Польские паны

Вставши из-за стола отправились на подворье, где в теплом добротном сарае на свежем сене похрюкивала огромная шестисоткилограммовая Новакова свинья. Эта свинья уже дважды брала на Краковской ярмарке награды за вес, чем, естественно, увеличивала стоимость своего свинячьего потомства. И однако ж пан Лешек с матушкой решились брать только у Новака, кроме всего пан Гжесь как-то приходился почтенной пани Карловне кумом.

Призовая свинья лежала в уютном светлом загоне, а вокруг нее жались уже только три поросенка: розовый, розовый с черными пятнами и последний, что ни на есть, совершенно черный, даже с черным пятачком. Поросята были круглые, чистенькие и вполне довольные жизнью. Первая была свинка, два других обещали вырасти в порядочных хряков. Умилившись такому зрелищу, у пана Лешека даже рука не поднялась разлучать братьев и сестренку. И то уже забирали их от матери, которая к событию этому осталась совершенно равнодушна.

Ударили по рукам. Поросят увязали в мешки, каждого в отдельный, чтобы не попортили друг другу пятачки копытцами, и погрузили. Кум Новак, конечно, с такой большой прибыли не мог отпустить Лешека без гостинцев, так что корзинок плетеных, накрытых домоткаными льняными полотенцами отправилось в сани штук шесть. А были в тех корзинах пироги с гречкой, яблоки моченые, сушеные грибы и разносолы. Имелся так же квадратный штоф, и поскольку старый Карла позапрошлым летом тихо скончался, то «головной» штоф предназначался теперь новому хозяину дома, то бишь пану Лешеку.

Все подарки и поросят заботливо закопали глубоко в солому, на посошок еще тяпнули по одной, причем пан Гжесь, махнув стопку, крякнул увесисто и даже топнул ногой.

Пан Лешек тронулся в обратный путь. И однако ж через полчаса, миновав Малые Гревцы, молодой пан Карлович вспомнил о штофе, припрятанном в сено. И путь его сразу удлинился. К четырем часам он задремал под мерный глухой топот копыт, а когда проснулся, понял, что сбился с дороги. Глупая лошадь, не чувствуя хозяйской руки, видно свернула и какое-то время брела бесцельно. Теперь она стояла, как вкопанная и жевала какой-то мерзлый куст.

Вокруг разлилась уже вечерняя благодать. Снег лег в этом году рано, а в лесу и подавно не сходил. Пан Лешек почесал в затылке, прихлебнул из штофа и стал собирать костер, чтобы согреть озябших поросят. Недалече наткнулся на шалаш и повел упрямую скотину под уздцы прямо туда.

Костер загорелся ярко и образовал талую поляну до самого шалаша, куда пан Лешек перенес несколько охапок сена и поросят. Так и заночевали: Машка, Васько и Иностранец (черный), попеременно в запазухе у пана Лешека. Они согревались теплом нового хозяина, а хозяин грелся от штофа пана Гжеся.

Поросята росли и цвета не поменяли. Машка так и поднялась розовой щекастой свинкой, с белой жесткой щетинкой на спине и упитанных боках. Васько так и остался пятнистым, как корова, а Иностранец – черным с черным любопытным пятаком.

Пан Лешек очень привязался к своим свинкам и все никак не хотел пускать их под нож. Но когда все сроки вышли, сделал все как полагается, сам. Только наутро после того, как гости отгуляли «на печенке», сорвался и уехал надолго из села.

Уже минуло много лет, как однажды пан Рудый привез под вечер домой трех поросят. Пани Зося Карловичева – жiнка его, значит, всплеснула руками: какие они были чудные! Один розовый круглый, как бочонок. Другой с большим черным пятном на боку. А третий совсем черный, только брюхо и пятачок розовые.

«Лешек! – растерялась пани Карловичева. – Да что ж мы будем с ними делать? Их и прокормить надо, и чистить за ними. А потом ведь рука не поднимется их резать!»

«А мы и не будем их резать, – успокоил жену пан Лешек. – Поглядим, как они будут жить, если их не резать».

Вот так и живут теперь у пана Рудого три порося, которые к прошлому рождеству уже выросли в приличных свиней. Сельчане смеются и все спрашивают, когда на печенку. А пан Рудый и его жена говорят на это, что для них Машка, Васько и Иностранец вроде детей, что ли. А разве это видано, чтобы собственного ребятенка под нож пустить?

Такие еще чудаки встречаются во Вралях, но тем оно и примечательно это славное место.

История Шестая. Про то, как познакомились пан Гусля и пан Воля.

О том, что вральчане – люди необычайные, ходят уже байки. Но одна доподлинная история все же никому не ведома, потому что если уж надо сохранить какую тайну – тут вральчане все, как один, и даже злодеи, вроде покойного пана Коваля. Ибо существует в селе Врали неписанный закон: «До Бога высоко, до императора далеко». А посему, случись что-то неординарное, вральчане принимали решение сообща, и было оно нерушимо.

А вот что приключилось. На самом краю села, даже чуть в стороне за клеверовым лугом раскинулась пасека пана Гусли. Был он человеком одиноким – сам вдовел который год, а дети разъехались. По той самой причине пан Гусля продал свой дом за церковью и совсем поселился на пасеке. Этот замечательный пан, не смотря на свою фамилию, был человеком совершенно не музыкальным. Единственная мелодия, которую он понимал, это размеренное жужжание его любимых пчел.

Однажды ранней еще весной в распутицу пришел к пану Гусле под окошко нежданный гость. Постучал. Вышел пан Гусля на крылечко, да не просто как-нибудь, с колуном. Потому как по такой непогоде, как разумно рассудил достопочтенный пасечник, мало кто добрый шатается по улицам впотьмах. Вгляделся в сумерки – стоит перед ним худющий человек, одетый черти как, весь, естественно, насквозь промокший, обросший весь до самых глаз. А только вот глаза какие-то… затравленные что ли, как у собаки бездомной. Заломил картуз, в руках комкает. Кланяется:

«Добрый вечер, дядько. Прости, что потревожил. Озяб больно. Дорога не близкая. Пусти, добрый человек, хоть в сарае поночевать».

А в сарае-то у пана Гусли ульи были укрыты от холодной непогоды. Туда пасечник и родного сына не пустил бы. И, однако, оставить человека усталого, продрогшего на улице – этого за вральчанами не водилось. Ну, и впустил. А и то видит: мужичонка-то хлипкий, пальцем ткни – развалится, и все покашливает, не иначе чахоточный.

Вошли, сели за стол, друг против друга. Пан Гусля по-хозяйски, а гость неловко, бочком примостился на лавку. Глядят друг на друга.

Надо здесь отдельно отметить, что пасечник пан Гусля был абсолютно лыс, как колено, причем по всей поверхности его головы и лица – ну, ни единой волосинки не имел, оттого рожа его носила характер какой-то даже бандитский, хотя в душе это был очень сердечный и одинокий человек. И вот эта самая рожа уставилась на пришлого человека во все глаза и молчит по причине внутренней застенчивости. А незнакомец под этим буравящим взглядом вовсе стушевался и приуныл. Помолчали.

Пан Гусля, однако, считал себя обязанным на правах хозяина, спросить непрошеного гостя кое о чем, особенно если учесть, что из-под коротковатых рукавов не по размеру одетого кафтана виднелись в кровь растертые запястья.

«Ты, пан, поди беглый?» – решился выговорить хозяин.

Незнакомец опустил глаза долу:

«Да, дядько. С иркутской каторги я… Прогонишь?»

«Убивец?» – игнорируя вопрос, продолжал пан Гусля.

«Политический…» – ответил каторжник, и тут же на него напал приступ жесточайшего кашля, который он никак не мог остановить.

И увидел его тогда пасечник совсем по-другому, что это изголодавшийся, изможденный страшной болезнью человек, который пришел к его дому – видно сам Господь его вел за руку и просит о помощи для него.

Конечно, этот вопрос надо выносить на общину. Ведь не всякий, даже самый добрый крестьянин согласится жить бок-о-бок с беглым каторжником и детей своих побоятся подпускать. Только для себя пан Гусля решил, что если село восстанет супротив, то он уж сам свезет сердешного к свояку под Тернополь и укроет там.

А пока что хозяин накормил и напоил каторжника, и когда они преломили хлеб, спросил:

«Как величать-то тебя?»

Гость, подумав маленько, ответил:

«Зови меня Волей, дяденько».

Так он и остался пан Воля.

Тут отдельно надо описать, что собой представлял сельский сход, и какими полномочиями он обладал. По вопросам текущим, как то: сенокос или, не приведи Господи, неурожай, или суслик напал – община села Врали собиралась в церковном доме в положенное для того время. Приходили все, от мала до велика, и даже немощного пана Позднека приносили в плетеных носилках, хоть и лежал он почитай уже второй год без движения и признаков мысли, чисто твое бревно. И все же говорят: «Где я с народом, там и Господь со мной!» – и его приносили.

В церковном доме для такого дела имелась специальная просторная комната, она же после собрания служила преподобному ксендзу пану Матушке гостиной. Стулья и лавки на всех приносили из церкви, а ребятишек усаживали на коленях и на полу.

Происходили, однако ж в селе Врали особенные случаи, вроде беглого каторжника, по поводу которых собирался закрытый сход. Проводился он обыкновенно в шинке у пан Пузо, но не под «это дело», а в совершенной трезвости и ясности ума. Сход такой состоял из взрослых работоспособных мужчин. И еще приглашали обязательно деда Вралю, который на время такого закрытого собрания бросал все свои дурачества. Он все же за свою долгую жизнь запомнил множество событий, и как и кто выходил из ситуаций.

Этот сельский сход принимал решения по особым вопросам, и решение это было нерушимо. После всего в обязанности каждого члена схода входило донести его решение до остальных сельчан.

Таким был и тот сход, который пан Гусля зачал по поводу своего кандальника.

На дворе стоял март, и земля уже обнажилась местами. Только в полях и в лесу прочными глыбами лежал снег. Пан Гусля укутал пана Волю под кожухом в пуховый платок – дюже он сильно кашлял – и повел на окраину села к людям. Туда, где раз и навсегда решится, может быть, его судьба. Пан Воля безропотно покорялся новообретенному «дядьку». Казалось, он безмерно устал. Болезнь и страх еще терзали его изнутри, но как-то глухо.

В первую ночь на постое у пасечника он все не мог заснуть и метался в бреду: «Выдашь ли меня, дядько?» – вскрикивал вдруг страшным голосом и падал на подушки без чувств. А пан Гусля двое суток не смыкал глаз, отхаживал больного растирками, поил молоком с целебным медом. Только на третий день под утро тот ровно задышал, видать, уснул крепко. Тогда уже хозяин собрался скоренько да побег к ближайшему соседу мельнику пану Кшиштову, стукнул в окно, чтобы ввечеру скликали сход.

Когда добрались до шинка, народ уже весь собрался. Была здесь самая сила, самое сердце села Врали: все как на подбор люди зрелые, хваткие, умом не обделенные. Тут и пан Рудый сидел – винокур, и пан Кшиштов Пшимановский, мельник, а так же и скорняк пан Буздой, пивовар пан Озерок примостился у окна, отсвечивая красной лоснящейся мордой и попыхивая трубкой. Пришел так же преподобный ксендз пан Матушка, хоть и сморкался все время в клетчатый платок; пан Немец по фамилии фон Винтерхальтер, который во Вралях был по портняжной части. И пан Дворжецкий тут был, плотник. На почетном месте, конечно, старик Враля. И сам пан Пузо за своею стойкой.

Такое великолепное общество встретило пана Гуслю и его гостя в шинке на окраине, и пошел у них не простой разговор. Усадив пришлого в центр стола, сам пан Гусля однако не сел. Откашлявшись, смущенно обратился он к почтенному собранию:

«Уважаемые панове вральчане, други! Вот пришел человек и просит о помощи, о приюте. Человек каторжный, беглый. Очень болен чахоткой и слаб телом… Как будем решать?»

В собрании произошло волнение по поводу сказанного, коего было явно недостаточно. Поднялся пан Кшиштов:

«Наперед, уважаемый пан…»

«Воля!» – подсказал пасечник.

«… пан Воля, – докончил мельник. – Обскажи нам, за что ты на каторгу попал. Можешь не вставая».

Пан Воля поклонился благодарно и в знак приветствия, а подняться у него не было даже сил.

«Здравствуйте, честные панове… – замялся на мгновение, а потом прямо без перехода продолжал. – Сам я – поляк, родом из Варшавы. Арестовали меня за то, что пошел за Ярославом Домбровским восстанием за свободную Польшу и оставался до самого разгрома движения нашего в партизанах. За то и сослан был вместе с другими поляцеми на иркутскую каторгу. Старшно, невыносимо было находится в этом месте, панове. Много моих товарищей не сдюжило. Но несколько все же оставались со мною рядом все лета, пока не дали мы дёру, подготовив момент. Но эта история отдельная и даже страшная… Добрались нас из-за уральских гор живых только двое. Товарищ мой отправился на юг, а я в родные края потянул. Хоть и нету у меня из родни в живых никого уже, а все ж помирать-то на чужбине не мед. Вот такая моя история. А теперь решайте, как хотите».

Поднялся пан Озерок:

«О генерале Домбровском никому из здесь присутствующих поляков объяснять не надо – за святое дело пострадал этот человек, коли правда. Мое слово такое: надо помочь чем-нибудь. Только ты, пан Воля, вперед скажи – как жить думаешь там, где осядешь? Агитировать, поди, станешь среди людей, смуту вносить?»

Каторжник устало покачал головой:

«Нет, пан. Убеждений я своих не изменил и не изменю, этого во мне даже каторга не в силах была сломить. А агитатором я никогда не был. Я думаю так, что каждый до своего идеала жизни вправе и даже обязан дойти своим умом, как я когда-то дошел…»

Тут речь пана Воли прервалась, и более он не смог выговорить ни слова из-за приступа удушливого кашля, в результате которого у него пошла горлом кровь.

Панове стали совещаться, а пан Гусля и шинкарь хлопотали над больным, для чего перенесли его на лавку поближе к камину. Через какое-нибудь время решение было принято оставить пана Волю на попечение вральчан, и в случае какого кипежа или полицейской облавы, переправить к пану Зденеку – свояку пасечника, живущему под Тернополем в Листовицах, который человек надежный, поскольку сам в шестьдесят третьем уклонился от повального рекрутского набора и бежал в Галицию.

Новоиспеченного вральчанина поселили на пасеке у пана Гусли. Об ином ни тот, ни другой и помыслить не могли – так привязались друг к другу. Пан Гусля обучал «племянника» пасечному делу, и ученик у него оказался исключительно способный. Здоровье пана Воли постепенно пошло на поправку. Бороду каторжную он совсем сбрил, как дурное воспоминание, да так и остался жить в селе Врали.

Много чего еще с ним приключилось, но уже не горестного, а даже наоборот.

История Седьмая. Панна Каролина.

В Царстве Польском на правом берегу реки Вислы расположился благословенный Богом городок Казимеж-Дольны. То, что место было богоугодное, подтверждалось еще и тем, что в городе был монастырь святого Казимира, он не закрылся даже в период гонений на церковь после подавления народных восстаний.

В августе монашенки готовились к женскому тридцатидневью, начинающемуся 15 августа в день успения и взятия Пресвятой Девы Марии в Небесную Славу. Семь дней сестра Анна, о которой пойдет у нас речь, вместе с другими сестрами носила в костел букеты из трав. Был тут и «небесный жар», и базилик, тысячелистник, зверобой, валериана и арника, чабрец, коровяк и золототысячник. И такой благоухал во храме аромат, и такая разливалась благодать, что казалось, Пречистая Дева смотрит с небес и умиляется. В эту неделю сестра Анна много молилась, обращаясь к своей покровительнице и заступнице, но на седьмой день Богородица отвернула от нее свое лицо.

22 августа в святой праздник Королевы Марии* монашенка читала в своей келье перед сном: «Ты есть слава Иерусалима, честь нашего народа. Ты есть Королева Небес и Королева Ангелов. Твое имя будет благословенно вечно». Но как только она закончила молитву, сильный сквозняк, непонятно откуда взявшийся, задул единственную горящую на столе свечу.

Стало темно, и в этой непроглядной черноте – прибежище Дьявола – из угла к ней выступил мужчина. Был он одет, как богатый шляхтич: в черном кафтане, вышитом серебром. Лицо его было смуглым, глаза – черными, с черною же он был козлиной бородой. Напуганная монашенка не в силах была ни крикнуть, ни даже сдвинуться с места. Мужчина же протянул к ней руку и коснулся чела:

«Ты будешь матерью моего ребенка!» – произнес он страшным голосом, и сестра Анна лишилась чувств.

Утром она не смогла встать с постели, и с каждым днем ей становилось хуже, так, что даже позвали доктора. Пан доктор был умудренный годами почтенный старичок, отставной военный медик, повидал в жизни многое. Но так, чтобы благочестивая монашенка понесла от ночного видения, оставаясь при этом физически нетронутой – такого не встречал даже он. И зашептались люди, что ночной гость сестры Анны был никто иной, как сам Борута, и что вглядись она в своего соблазнителя получше, то и увидала бы, как из-под богатого кафтана торчат козлиные ноги с копытами и хвост. Анна теперь все дни только молилась, ожидая своей участи, почти ничего не ела. Из-за этого здоровье ее сильно пошатнулось, и стала она, что ни на есть: кожа да кости и бледна, как смерть.

По истечении четырех месяцев дело с Анной еще не было решено, однако из монастыря ее не гнали. Только жизнь эта была совсем невыносима, ибо монашенки боялись подойти заговорить с ней, настоятельница даже не смотрела в ее сторону. В общем, все вели себя так, будто ее нет вовсе, а за спиной шептались, крестились и горестно вздыхали. Смиренно Анна принимала это отчуждение. Лицо ее вытянулось и превратилось навеки в застывшую маску скорби. Странно было видеть, как идет эта женщина по аллеям монастыря, бледная, худая, будто призрак. Двигалась она плавно, будто не шла, а парила. Уже из-под просторной монашеской хламиды начал выступать живот.

__________

*Праздник коронования Богородицы на Царицу Неба и Земли в католицизме отмечают 22 августа.

А на монастырской ограде теперь было полным-полно зевак. Они тыкали в Анну пальцами и громко хохотали на предмет благочестия всех здешних монашек.

И снова ночью к Анне пришел Борута. Теперь Анна не испугалась. Смотрела на дьявольское создание внимательно, даже с интересом, но так и не увидала ни копыт, ни хвоста. Стоял перед ней пан, как пан, по всему видать – богатый. А слова такие говорил:

«Тебе, Анна, надо отсюда уходить. Пойдешь, куда я укажу и будешь там жить. С собой я тебя забрать не могу, мой дом – гиблые болота под Ленчицей. Там тебе не выжить. Послушайся меня, Анна. Если не уйдешь из монастыря, и тебе и ребенку – смерть!»

Сказал так и исчез. Только утром на постели Анна нашла мирское облачение и деньги, увязанные в носовой платок. Отправилась в путь, не таясь, а никто ее и не удерживал. Мать-настоятельница даже благословила ее на дорогу, собрала кой-чего в узелок. Да что и говорить – грех с души свалился: ведь задумала она погубить сестру Анну с приплодом, ночью подушкою удавить хотела, чтобы смыть позор с монастыря. Видно, отвел Господь.

Долго ли коротко рассказывать о скитаниях страдалицы сестра Анны. Брела она через город Люблин, которые двери открывались перед ней, горемычной, а которые и захлопывались. Только нигде не задерживалась она подолгу. Зимой, конечно, туго пришлось, но на исходе марта добралась она до австрийской Галиции *, а в апреле присела уже под окном церковного дома села Врали.

Достопочтенный ксендз пан Матушка в то время был в разъезде по дальним деревенским приходам. Управительница его пани Сдвижинская, увидав измученную женщину на сносях, всплеснула руками и поспешила ввести ее в дом. Только бродяжка ничего есть и пить не хотела, от постели отказывалась, хоть и была вроде как в бреду – все требовала исповеди.

Ну, воротился пан Матушка. Ему, конечно, еще на окраине села все рассказали. Выслушал он страдалицу, отпустил ей грехи, благословил, и уложил в постель. А она вроде как в уме повредилась. Все твердила о непорочном зачатии, но не о Божеском, а о сатанинском. Вроде как сам Дьявол Борута отцом ее ребенку приходится. После исповеди же приутихла, поела и уснула спокойным сном. Добрые сельчане, войдя в положение, отвели сестре Анне отдельный дом – пустовал один такой на самой кромке леса. А она большего и не желала, стыдно было что ли от людей, да и натерпелась за скитания, хотя во Вралях никто ей худого слова не сказал, только помогали.

Пани Сдвижинская так и ходила к ней до последнего срока, и сама ребенка приняла. 20 мая сестра Анна произвела на свет девочку. Тяжелыми родами – пуповина обмоталась вокруг головы, что твой венец. Назвали дитя Каролина**, и пока роженица была в беспамятстве, ксендз благословил ее, а после уж, как Анна пришла в себя – не позволила даже окрестить. Совсем видно умом ослабла. Пани Сдвижинская хотела ребенка тайком в церковь снести, но это не получилось, и после того случая Анна управительницу на порог не пускала.

Родилась девочка необычная – сразу с длинными черными как смоль волосами, а уж росла-то с сумасшедшей матерью на отшибе, понятно как. Только она людей не чуралась, а даже наоборот. Однако была очень молчалива. Придет, бывало, еще девочкою на реку, где женщины белье полощут, сядет в самой гуще и слушает, только глазенками черными смотрит на всех поочередно, а сама молчит. Думали даже, что немая.

__________

*Земли австрийской Короны именовались Цислейтания.

**Имя переводится как «королева», «увенчанная».

Но как-то случился пожар в лесу, а все на сельских работах были. Глядь, бежит Каролина, кричит: «Пожар, панове, пожар в лесу!» Стало быть, разговаривала. А попусту так не болтала.

Когда Каролине исполнилось тринадцать лет и стала она вполне пригожею панночкой, мать ее, горемычная сестра Анна, умерла скоротечно – застудилась в лесу хворост собирая, да и сгорела, как свеча. Похоронили ее, как полагается по христианскому обычаю, хоть и не успели соборовать – так до конца дней несчастная порога церкви не переступила и к себе священника не позвала.Во время похорон пани Сдвижинская поговорила с самой Каролиной о крещении, что, мол, теперь матушка умерла, пора принять Господа и благословение его. На что Каролина ответила: «Не могу, тетушка. Мне батько не велит».

Тогда сельчане уж отступились от нее, раз она и сама верит в то, что дочь Дьявола Боруты. Видно, передалось ей материно безумие. Только пани управительница так всегда и крестила ее при встрече, чему Каролина и не противилась вовсе. Жила панна Каролина в том же доме на опушке леса, собирала травы, коренья целебные, делала из них порошки и настойки. От матери девушка обучилась монастырскому вышиванию и плетению тонких, как паутинка, кружев. Пани же Сдвижинская любимицу свою потихоньку обучала повивальному делу – сама уже стара стала, надеялась уйти на покой.

Панна Каролина выросла такой писаной красавицей, что даже будь она простой крестьянской девушкой, все одно сказали бы, что ведьма. Правда ее воспитательница и ксендз утверждали, что красота ее от Бога – в святой день зачата, в благословенный день родилась. А только никто не верил. Темна была красота ее, как черны волосы и бездонны черные глаза. Она расцветала и жила сама по себе, ни на кого из сельских парней не обращая внимания. Да и ребята не больно заглядывались на эту неземную красоту – уж слишком была холодна и непостижима для них Каролина. Малые ребятишки бегали за ней вослед по улице и кричали:

«Панна, панна Каролина!

У тебя в подвале глина.

Глину зельем окропи –

Жениха себе слепи».

Панна Каролина не обижалась на них и всегда угощала сахарными рогаликами. Молодые же панночки не любили Каролину, ревновали к ее красоте и считали гордячкой. И однажды удумали такую шутку: зазвали панну Каролину на озеро, а сами заранее сняли с огородного пугала рванину. И когда Каролина разделась, и вошла в воду – спрятали всю ее одёжу. И вот стоит Каролина в воде, прикрывши грудь, а навстречу ей идет торжественная процессия, несут рванину, будто бы это самое что ни на есть королевское облачение. И поют хором такую песенку:

«Панна Каролина,

Косы распусти!

Платье из муслина

Дай нам принести.

Панна Каролина,

Нарядись, изволь –

За тобой приедет

Молодой Король!»

С такими издевками хотели они обрядить Каролину, как огородное пугало насильно. Но девушка вырвалась и взбежала на гору. А потом – о, диво! – встряхнула волосами, гордо подняла голову и прошла по селу совершенно нагая.

Кое-кто из молодых панночек после этого случая долго не мог сидеть на мягком месте – так отцовские ремни постарались. Только и панна Каролина более ни разу не приходила в село. Кто ни обращался к ней за помощью – никогда не отказывала, но сама во Врали белым днем ни-ни.