Белая книга детства

Ирина Абрамкина

Белая книга детства

«Молоко! Молоко!»

Сквозь веки осязаю солнце, разлитое, ласковое. Не хочу открывать глаза, чтобы не спугнуть очарование минувшей беззаботности тогдашнего покоя.

Молочница гремит тележкой и останавливается под моим балконом. Бабушка готовит бидон, звякнула крышкой. Мне идти, но я притворяюсь, что сплю. Боюсь, что если открою глаза, то все это теплое, нежное, счастливое впорхнет и исчезнет, навсегда раствориться в небытие. Я боюсь отпустить его, время непогрешимого, скоротечного детства, когда несешься по холодным бетонным ступеням босиком, перескакивая через две. Только бы не расплескать молоко.

Кружечку сразу налью, а потом горбушку хлеба намажу тягучим медом. Бабушка говорит, что мед записать холодным молоком нельзя. А еще взрослые рассказывали, что однажды на пасеке мужик меда отведал и из колодца студеной водой запил, тут его и парализовало, поэтому я на всякий случай держу молоко во рту, вроде как «грею».

Я только руки свои и вижу: запястья тонкие и пальцы узловатые, как у папы. Некрасивые пальцы и ногти ущербные, бесформенные, маленькие (детские), нет беленьких «счастливых» полукружий. Когда я перед сном загадываю желания, то одно из них, чтобы ногти у меня были красивой формы, «как у взрослой». Но это никогда не сбывается. Ничего не сбывается из того, что задумываешь перед сном.

Парк «Дельфин».

В отличие от «Алых Парусов» на Арзамасской и «Динамо» возле одноименного спорткомплекса, этот назывался просто «парк». Чтобы попасть туда, достаточно было пересечь Ленинский проспект, пройти по аллее славы, где с обеих сторон на тебя смотрели портреты фронтовиков и героев труда Левобережья, обойти красивое современное здание ДК «электроника», выстроенное на средства одноименного предприятия, и готово! Ты погружаешься в сосновую прохладу детского парка. Здесь было все, что так будоражит воображение ребенка, а под покровом темноты прячет первые робкие юношеские воздыхания: деревянные избушки, карусели, горки, две многопрофильные спортивные коробки, огороженные сеткой, тренировочный манеж с надувной крышей, маяк и пляж.

Я помню радостное возбуждение, что охватывало меня в редкие походы с родителями на водохранилище. Мать собирала какой-нибудь еды, находилось покрывало не слишком новое, да такое и не нужно на пляж. Мы выбирались все вчетвером, и это были мгновения, делающие нашу семью почти нормальной. Мы с братом быстро переняли манеру ходить на пляж и в парк, и делали это с завидной регулярностью. Он и другие мальчишки брали меня с собой, пока я была мала.

Я помню это сладостное ощущение освобождения от оков цивилизации, когда мы переходили крошечную улочку, название которой затерялось в памяти, и разувались, потому что дальше дорога вела только на пляж. И сначала под ногами был горячий, мягкий асфальт, а потом сосновые иголки и шишки, и, наконец, песок – раскаленный, белый. Песок, завезенный сюда специально, потому что до моего рождения берега реки Воронеж (тогда еще никакого не водохранилища, втиснутого в бетонные плиты и гибнущего на потребу растущему промышленному агломерату) были покрыты травой, и колокольчики здесь росли по пояс. А мои маленькие ножки знали только песок, и переминаясь, ожидали, когда мать расстелет покрывало. У воды песок был мокрым и холодным. Можно было строить крепости и просто «лить» его, создавая сказочные строения, похожие на оплавленные восковые свечи. А более всего мне нравилось копать ямки, наблюдая, как быстро они заполняются водой. И белый сверху песок, ниже становится синюшным, почти черным – так прорывалась сквозь его зыбучую толщу земля, которая никуда не делась, а просто укрыта этой белой шубой. Нет колокольчиков, но кое-где даже из песка пробивается трава. Земля всегда здесь, как ни калечь ее, как ни украшай – единственная константа в этом уравнении.

Северный мост тогда еще только строился – из воды торчали железобетонные конструкции, вблизи которых была самая глубина. Там меня учили плавать. Редкое лето я проводила в городе, но это было именно такое лето или просто конец августа. Мы отправились отдыхать в усиленном составе – с нами был дядя Юра по прозвищу «Фрондисий». Человек, подаривший Саше форму хоккейного клуба «Буран» и клюшку «Мукачево». Был ли он болельщиком или хоккеистом, я не знаю. Но долгое время этот человек был вхож в наш дом, шутил, смеялся с нами и приносил хоккейные шайбы. Наверное, именно Фрондисий отнес меня на глубину и предательски оставил там, где ноги уже едва доставали дно. Меня неудержимо несло туда, где провал, пропасть. Темная, отвратительно пахнущая тиной вода, сомкнулась надо мной, но лишь на мгновение. А потом я уже барахталась изо всех сил, кричала и плакала. Саша, ростом гораздо выше, вывел меня на мелководье и там учил плавать. Мы были, как испуганные котята все наше долгое детство – жались друг к другу, и он так много дал мне. А я… надеюсь, что хотя бы скрашивала его одиночество.

Я прекрасно плаваю до сих пор, но панически боюсь глубины. И все же заплываю за буйки, дрожа от страха, твердо следуя концепции своей жизни – преодолевать трудности.

На пляже мы ели с большим аппетитом. Обычно это были вареные яйца, перья зеленого лука, хлеб и редис. Редко – колбаса. «Любительская», «Эстонская» по 2 рубля 20 копеек или шпиг. Накупавшись до посинения мы плюхались, дрожа всем телом, за накрытый матерью импровизированный стол. А отец приносил бутылку «Лимонада». Его продавали в двух шагах от нас: на асфальтовой дорожке останавливалась тележка с напитками. Иногда мы получали мороженое по 10 копеек. Брат любил «Фруктовое», а я «Молочное». Мы, конечно, обожали брикеты и вафельные стаканчики, но это стоило уже 13 копеек или 15, если пломбир – такая роскошь позволительна была только у бабушки во время похода в кинотеатр.

Мороженое съедалось, а палочка стаканчик вовлекались в игру: можно было делать «пирожки» из песка или носить стаканчиком воду, пока он не расклеится, а палочкой отделывать свою крепость, чертить дороги, дырявить окна и бойницы.

Найти красивую ракушку – вот был праздник! Но воронежское водохранилище было богато плоскими шкатулками несъедобных устриц и крайне мало воспроизводило на свет вычурных улиток. И все же панцири их попадались нам. В отличие от устричных раковин, твердых, как камень, улиточные домики были хрупкими и ломались. А по цвету не отличались от устриц и речного дна – такие же зеленовато-бурые, нерадостные.

Из устричных ракушек необходимо было добыть вожделенный перламутр – это же драгоценность, годящаяся и для украшения, и для поделок, и для «секретиков». Этому Саша обучился в определенном возрасте, он каким-то образом вытачивал перламутровые поделки. Но занятие оказалось трудоемкое и малоинтересное – игрушки для нищеты, пытающейся в детстве хоть как-то развлечь себя, подпитываясь врожденной тягой к прекрасному.

На покрывале от мокрых плавок оставался след. Но сидеть на песке я не любила. Он был горячим и забивался под трусы. Это была та ложка дегтя, что портила прелесть отдыха: ноги, попа, живот и спина в белом песке. Он подсыхал, стягивая кожу, и мы снова срывались в воду, чтобы смыть с себя эту скрипящую кольчугу. Худые, поджарые, загорелые тела несутся по берегу, молча или с криком, врезаются в воду и с силой преодолевают ее сопротивление – вот оно, сое детство. Мир, порою казавшийся невыносимым. А сейчас, после сорока, так много обнаруживается в этом мире прекрасного и безвозвратно утраченного, что сердце сжимается от боли, и слезы застилают глаза.

Детское восприятие фрагментарно и ограничено. Мы просто впитываем в себя окружающую действительность, и не в силах обработать такой огромный объем информации, делим в памяти на локальные сектора. Вот так же отдых в городском парке подразделяется для меня на зоны. Здесь, на пляже, все зависело от выбранного места. Можно устроиться у моста – это место было предпочтительнее для взрослых из-за глубины. Мне нравилось ходить под недостроенным мостом, там как-то по-особому плескалась вода, и все звуки трансформировались в некое подобие музыки. Близость воды и немыслимых бетонных конструкций пугала меня. Казалось, что здесь, под мостом, река отчаяннее всего борется за свою свободу, которой уже не бывать. Может быть через столетия, когда разрушится мост, река будет еще жива, и омывая его останки, утопит все воспоминания о страшном индустриальном мире, в который было втиснуто мое детство. Но иногда реки проигрывают и пересыхают. Просто не хватает сил.

Середина пляжа была самой оживленной – здесь предпочитали размещаться семьи с детьми. В какой-то период тут появилась будка спасателя, совмещенная с прокатом катамаранов и лодок. Потом выстроили «пантон» с длинным ведущим к нему трапом. Внутри «пантона» растянулись дорожки для спортивных соревнований. Но там я купалась уже будучи подростком. А когда мне было семнадцать, будка спасаьеля обветшала, разрушенная и непригодная ни на что, кроме как спрятаться от дождя и покурить.

И был еще маяк! О, это сказочное, восхитительное строение. Не знаю, выполняло ли оно свою главную функцию (я поднималась на самый верх по крутой винтовой лестнице лишь однажды – и тогда там точно уже ничего не работало), но радости нам, детям, маяк доставил немало. Он высился, будто сказочная башня. Массивные окованные двери, стилизованные под старину, металлические лестницы, выкрашенные неизменно в черный цвет, ведущие на второй ярус, который деревянным настилом опоясывал башню. И горка, спускающаяся прямо в воду. Когда я была маленькая, с этой горки катались мальчики. Съехать с такой с головокружительной скоростью – от этого дух захватывало! Она была очень крутая и скользкая. Скоростной экспресс без промежуточных станций. Но я подрастала, а река уходила, и горка бессмысленно мокла теперь на мелководье – никто не рискнул бы скатиться с такой крутой высоты, чтобы отбить себе зад о речные камни. Горка теперь была функциональна только зимой. А летом под ней можно было лазить, как обезьянка, перехватываясь за металлические крепежные конструкции, собирать острые камешки, и пытаться забраться по крутому накатанному спуску наверх.

Дальше за маяком песчаный пляж обрывался. Здесь росла трава и кустарники – там было мало народу. В андроповские времена под сенью жидких посадок ютились в основном те, кто пришел на пляж с бутылочкой. Дно здесь было неухоженное и вода мутная.

В дни моего детства водохранилище и пляж содержались в относительном порядке за счет коммунистических субботников на предприятиях. Позже весь этот добровольно-принудительный экологический десант накрылся медным тазом, и река выглядела устрашающе, зарастая тиной. В водоеме постоянно находили какие-то кишечные палочки, то холеру, то даже Палочку Коха. А может, это были злонамеренно распространенные слухи, мотивация которых мне неясна.

От палящего солнца на пляже можно было укрыться под сенью маленького лесопарка. Он представлял собою узкую полоску соснового массива, обильно напичканного развлекательными аттракционами. Здесь было все самое любимое советскими детьми. Автодром: можно было взять велосипедики, машинки и лошадки на колесах на прокат и ездить по пересеченной местности с мостиками, поворотами и дорожными знаками. Деревянная карусель для малышей – с лошадками, саночками и машинками. Моя любимая «Ромашка» – единственная карусель, на которой, преодолевая боязнь высоты, я каталась – там как-то жестко все фиксировалось, казалось надежным. Был «Ветерок» – аттракцион на цепях. Я никогда так и не решилась прокатиться на нем. «Сатурн» – дань космической эпопее. А еще были качели и разные скульптуры деревянного зодчества: богатырей, Змея Горыныча и камень – указатель, ка в сказке. Зимой на центральной аллее в парке заливали длиннющую ледяную горку – можно было катиться до самого маяка, а при наличии определенной экипировки (кусок оргалита под попу) – вылететь на лед водохранилища! На горке всегда было столпотворение. Но девочкой не слишком приятно попадать в кучу-малу из орущих пацанов. С горки возвращались насквозь промокшие, а иногда в синяках и ссадинах. Хорошо, если мне удавалось пойти туда с братом – я чувствовала себя под его защитой.

В парк или из парка мы всегда проходили мимо «Манежа» – в нем тренировались спортсмены. Крыша у этого здания была надувная. Меня это восхищало. Само слово «манеж» вызвало у меня представление о каких-то чудесах, творящихся там внутри. Грезились лошадки с плюмажем, акробаты и канатоходцы. Но это был спортивный манеж. Внутри густо пахло потом. Я лишь однажды заходила туда и только раз видела крышу манежа сдутой. Это меня рассмешило: про компрессоры я знать не знала тогда, и все гадала, сколько велосипедных насосов понадобиться, чтобы заново накачать купол?

Теперь парк «Дельфин» кажется заброшенным. Я узнала об этом по фотографиям, случайно найденным в интернете. Обветшал и разрушается маяк, зарос автодром. Смотреть на это так грустно, потому что нет возврата в детство. В то прекрасно советское детство, где даже для нас, бедных детей из простых рабочих семей, было столько радости. И бесполезно вопрошать, почему? История вершит свой суд неумолимой длянью. Выносит приговор и нашему прошлому, и нашим воспоминаниям. И в Google Maps я нахожу фотографии заброшенного парка. Кому-то нравятся эти снимки – выглядят они, как интерьеры апокалипсиса, завораживают своей конечностью. А я с печалью в сердце понимаю: все архиважное для меня. Все, что пытаюсь воскресить и удержать в своей памяти, в реальной жизни ушло в небытие. И никому, кроме меня уже не интересно.

ВОГРЭС.

На вопрос, где я родилась, можно ответить коротко и ёмко – на ВОГРЭСЕ. И благодаря группе «Сектор Газа» это название известно не только воронежцам. Однако, мало кто понимает, что ВОГРЭС – это не просто энергетическая станция и жилой массив, отстроенный вблизи стратегически важного предприятия. ВОГРЭС – это история, это своя субкультура с паршивой экологией и выдающимися людьми.

Я появилась на свет во 2-ом роддоме Левобережного района, а напротив него на кинотеатре «Родина» висела афиша фильма «Анжелика – маркиза ангелов». И мама, моя молодая мама очень хотела попасть на этот фильм. В кинотеатре было два зала «Голубой» и «Красный». Буфет, где в металлических вазочках подавали пломбир, политый грушевым сиропом. Пломбир выкладывали шариками и стоил он 22 копейки! Можно было купить мороженое в киоске у кинотеатра, это дешевле, но далеко не так сказочно. В этом самом кинотеатре я в школьные годы пересмотрела кучу фильмов, и вход стол 10 копеек. «Черный Тюльпан», «Непобедимый», «Месть вне Закона» – о, герои моего детства! Как вы были благородны и чисты, как прекрасны ваши устремления и помыслы!

В центре города, на правом берегу, у нас работал огромный кинотеатр «Пролетарий». Удивительное здание будущего – стекло и бетон. Поездки туда считались особым праздником. Однажды (я тогда была вопитанницей подготовительной группы детского сада), мама, Саша и я отправились в «Пролетарий» смотреть фантастический фильм «Дознание пилота Пиркса». На афише значилось: «Дети до 16-ти лет не допускаются!» Но Сашу длинноголявого пропустили, а для меня в тот день состоялось первое знакомство с правоохранительными органами. С боку от центрального входа в кинотеатр размещалась «детская комната милиции» – помещение с игрушками, проектором диафильмов и мягким ковром. Там в течение всего сеанса тетенька в милицейской форме заменяла нам, отсеянным по возрасту, родителей, пока те бессовестно смотрели фильм. Тетенька была миловидной, белокурой и показывала нам какой-то мультик в картинках. В зрелом возрасте я-таки посмотрела «Дознание пилота Пиркса», но так и не поняла, почему поставили такой рейтинг. Ничего такого ужасного. Фильм не очень запомнился, а вот «детская комната милиции» запомнилась на всю жизнь.

Но чаще всего, почти каждые выходные, я проводила пару-тройку часов в «Родине». Я любила площадь у кинотеатра, две массивные тумбы с афишами фильмов. Сидя на лавочке лопать сливочный брикет. Он таял в руках, и с него капало, но я обожала есть вафли – одна из них всегда была суховата, а вторая сочная, пропитанная мороженым. Я любила смотреть через дорогу на серое здание 2-го роддома – там я появилась на свет, и это было так удивительно, это было что-то вроде стартовой площадки: «Вот здесь все началось». А еще неподалеку располагалось кафе «Нептун» с чеканной советской вывеской, подвешенной на цепях – и блинная, и пивная. Чеканка была темной, а внутри пахло блинами, к которым подавали сметану в граненом стакане. Отец заходил туда выпить пива, и мне покупал компот или кисель. А бабушка Дуся, папина мама, водила нас туда с двоюродным братом Алешей кушать резиновые блины или пельмени.

Обе мои бабушки жили на ВОГРЭСЕ, на улице Меркулова (бывший переулок Светлый). Попали они туда разными путями, но судьбы их навсегда связал союз детей. Все «мои» всю жизнь, или какие-то отрезки времени работали на ВОГРЭСЕ. Дед Сережа, который умер за год до рождения Саши, был художником. Однажды (в «те самые» времена) он рисовал для заводского торжества огромный портрет Сталина маслом. Работа отняла месяц, и к юбилею Октябрьской Революции была почти закончена. А маленький Володя – второй брат отца, взял и извазюкал всю картину найденными остатками масляной краски. Родители вернулись домой, а Володя весь в краске, улыбается и говорит радостно: «А я Талина писала!» Портрет был безнадежно испорчен. И дед в спешном порядке перерисовал его просто гуашью, покрыв лаком. Он еще очень долго хранился где-то в красном уголке заводоуправления.

До того, как пленные румыны выстроили желтые четырехэтажки в переулке Светлом, все жили на конюшне. Но об этом я подробно не расспрашивала. Знаю только по рассказам бабушки, что спали очень тесно, вповалку и поворачивались по команде.

Я же знала уже этот прекрасный приземистый четырехэтажный дом, с входом в бомбоубежище в одном из подвалов.

В первом подъезде на третьем этаже в двухкомнатной квартире на два хозяина жила моя бабуля Анна Васильевна – мамина мама. Женщина суровая, сильная. У нее был только один законный муж – первый, и только один ребенок, родившийся в браке – моя крестная. Остальные четверо детей были от разных отцов, с которыми бабуля не сочла возможным сочетаться законным браком. Двое детей умерли в младенчестве от тифа. О них в семье не вспоминали. Остались моя крестная – Мария Алексеевна, дядя Тимофей Тихонович, и мама – Татьяна Анатольевна, самая младшая. Невероятно, но бабушка пережила всех своих детей. И это именно она одобрила для меня такое имя, не позволив назвать «Анной» («Будут Нюркой дразнить!»)

У бабули была большая комната с балконом, дверь которого венчало под потолком полукруглое окошко. И в этой комнате она, пестуя одного за другим своих детей, внуков и правнуков, прожила всю свою жизнь. Когда я была маленькая, бабуля уже не работала, вышла на заслуженный отдых, и все ее выходные в течение учебного года принадлежали мне. Так было поделено: Саша бывал у бабушки Дуси, проживающей в третьем подъезде того же дома, а я у бабушки Ани.

Все, к чему прикасалась эта крупная женщина-неулыба, становилось прекрасным, ибо она была мастерицей ручного труда. Все постельное белье в ее доме было пошито на руках крепкими крошечными стежками. В ее трехстворчатом шкафу лежала стопочка выстиранных и отглаженных носовых платочков, самых разнообразных по расцветке, и предмет моего вожделения – черная пластмассовая заводская коробка, наполненная пуговицами. И то и другое выдавалось мне для игры, и как увлекательно было это занятие! Я любила бабулю, не смотря на ее угрюмый нрав, любила ее старые добрые большие руки, ее единственный черный сарафан «на выход» и хлопчатобумажные цветастые халаты на пуговицах спереди. И еще матерчатые тапки.

– Валь, – соседку спрашивает. – Ты помнишь, когда это у меня белые тапки были?

– Не помню, Ань. Белых точно не было!

– Вот гад червивый!.. Да зятек мой, орет вчера: «Видал я тебя в гробу в белых тапках!» Конечно, сбрехал…

У бабушки были очень больные ноги, и последние десять лет она не спускалась даже к подъезду на лавочку – полузгать семечек, а только кружила по дому, все прибирала, готовила, стирала, или облокотившись на сложенную на столе тряпицу, смотрела «Рабыню Изауру». Вот такой я ее помню.

– Ба! Научи меня ставить тесто на пироги. Они у тебя такие вкусные.

– Ладно. Только надо очень рано вставать.

– Разбуди, ба!

Утром просыпаюсь – пахнет пирогами.

– Бабуль, че ж ты меня не разбудила?

– Да жалко мне было тебя будить, дочка.

И так всегда.

Бабуля натирала тончайшую лапшу, и сушила ее, разложив на батарее и столе. Она пекла куличи на Пасху, посыпая их разноцветным пшеном, а глазурь взбивала вилкой. Бабуля варила постный фасолевый борщ – единственное, что я переняла из ее кулинарного искусства, и жарила тончайшие, почти прозрачные блинчики, толщину которых можно было измерить разве что микрометром. Она складывала их на стерильно чистое вафельное полотенце, а я таскала только что выпеченные блинчики прямо из-под рук. Бабуля за это ругала меня, но всегда последний блинчик оставляла на сковороде. Он подсыхал, и получалась «хрустяшка».

Бабушка была не очень грамотная, она училась только один класс в деревне Липовка, а потому писала, как говорила, и без знаков препинания. Но писала она много писем: своему брату дяде Ване, шахтеру из Прокопьевска, своей сестре бабе Шуре, той, что пережила блокаду в осажденном Ленинграде, своей дочери Марусе – моей дорогой крестной матери.

Дядю Ваню я видела лишь однажды, а бабушка Шура приезжала на моей памяти пару раз и рассказывала, как блокаду съели даже кошек.

Каждый из них пережил войну. Бабуля стояла на углеподаче на ВОГРЭСЕ по 18-20 часов, кидая уголь на транспортер. А когда немцы подошли уже вплотную к мосту и на Чижовском плацдарме грохотали бои, моя бабушка Аня вместе со своей соседкой Полиной Ивановной, тогда молодой сотрудницей ВОХРа, сидели вдвоем с пулеметом из вооруженного арсенала, хранящегося на заводе еще с гражданской, в обзорной башне над нынешним гастрономом по улице Героев Стратосферы. Им не было тридцати, и Полина Ивановна тогда обожгла руки.

После войны, чтобы прокормить детей, бабуля работала в столовой и воровала очистки от свеклы и картошки, а это была подрасстельная статья. Однажды я вызвалась чистить картошку, но сделала это очень неумело – срезала толстенные шкурки. Бабуля молча собрала очистки и сварила их. А потом мы сели вместе и начистили с этих шкурок целую тарелочку картошки. «Вот, – сказала бабушка. Во время войны этим можно было целую семью накормить».

Бабушка Аня никогда ничего не выбрасывала. Из прокисшей каши готовила «кашники» и пышки, из оставшегося вермешелевого супа – оладьи. Когда такой оладушек откусываешь, вермишелина из него тянется, как белый червяк. Все шло у нее в дело. Голод, нехватка продуктов, переживаемые годами, научили экономии.

И все же, бабушка, которую знала я, вовсе не создавала уже впечатление голодающей – это была крупная, строгая женщина. Но оттого запомнилась каждая ее улыбка. Однажды я приехала к ней из Москвы. Я была уже сильно беременна, и со мной происходили те странные, незнакомые мне еще перемены, что происходят в теле зрелой женщины. Бабушка все мне объяснила, и видимо в этот момент поняв, что я уже повзрослела, она вдруг стала рассказывать мне всю свою непростую жизнь. Как убежала из дома после того, как ее едва не изнасиловал отчим. Как уехала с молодым мужем работать на строительстве КВЖД по комсомольской путевке, и как муж бросил ее там с новорожденной Марусей, у которой обнаружился туберкулез. Как помогали чужие люди, и как потом комсомольская организация купила ей билет на родину… Это был такое откровение, мы проговорили всю ночь, и это навсегда сделало нас еще ближе.

А еще у бабушки Ани имелась только одна пара серег в виде цыганских колечек, и они точно не были золотыми.

В третьем подъезде жила бабушка Дуся. Мы называли ее «бабушка маленькая», и все очень быстро ее перерастали. Евдокия Семеновна вырастила четверых сыновей, по-своему выдающихся и талантливых. Мой папа – первенец, дитя 1945 года, был художником, слесарем КИПиА 6-го разряда, незаменимым на работе. Он играл на корнете и гитаре, а еще чинил часы. Часов этих в нашем доме перебывало великое множество. Напольные, с тяжелым маятником, в которые я спряталась и получила за это по затылку. Музыкальные с валиком, на котором обломался зубчик, и даже часы с деревянным механизмом, для которых папа вытачивал шестеренку, долго подбирая дерево и специальным образом обрабатывая его. Он умел гравировать, и делал для мамы и для меня разную бижутерию. Его называли «ювелир».

Папа был веселый. Он переделал песню «Ландыши» на житейско-производственный лад:

«Ты сегодня мне принёс