Песни радости и счастья

Брат собрал отрезанные ветки в кучи, собираясь поджечь со временем, но, видимо, не успел или забыл. Я решил, что было бы лучше сжечь лисий труп, удобнее и быстрее, заодно избавлюсь от мусора. Плюс снова вспомнились истории про бешенство, лисы часто бывают переносчиками болезни. А больных животных всегда сжигают, так ведь?

Я положил свёрток на самый верх кучи, обложил по бокам истлевшим сеном из хлева. На сухих ветках застревали большие белые снежинки.

Сходил в дом за спичками. Боялся, что из-за сырой погоды пламя не разгорится, однако, только поднеся огонёк к сену, тут же отпрянул. Вспыхнуло так, что жар ударил в лицо. Куча занялась, будто облитая бензином, в ней трещали сухие ветки и собранный в доме мусор, пластиковые бутылки и целлофановые пакеты. Я пошевелил костер вилами, сходил и бросил в огонь найденных в доме мышей и крысу. С минуту постоял, глядя на огонь. Было в нём что-то успокаивающее.

Краем глаза заметил движение в стороне. Повернувшись, увидел, что в десяти метрах от меня на поле сидит другая лиса. Так же пристально смотрит на огонь, как и я только что. Молодая, гораздо меньше той, что горела сейчас в куче.

– Родственник твой? – спросил я. – Соболезную.

Лиса повернулась на голос, посмотрела на меня. Любопытно и с интересом, по-собачьи склонив голову на бок. Затем повернулась и, махнув пушистым хвостом, рысцой побежала через поле к лесу. Я провожал её взглядом, пока снова не увидел впереди покосившееся деревянное строение, отвёл глаза.

К вечеру снег закончился, стало ветрено. Шумели деревья в саду, гнулись голые ветки старого дуба через дорогу. Я решил сходить на кладбище, пока ещё совсем не стемнело. Прихватил купленные мамой искусственные цветы.

Дед смотрел на меня с черного памятника. В пиджаке с медалями, с хитринкой в глазах, изогнув в полуулыбке уголок рта. У художника хорошо получился портрет. Дед и был таким, всегда смотрел на меня с какой-то искоркой во взгляде. Будто знал некий секрет, но рассказывать не собирался.

Без лишней скромности скажу, что я был его любимцем. С самого раннего детства он всегда находился где-то рядом. Я любил бабушку и деда. Особенно деда, чего уж скрывать.

Всю жизнь он провёл в этой деревне. Родился и вырос, партизанил в здешних лесах, работал, растил детей и внуков. Покинул деревню только один раз, в сорок четвертом, когда ушел с войсками на запад. Дошел до Венгрии, где был ранен. Каждый год на День Победы дед напивался и плакал.

– Серёжа, – спрашивал он, – а ты меня не забудешь?

Я постоял немного, глядя на памятник. Крепкий, мощный, долго простоит. Брат выбирал, наверняка. Он такой, все делает с толком и знанием дела. Не то, что я.

– Здорово, дед, – сказал я наконец, – с праздником тебя.

Девятое мая уже через несколько дней. Только в этот раз он не напьется и не будет плакать. Я полез в карман, достал телефон, нашел фотографию Насти. При взгляде на неё снова сжалось сердце и заскребло в горле.

– Вот, – показал я памятнику светящийся экран, – правнучка твоя. Я так и не привез ее, не познакомил. И сам не приехал. Ты прости…

Дед молча улыбался. Конечно простит.

Он лежал здесь один. Никто не знал, что случилось с моей бабушкой. Когда я учился в десятом классе, она пошла в лес и не вернулась. Её не нашли ни милиция, ни МЧС, которые прочёсывали чащобу в поисках.

Я прибрал могилу, вымел сухие листья возле ограды, воткнул в холмик цветы.

Возвращался уже в темноте. Дома было тепло. Поужинал маминым супом, снова затопил щиток и долго сидел, глядя на огонь. Лёг спать, застелив свежее постельное бельё. Ночью просыпался от шорохов в углах. Мыши, не всех еще вывели отравой. Раньше в доме постоянно крутились коты, по ночам они запрыгивали ко мне на кровать, тёплыми комочками засыпали в ногах, забирая тревоги и плохие сны. Сейчас не было никого, только я сам. Сам по себе. Лежал без сна в темноте, ворочаясь с боку на бок, прислушиваясь к шорохам.

Заснул я только под утро. Крепко, без снов. Не слышал, как снаружи кто-то трётся об углы дома. Наклонив тяжёлую голову, заглядывает в окна.

Проснулся я от щекотки. От того, что кто-то назойливо и неприятно ползал у меня по лицу. Щекотал маленькими лапками, лез в нос, уши и глаза. Спросонья я машинально отмахнулся, перевернулся на другой бок, но нарушители спокойствия не отстали. Громко прожужжали над ухом маленькими крылышками. Перевернувшись на спину, я открыл глаза и наблюдал, как над моим лицом кружатся большие чёрные мухи.

Сел в кровати, покрутил головой по сторонам, осматривая комнату. Мух было много, целый рой крутился вокруг меня. Точками они летали над потолком, сонно ударялись о стены, вяло тыкались в окна, ища выход наружу. Комнату заполнял тихий монотонный гул. Я словно оказался посреди огромного улья, вместо пчёл в котором были мухи. Рассеянно отмахиваясь от наседавших насекомых, я спустил ноги на пол.

Одевшись, пошел на кухню. Там их было ещё больше, чем в комнате. Они толстым слоем облепили окна, не пропуская внутрь пасмурное утро. Копошились живыми занавесками, жужжали. Вчера во время уборки я смёл с подоконников мёртвых насекомых. Собрал в мусорное ведро и оставил возле печки, забыл выбросить. Сейчас ведро было пустым, на дне валялись только несколько смятых конфетных фантиков и коробок из-под спичек. Никаких дохлых мух. Я немного постоял, соображая. Может вчера насекомые были просто сонные или в параличе? Они ведь тоже впадают в спячку на зиму. А сейчас проснулись, почувствовав тепло в доме. Хотя я точно помнил их высушенные тела, пустые оболочки, которые рассыпались и разваливались на части от малейшего прикосновения, оторванные крылья и маленькие чёрные лапки. Вчерашние мухи точно были мертвы. Куда же они делись и откуда взялись все те, что летают сейчас по дому? Может вчера я машинально выбросил мусор из ведра, просто забыл об этом? А сейчас по дому летают совсем другие мухи, выползшие из щелей? Остановившись на этом варианте, я решил перестать ломать голову.

Надо было как-то выгнать их из дома. Порывшись в шкафах, я не нашел никакой отравы от насекомых. Окна не открывались, были заколочены наглухо. Я раскрыл настежь двери. Впустил внутрь сырость, но, почувствовав свежий воздух, мухи ринулись наружу.

Быстро позавтракав, я пошёл на улицу. Казалось, что стало ещё холоднее, чем вчера. В воздухе стояла плотная водяная взвесь, что-то среднее между мелким дождём и плотным туманом. Влага пробиралась под одежду, покрывала руки и лицо холодной мокрой плёнкой. Хотелось поплотнее закутаться в фуфайку.

Во дворе я наткнулся на следы больших раздвоенных копыт. Свежих и чётких на мягкой земле. Животное топталось здесь ночью, ходило кругами по двору и тёрлось о стены дома. Я снял с бревна сруба прилипший клок шерсти. Лёгкий, сероватый, пахнущий мускусом, хвоей и плесенью. Скатав шерсть в шарик, я выбросил его. На руках остался запах, резкий, но приятный.

Я пошёл по следам. Из двора животное пошло в обход дома в дедовский сад. Тут на земле, кроме уже привычных раздвоенных копыт, я обнаружил следы лап. Больших, как у огромной собаки. Или волка. Я ненароком поежился. Дед рассказывал про волков в здешних лесах, даже на моей памяти залётный серый одиночка однажды утащил соседскую овцу.

Здесь же были следы копыт поменьше, как у косули. На свежей грязи у забора красовались отпечатки маленьких лап. Лисьих, подумалось мне. Я был почти уверен, что вчера этих следов ещё не было. Получается, пока я спал, зверьё стаями топталось возле дома? Почувствовало присутствие человека и решило выяснить, кто посмел нарушить их покой? Побродив ещё немного по саду, я обнаружил на ветках яблонь клочки шерсти, как тот, что во дворе. Некоторые висели так высоко, что оставалось только гадать о росте и размерах животного. Или может это их ветром туда занесло?

Этот сад всегда вызывал у меня странные чувства. Он красиво цвел весной и обильно плодоносил в конце лета и осенью. Но иногда сад меня тревожил. В темноте или плохую погоду деревья казались зловещими.

Каждый вечер бабушка занавешивала все окна в комнате, где я спал. Все, кроме одного, что выходило в сад. На нём почему-то вообще не было занавесок. По вечерам я лежал на кровати, читал или смотрел телевизор, стараясь особо не глядеть в окно, за которым либо стояла кромешная тьма, либо угадывались силуэты деревьев. Боялся заметить там чьё-то движение. Я не смотрел в окно, но иногда чувствовал, что оттуда кто-то смотрит на меня.

Я пошёл обратно к дому, собираясь занять себя работой и выкинуть из головы подзабытые детские страхи. Деревья – это просто деревья.

Вернувшись во двор, я увидел большого длинноухого зайца. При моём приближении зверёк не двинулся с места. Без сомнения, он был мертв, глуповато смотрел остекленевшими глазами. Прислонился боком к штакетнику, будто просто остановился отдохнуть. Я поморщился, от зайца исходил чуть заметный, но явный запах разложения. Как я не заметил его раньше? Сегодня, вчера. Я ведь исходил двор вдоль и поперёк. Разве что кто-то положил его сюда, пока я был в саду. Невольно поёжившись, оглянулся по сторонам. Да нет, чушь какая-то.

Вздохнув, я сходил за лопатой, ловко подцепил серый окоченевший трупик и понёс его к мусорным кучам на краю поля. Теперь мне казалось, что именно так поступить с умершим животным наиболее правильно. Всё равно от мусора надо избавляться. Бросил зайца в ворох высохших веток. Потом сожгу.

Вчерашняя куча выгорела полностью, осталось только черное пятно на земле с горсткой пепла в центре. Пошевелив его лопатой, я охнул от удивления и неожиданности. Среди золы лежала книга. Новое красочное издание «Винни-Пуха». Точно такая же была у Насти, я читал её дочке перед сном. Дома и потом, в больнице.

Будто это была противопехотная мина, я несколько раз толкнул книгу лопатой. Для верности легонько пнул ногой. Хотел прогнать наваждение, мираж, что угодно, но нет, книжка была настоящей. Каким-то образом она оказалась здесь, посреди пепелища.

Дрожащими руками я поднял легкий томик, протёр рукавом обложку. Раскрыл, полистал страницы, пачкая на удивление чистую бумагу черными отпечатками измазанных в золе пальцев. В голове мелькнула мысль, что это именно та самая книжка, моя и Настина. Вот помятая страничка, вот оторванный уголок, пятно от чая. Я был на грани истерики. Слёзы слепили глаза, горький ком сжал горло. Я быстро листал страницы, узнавал отметины, желая и одновременно боясь добраться до последней. В пять лет Настя училась писать, повторяла за мной буквы, которые я выводил на тетрадном листе. На последней странице своей любимой книжки она красным фломастером коряво намалевала три коротких слова – «мама, папа, Настя». В своем имени пропустила С, получилось Натя. Когда я увидел знакомые буквы, уже не мог сдерживаться. Отбросил книжку в траву, ноги подкосились. Я рухнул на колени и не плакал даже, выл по-звериному, задыхаясь и набирая ртом воздух.

Немного успокоившись, я снова подобрал злосчастного «Винни-Пуха». Сомнений быть не могло, книжка та же. Я больше не утруждал себя вопросами и догадками, прижав томик к груди, как святыню, понес в дом. Там положил его на кухонный стол и долго сидел молча, разглядывая рисунки на обложке. Вокруг по-прежнему жужжали ожившие мухи. Ожившие. Почему-то в этом я уже не сомневался.

Выйдя из дома, я снова вернулся к мусорным кучам. Поднял оброненную лопату, пошевелил остатки пепла. На верхушке соседней кучи лежал на спине мертвый заяц, оттопырив уши, будто прислушивался, умильно сложив окоченевшие передние лапы. Я пошел за спичками. На тропинке к дому лежала горка мертвых птиц. Воробьи, несколько десятков, не меньше. Друг на друге, разложив крылья, выставив скрюченные лапки.

– Как в Китае… – сказал я сам себе.

Чувствуя, что схожу с ума, вернулся в дом за резиновыми перчатками и пустым ведром. Сложил в него воробьев, отнёс к кучам и высыпал рядом с дохлым зайцем. Пламя занялось так же быстро, как и вчера.

Не став смотреть на огонь, я пошёл через поле, к деревянному строению. Это было необходимо. Почти так же необходимо, как и поход на кладбище. Снаружи это был простой дощатый амбар, в каких хранят сено или зерно. Таким он, вероятно, и был когда-то, но, сколько помню, он всегда пустовал. Сейчас как будто совсем и не изменился, всё так же стоит у самой кромки леса, чуть наклонившись на бок.

Подойдя к амбару, я долго стоял, не решаясь войти внутрь. Смотрел на вход, который раззявился передо мной беззубой пастью. Тут умер мой дед. Его нашли прямо здесь, сидевшего на скамье – прибитой вдоль стены широкой доске. Он зачем-то надел свой любимый пиджак с медалями, брюки к нему и лучшие, начищенные до блеска чёрные туфли. И пришел сюда умирать.

Нашёл его мой брат, который приехал в деревню, обеспокоенный тем, что дед не отвечает на звонки. Я тогда уже учился в столице на первом курсе. Брат рассказывал, что дед сидел, сложив руки на коленях и опустив подбородок на грудь, будто спал. Это было через два года после того, как пропала бабушка. Примерно в то же время, ранней осенью. После похорон я уехал и не возвращался сюда до вчерашнего дня.

Выдохнув, я всё же зашёл внутрь. Ничего особенного, те же дощатые стены с широкими щелями. Пространство внутри заросло высокой травой, стены густо оплела паутина. Потолок…

Подняв, голову, я застыл, как вкопанный. Небесная серость сочилась сквозь щели. Доски перекрытия медленно гнили, напитавшись влагой. С них свисало множество шнурков. Они были привязаны к гвоздикам в досках, а их свободные концы заканчивались петлями, в которые были просунуты маленькие, пожелтевшие от времени звериные кости. Кое-где виднелись высохшие птичьи лапы и черепа с разинутыми клювами. Кости раскачивались на слабом ветру, соприкасались, звонко стучали друг о друга, как колокольчики, призванные отгонять злых духов.

Я сел на скамью у стены, опустил лицо в ладони. Надо мной слабо покачивались и звенели кости. Последнее пристанище деда превратили в святилище. Наверняка сразу после похорон и моего отъезда.

Выйдя наружу, я, не оглядываясь, пошёл к дому. Серые облака быстро проплывали надо мной, лес за спиной шумел, шелестел и разговаривал. Ветер доносил оттуда мускусный запах животной шерсти, аромат листвы и хвои, едва уловимый смрад гнили и разложения. Вонь мертвечины, которая преследовала меня здесь уже второй день.

Зажжённая куча почти догорела, только продолжала дымить. Горка раскалённых добела углей пылала жаром. В траве я увидел дохлого барсука. Брезгливо пнул его носком сапога, отбросив к огню.

Время близилось к обеду. Похлебав наскоро разогретого супа, я снова отправился обыскивать территорию вокруг дома. Руки чесались от желания позвонить, маме или брату. Спросить, какого чёрта здесь вообще происходит? Неужели дедовы сказки оказались правдой? От осознания этого, от нахлынувших воспоминаний, меня бросало в дрожь.

Я так и не позвонил, отвлёкся на дела. В саду нашёл ещё одну дохлую лису. В старом, заваленном землёй колодце – здоровенного полуразложившегося зайца. Меня чуть не вырвало, когда я заглянул внутрь. Пришлось обмотать вокруг лица тряпку, вытаскивая труп длинным багром. В проволочном заграждении вокруг огорода запутался окоченевший скворец. На крыше деревенского туалета раскинул крылья чёрный грач. В бурьяне за сараем я отыскал свернувшегося калачиком мёртвого кота. Я сносил их всех к готовым мусорным кучам. Теперь не могло быть сомнений, что брат оставил их осенью не просто так. Они ждали меня.

За работой я вспоминал деда. Тот случай, когда мы с ним хоронили нашего старого кота Борьку. Пушистый полосатый красавец был любимцем всей семьи, и я горько плакал, когда нашёл его лежащего под забором без движения. Вечером мы с дедом пошли к самому лесу и развели большой костер. Одной рукой дед обнял меня за плечи, прижав к себе. Другой ласково гладил кота, который, как живой, свернулся на расстеленном дедовом пиджаке. Говорил дед тихо и ласково, от его голоса хотелось спать.

– Ничего, внук, смерть дело такое, привычное. Все умирают. В войну зимой страшное дело было. Загнали нас фашисты в леса. Что творилось, страшно вспомнить. Отбились мы от отряда вдвоем, я и друг мой, Петро. Забрели в самую чащу, где болота. Сидим и плачем. Мне семнадцать лет, он на год моложе. Темно, хоть глаз выколи и холодно так, что кишки леденеют. Прощай, говорю, Петро, помрём мы сейчас. Он мне, прощай, Василь. Так и сидели…

Дед замолчал, пристально глядя в огонь. Я поднял взгляд, в глазах старика плясали огоньки.

– И как вы спаслись?

– Лесной Царь вывел, – дед улыбнулся и подмигнул мне, поцеловал в щёку, кольнув щетиной, – не бросил.

Одним ловким движением он поднял за шкирку мёртвого Борьку и бросил в костер. Я ахнул от изумления.

– Душа, – сказал дед многозначительно, – душа звериная наружу просится. Огонь помогает, освобождает, сжигает всё лишнее. Только душа и остается, улетает к Лесному Царю. Чистая смерть, хорошая. Человек для зверя всё равно, что Господь Бог, потому что огнём владеет. Звери идут к нему, когда смерть чуют. Но не ко всем, а к тому, кто верит в Лесного Царя. Он души звериные собирает и помогает людям, которые костры разводят. Сильно помогает. Можно что хочешь попросить…

В костре обгорала и сворачивалась угольками роскошная Борькина шерсть. Шипело что-то, вздувалась и сползала от жара кожа, обнажая скелет, чернели и раскалялись тонкие кости. Обнажалась и улетала со слов деда счастливая кошачья душа.

Я совершенно забыл о том случае, а теперь вспомнил, будто это было вчера. К вечеру я облазил всю территорию вокруг дома. Отправился в экспедицию по соседским дворам, обойдя в итоге всю деревню. Добычу я собрал приличную, пришлось даже достать из сарая старую двухколёсную тачку. Гора мертвечины высилась рядом с нетронутыми мусорными кучами. Это ещё не предел. Я был уверен, что завтра на тех же местах будут лежать новые тушки.

Зажёг сразу все кучи. Огонь горел ярко и горячо. Я бросал в него разлагающиеся тельца, помогая вилами. Сбросил от жара теплый ватник и верхнюю кофту, остался только в рубашке. Кружилась голова, я отходил в сторону, отдышаться и прийти в себя.

Работал, пока не стемнело, пока все трупики не исчезли в огне. Потом ещё долго сидел у костров, глядя на угли. Рылся в остывающем пепле. Огонь принял мертвую плоть, отдав что-то взамен. Потрёпанный плюшевый медведь. Бусы из красных прозрачных стекляшек. Браслетики и фенечки из бисера и резинок. Куклы всех видов и размеров, книжки-раскраски, альбомы с наклейками, компакт-диск какой-то популярной певицы. Застиранный больничный халат, капельницы и прозрачные трубки, шприцы и иголки. Пропахшая лекарствами пижама. Лекарствами, которые не помогали. Последним я выудил из пепла рисунок. Там был по-детски просто намалёван плосколицый улыбающийся мужчина, очевидно, я. Сверху подпись большими разноцветными буквами – «Дорогому папочке». Без единой ошибки. Казалось, что прошла целая вечность, пока я сидел прямо на земле, разглядывая помятый альбомный листок.

Из пепла и праха появлялись и другие вещи. В основном связанные с бывшей женой. Билеты в кино. Пустой флакон из-под духов. Туфелька с обломанным каблуком, белые кружевные трусики, подвязка от чулка, обрывок фаты. Ключи от квартиры, первой и единственной. Тест на беременность, детская погремушка, заключение врача, свидетельство о разводе. До волдырей обжигая пальцы, я сунул руку в самое пепелище и достал оттуда обручальное кольцо. Холодное как лед, оно тускло блестело у меня на ладони. Я сунул его в карман, только его и рисунок дочери. Все остальное бесполезной грудой осталось лежать на земле.

Устав и продрогнув, я пошел в темноте к дому, едва переставляя ноги. От костров не осталось ничего. Вдалеке шумел лес.

Спал я плохо, урывками. Дом наполнялся шорохами и звуками. Теперь их уже нельзя было списать на мышиную возню. Я отчетливо различал чьи-то тяжелые шаги, топот маленьких ножек, вздохи. С кухни доносились обрывки голосов. Слов я различить не мог, они слышались откуда-то издалека, из другого мира.

Снаружи шагал кто-то большой, снова тёрся об углы дома. В окна стучали ветви разросшихся деревьев. Как незваные гости, которые просились на ночлег. Чьи-то шаги гремели на чердаке, деревянное перекрытие скрипело, сверху сыпался мусор. Пытаясь отвлечься и заснуть, я ворочался с боку на бок, с головой накрывался одеялом. Я не боялся, только тревога слабо трепыхалась в груди. Тревожно было, что дедовы истории могут оказаться правдой. Еще тревожнее – что они могли быть ложью.

Проваливаясь в сон, я видел Настю, она снилась мне впервые. Дочка играла на цветочной поляне с животными. Вокруг нее бегали лисы и зайцы, кошки, барсуки и олени. Птицы, не боясь, садились ей на руки и на голову. Просто картинка из сказки. Настя улыбалась и махала мне. Но, подходя к ней, я каждый раз проваливался в зловонную яму, полную животных останков. Клочья шерсти, сгнившая плоть и сухие кости накрывали меня с головой, лезли в нос и рот. Они пахли дымом и гарью, не давали дышать. Я просыпался и вскрикивал, чувствуя горечь и вкус пепла во рту. Шум в доме на секунду прекращался и начинался опять.

Уснув только глубокой ночью, я проснулся еще до рассвета и тут же мне в нос ударил знакомый уже запах. Мускусный, с примесью псины, прелой листвы и хвои. Я сел в кровати и понял, что поверх одеяла накрыт тёмной шкурой. Я провел по ней руками, запустил пальцы в густую свалявшуюся шерсть. Потом встал, скатал шкуру в валик, положил у стены.

Снова хотелось позвонить домой, а лучше собрать вещи, сесть в машину и смотаться отсюда. Но другая часть меня была убеждена, что нужно остаться. Добраться до истины. В подтверждение этого на чердаке снова грохнуло. Теперь уже настойчиво, призывно.

Когда я лез на чердак, никак не мог совладать с нервами. Холодный пот застилал глаза, лился по спине. Зубы стучали так, что пришлой до боли сдавить челюсти. Луч фонарика в дрожащих руках плясал по стенам огромным приплюснутым светлячком. Хлипкая лестница вела на печку, оттуда открывался люк на чердак. Рациональная часть меня всё ещё кричала, умоляя убираться отсюда.

Шаги наверху уже не казались слуховым обманом. Они слышались совсем рядом, надо мной. Скрипели доски, шуршало что-то сухое. Наконец, я справился с собой, тяжёлая крышка громко скрипнула, поднимаясь. Я заглянул в тёмное пространство чердака. В то же мгновение шорохи прекратились, за секунду дом погрузился в звенящую тишину, будто прислушивался.

Кромешную тьму с трудом прорезал свет фонарика. Воздух на чердаке был тяжёлым и неподвижным, спёртым и затхлым. Я рассматривал шифер, стропила крыши, с которых бахромой свисала паутина. Раньше, насколько я помнил, чердак всегда был завален хламом. Вещами, которыми не пользовались, но которые было жалко выбросить. Время от времени дед искал среди них что-нибудь. Кряхтя, лез на чердак, подолгу гремел там, переставляя вещи. Его шаги гулко отдавались в перекрытиях.

Сейчас чердак был пустым. Пол устилал слой высушенной травы, она покрывала доски, как искусственный ковер. Я повёл фонариком по периметру – пустота, только в дальнем конце я увидел то, что заставило меня замереть на месте. Снова посветил вокруг, все щели в шифере были заделаны пучками все той же травы, чтобы внутрь не проникал воздух с улицы.

Я пошёл туда, где находилось то, что привлекло моё внимание, трава шелестела под ногами. Под подошвой что-то хрустнуло. Посветив вниз, я увидел кости мелких животных, они тускло белели среди сухих стеблей. Подойдя ближе, я не смог совладать с собой. Фонарик выскользнул из потной дрожащей ладони, беззвучно упал в мягкое покрытие под ногами. Подняв его, я начал рассматривать.

У стены сидела, скрючившись, человеческая фигура, закутанная, как в одеяло, в кусок шкуры, похожий на тот, что я оставил внизу. Вблизи можно было распознать знакомый запах. Фигура сидела неподвижно, как статуя. Из складок шкуры, между клочьев выцветшего меха выглядывало только сморщенное почерневшее лицо. Сухая, как пергамент, кожа туго обтянула череп. Глаз не было видно за опустившимися веками. Из приоткрытого рта виднелись кривые желтые зубы. Заглянув в лицо мумии, я зажал себе рот ладонью, сдерживая крик.

Это была моя бабушка. Которая всегда радовалась, когда я приезжал, кормила блинами и рассказывала сказки. Которая пропала без вести в лесу много лет назад. Теперь она мёртвая сидела здесь, на чердаке. Закутанная в вонючую шкуру.

Эта часть чердака представляла собой нечто, похожее на святилище. Сама бабушка была алтарем. Она восседала на маленьком деревянном стульчике, откинувшись на спинку. Скаты крыши соединялись прямо над ее головой. Оттуда свешивались уже знакомые мне украшения – привязанные к ниткам черепа, кости птиц и маленьких зверьков. Только здесь они не раскачивались, воздух был неподвижен. Кто-то законопатил пучками травы все щели в крыше, чтобы ничто не нарушало покой сидящей здесь мертвой женщины.

Перед бабушкой стоял маленький низкий столик, на котором белел прямоугольник сложенного тетрадного листа. Я развернул его и, светя фонариком, стал читать. Почерк был её, без сомнений. Читая, я чувствовал, как волосы шевелятся на затылке.