, чтобы пожалеть его…
«Там» – это море, морская школа, куда Галим скоро уйдёт из семьи. Саджида-апа не может спокойно произносить эти слова и поэтому старается не употреблять их. Так ей легче. Она никак не привыкнет к мысли, что её мальчик уже взрослый человек. Ей всё кажется, что Галиму трудно придётся без её помощи и защиты.
Рахим-абзы заметил печаль в глазах жены.
– Не надо, мать, – сказал он мягко. – Не вечно птенцу сидеть в гнезде. Приходит пора и самому летать.
– Ладно уж, ладно, старик… Вы, мужчины, никогда не поймёте материнского сердца, – со вздохом сказала Саджида-апа. – Ты, наверно, проголодался?
Пока Саджида-апа своими проворными руками накрывала на стол, Рахим-абзы, усевшись в качалку и надев очки, просматривал газеты. Как бы поздно он ни приходил домой, он не ложился спать, не прочитав «Правды». Старый казанский рабочий, штурмовавший в Октябрьские дни Зимний дворец, не прочь был лишний раз вспомнить, что читает большевистскую «Правду» с Октябрьской революции.
Отметив красным карандашом то, что его особенно заинтересовало в статьях и заметках, он обернулся к жене:
– Как Галим сдал математику, не спрашивала?
– Говорит, на «отлично».
– Ну, это ты по телефону уже говорила. Мне интересно, не было ли каких-то неожиданностей. На экзаменах такие вещи случаются. Однажды я сам попал в неловкое положение. Собрались мы, значит, на заключительную беседу по истории партии. Руководитель кружка ставит вопрос о Временном правительстве. А я хоть и сам участвовал в свержении правительства Керенского, а как спросили меня в упор да вроде как на экзамене – и растерялся спервоначалу. После, конечно, собрался с мыслями.
А вот до сих пор не могу забыть, как тогда мне было неприятно.
– Пуганая утка задом в озеро пятится[14 - Татарская народная пословица.], – улыбнулась Саджида-апа.
Из комнаты Галима послышались тихие звуки мандолины.
Рахим-абзы насторожился.
– Утомился, верно, отдыхает… – Саджида-апа поставила на стол тарелку токмача[15 - Лапша.]. – Ведь с полудня сидит, не вставая с места.
– Ничего, пусть трудится. Что усвоил в молодости – высечено на камне, что в старости усвоил – написано на льду.
Перед сном Рахим-абзы зашёл к Галиму.
– Как дела, сынок? – спросил он, поглаживая морщины на лице.
Рахим-абзы отметил про себя, что за эти недели лёгкий румянец сбежал со щёк сына, но в его взгляде чувствовалась выдержка, смешанная с задором.
Галим спокойно, без тени прежнего хвастовства рассказал отцу о своих успехах. И эта упорная работа над своим характером понравилась Рахиму-абзы не меньше, чем отличные оценки, полученные Галимом на экзаменах. «Растёт, подымается человек», – подумал Рахим-абзы и, довольный сыном, поделился с ним последними заводскими новостями.
– Кто старается, тот и в камень гвоздь забьёт, – сказал под конец Рахим-абзы. – Нам вот не пришлось в молодости учиться, как вашему поколению. Нужно ценить это счастье. Ладно, сынок, не буду мешать. Работай, а завтра, как сдашь, позвони мне.
– Обязательно, папа. Спокойной ночи.
Рахим-абзы вышел лёгким шагом, а Галим всё ещё стоял у окна и думал, и его не покидало нахлынувшее вдруг чувство, что за этот год отец стал ему ещё роднее, дороже, внутренне ближе.
Взгляд его случайно упал на листок бумаги, приклеенный над столом. Против девяти предметов, по которым нужно было сдавать экзамены, стояло «отлично». Не было отметки лишь против «литературы».
По мере того как двигалась работа, перед глазами один за другим вставали герои произведений любимых писателей. Сегодня в своей маленькой комнатке Галим словно запросто беседовал со всеми ними, и они улыбались ему, как доброму знакомому. Как, интересно, они будут вести себя завтра, в экзаменационном зале?
Галим поднялся, распахнул настежь окно. Донёсся далёкий протяжный гудок паровоза из-за Кабана, из Ново-Татарской слободы, где когда-то любил бродить молодой Горький.
День вступил в борьбу с ночью, всё ещё пытавшейся удержать за собой половину неба, хотя на другой уже рождалась заря. Где-то посредине небесного свода, точно древние батыры в сабантуй, сошлись они мериться силами, схватившись длинными красноузорчатыми полотенцами за пояса. Наконец побеждённая темнота отступила, и весь видимый горизонт пропитала нежная утренняя синь.
Галиму уже не хотелось приниматься за работу. Уснуть он тоже не мог. Усиленно работал мозг, и на душе было неспокойно, – будто он в чём-то виноват, будто засунул руки в карманы и стоит в стороне от самого важного.
Мир переживает тревожные дни. Гремят орудия в Западной Европе, американские самолёты в Китае бомбят мирные города. Гудит беспощадное пламя, умирают люди. Всё это далеко от родины, занятой созиданием социализма. Но можно ли успокаиваться тем, что это далеко?..
Утром Саджида-апа заглянула было к Галиму, но пожалела будить сына, спавшего – показалось ей – так крепко и безмятежно. Она постояла у его изголовья со скрещёнными на груди руками, чуть вздыхая. Потом подошла к широкому окну и подняла шторы. «Пусть его свет разбудит», – подумала она и тихонько вышла из комнаты.
Галим сразу проснулся.
– Который час, мама? – спросил он, торопливо одеваясь.
– Девятый, сынок.
Накинув на загорелые широкие плечи полотенце, он вприпрыжку побежал мыться.
«Ростом уже почти с отца, – залюбовалась Саджида-апа сыном. – Пусть сопутствует ему всю жизнь счастье».
Не успел Галим сесть к столу, на котором стоял кипящий самовар, как зазвонил телефон. Галим поднял трубку.
– Ляля? Здравствуй. Что? Проконсультировать тебя? Как дан образ Пугачёва в «Капитанской дочке»? По телефону? Спор возник? Кто ещё у вас? Наиль?
Галим сказал, что скоро будет в школе. Он снова сел за стол, но есть не хотелось.
– Мама, не сердись, я после поем.
И Саджида-апа, поняв состояние сына, не стала его удерживать.
– Позвони, как сдашь. И папа просил.
Галим поцеловал мать и устремился к выходу.
Он пересёк мост через Булак. Небо было чистым, улицы полны солнца. По радио пела народная артистка Гульсум Сулейманова. Все куда-то спешили. У каждого было своё дело. Быть может, сегодняшний день и для других был таким же незабываемым, ответственным днём, как для Галима.
Навстречу ему выбежала Ляля. В руке она держала блокнотик не больше спичечной коробки. О «Капитанской дочке» уже не было речи.
– Галим, скажи, пожалуйста, что хотел Чехов сказать своим «Человеком в футляре»?
И Ляля зачастила, не договаривая ни одной фразы. На её похудевшем лице чёрные глаза светились серьёзнее, чем обычно.
В коридоре толпились десятиклассники.
Вдруг всё стихло. Открылась дверь класса, где должен был состояться экзамен. За стол, накрытый голубым бархатом, один за другим сели директор с красной сафьяновой папкой под мышкой, члены комиссии, учителя. Пётр Ильич положил перед собой тетрадь со списком учеников класса. Выпускники уселись за парты.
Тишина. Только члены комиссии перешёптываются между собою.
Пётр Ильич надел очки и стал просматривать список. Тридцать шесть юношей и девушек напряжённо следили за остриём его карандаша. На ком остановится, кого вызовет первым?
– Гайнуллин, Ильдарская, Урманов… – вызывал Пётр Ильич.
– Гайнуллин, номер вашего билета?
– Семнадцать.
– Ваш, Ильдарская?
– Пятнадцать.
– Урманов?
– Двадцать два.
– Садитесь, не волнуйтесь. – Только эти слова сказал Пётр Ильич, но молодые люди, хорошо понимавшие своего учителя, расслышали в них ещё другое: «Сегодня и я держу вместе с вами большой экзамен и убеждён, дорогие ученики, что вы не подведёте меня».
Хафиз, как всегда, был спокоен, только лоб наморщил. А Галим немного нервничал. Карандаш в его руке чуть дрожал, выдавая волнение. Мунира в нетерпении покусывала губу.
– Не торопитесь, Ильдарская. У вас есть время подумать, – сказал Пётр Ильич.
– Я уже подумала. Разрешите.
И Мунира так смело посмотрела на Белозёрова, что он сказал:
– Отвечайте.
Мунире достался билет о Лермонтове. Она, волнуясь, горячо рассказала о связи романтических и философских мотивов поэта с его гражданским протестом, с его любовью к народу.
Члены комиссии остались довольны и письменной работой Ильдарской на тему «Моральный облик молодого человека в романе «Как закалялась сталь».
