скачать книгу бесплатно
Он изогнулся, как складной плотницкий метр. Прилизанная бриолином чёлка упала на лоб.
– Водку, – сказала Лада.
– Триста, – сказал я, – для начала.
Мы выпили за встречу, Лада с аппетитом уплетала свой салат.
– Расскажи про спектакль, – попросил я, – о чём это?
– «Пламенное сердце», – ответила она. – Про революцию и тюрьму. В основном, про тюрьму.
– Стало быть, у тебя главная роль?
– Где уж нам! Я должна быть предельно омерзительна. Главная роль досталась Алле Порезовой. Редкая сучка в красном платочке. Все знают, чем она эту роль заработала.
– Однако, ты злишься на неё.
– Ой, Андрюша, театр, это сплошное…
– Надувательство… Когда по сюжету нужно пить шампанское, актёры требуют «Абрау Дюрсо», а если яд – подслащённую воду.
– Где ты это слышал?
– Мой папа работал в театре. Он был художником. И даже участвовал в массовках.
– Вот как?
– Ага. По ходу действия он должен был рухнуть на скамейку и в порыве горя крикнуть: «Кольку Звягина убило! Моего друга убило!» Только и всего.
– И что?
– Рухнуть-то он рухнул, но при этом сел на гвоздь и выдал в зал сначала трёхэтажный мат, а потом уже по тексту…
– Сильно его били за это?
– Наоборот. Зрители были в восторге. Отец говорил, что потом ему предлагали роль Лаэрта. Отказался. Гамлетом был помреж, сволочь и стукач. Папа обещал зарезать Гамлета в первом раунде.
– С вами не соскучишься, – засмеялась Лада. – Один моряк, другой художник
– Было у матери три сына. Двое умных, а третий – моряк… Кстати, посмотрите налево. Нет, не в окно, ещё левее.
– И?
– Видишь эту картину? Между прочим, кистей моего отца – «Купчиха за чаем» называется. Круче, чем у Кустодиева. Когда-то он взял за картину семьдесят пять рублей, плюс – бесплатный ужин.
В детстве я видел, как рождается этот шедевр. Художник рисовал картину, как он говорил: «Из головы». Куда там Рембрандту или Поленову, которые как школьники, не могли обойтись без натуры. Иногда отец бросал кисти и делал стремительные мазки тонкими пальцами ваятеля. При этом говорил: «Тициан свои картины вообще писал пальцАми».
Теперь из бронзовой рамы в зал смотрела пышная кустодиевская купчиха. Розовый халат едва прикрывал высокую грудь. Красный рот приоткрыт в улыбке и обещал многое. В синих глазах таилась страсть и нерастраченная нежность. Круглый стол под узорной скатертью ломился от всевозможных яств. Матовые фигурные бутылки затеняли серебряный самовар. В их зеленых боках отражалась надежда. Глядя на эту благодать, любому горняку хотелось выпить портвейна, отведать рябчиков и, хорошо бы, саму купчиху.
– Потрясающе! – сказала Лада. – Папины гены в тебе не бродят?
– Ещё бы! Я нарисовал две картины.
– Что-то в Третьяковке я не видела твоих шедевров, – засмеялась Лада.
– Оба не закончены. Значит, цена их растёт.
– Хвастунишка! Раньше ты был скромнее.
– Не упрекай меня без нУжды, – сказал я. – Во-первых, я хочу тебе понравиться, а во-вторых, Абинского ты ещё не видела выпимши.
Подошёл официант. Вопросительно поднял брови.
– Эту картину написал мой отец, – сказал уже нетрезвый я.
– Вас зовут Петров или Водкин? – блеснул эрудицией гарсон.
– Нет…
– Шеф говорит, что это ранние Петров с Водкиным.
– Ну, тогда нам ещё водочки и, – я сунул трояк гарсону, – пусть музыканты сделают «Ладу».
Оркестр на середине оборвал «Шизгару» и исполнил заказанную «Ладу».
– Надо было с тобой подружиться в школе, – сказала Лада, слушая песню.
– Как бальзам на рану, – говорю, – но быть подругой моряка – хорошего мало. Вечно ждать суженого у окна, с рукоделием и в слезах… И анекдот по случаю. Одна дама говорит другой: «Твой муж, моряк, по полгода не бывает дома, как ты это терпишь? «Это две недели-то?!» – отвечает другая.
«Для меня твой смех – награда, Лада!» – ансамбль закончил песню и пошёл на перекур. По дороге парни причащались из рюмок со своего стола.
– Смех смехом, но мне придётся учиться, – сказала Лада.
– Тебя учить – только портить, – говорю.
– Нужен диплом. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек! Решено, в сентябре еду во ВГИК.
– Трудно туда попасть?
– Попасть легко – сорок рублей до Москвы. Поступить – трудно. Там даёт актёрское мастерство Вера Заславская, наша бывшая прима.
– Вау! – воскликнул я по-английски. – Передавай ей привет.
– Знаешь её? – Лада с недоверием посмотрела на меня. – Сегодня у нас точно – вечер сюрпризов! Ты никогда не говорил об этом.
– Не было случая. Заславская была лучшей актрисой в театре. И самой красивой. Потрясающе играла Офелию, Лауру и даже Марию Стюарт. Когда Мария Стюарт шла на эшафот, я верил, что ей тут же оттяпают голову. После спектакля я бежал в гримёрку, дабы убедиться, что её голова на месте. Вера угощала меня конфетами.
– Её гримёрку теперь занимает эта фифочка, Алла Порезова. Ни характера, ни чувства, ни жеста! Одним словом – гипсовый манекен. Слова произносит, а глаза как у куклы, ничего в них нет. И говорит, как поп на кафедре. К примеру, наш ветеран, Наум Базыкин, просился в тюрьму, в камеру на три дня, чтобы на своей шкуре всё испытать. Не пустили.
– Что так?
– Командировочные надо платить, а мы люди бедные…
– Я бы на его месте разбил витрину или надавал кому-нибудь по сопатке. Пятнадцать суток обеспечено! И всё за счёт государства.
– Идея – люкс! – засмеялась артистка. – Но уже поздно, завтра премьера.
На сцену вернулись музыканты. Густой баритон запел: «Мне тебя сравнить бы надо с песней соловьиною…»
Я вопросительно посмотрел на Ладу.
– Не, танцевать не будем. Прости, я и вправду устала, как лошадь.
– Ну, тогда по единой и в стойло!
Я проводил Ладу до подъезда и поцеловал в щёку.
А проснулся у Любы Крапивиной, моей старой подружки.
– Дикарь, ты порвал мои новые колготки, – заявила она утром. – Пить надо меньше!
– Больше не буду, – пообещал я. – И меньше – тоже!
Глава 3
Новый театр построили в прошлом году. Высокое монументальное здание с греческими колоннами и фигурой певицы на крыше. Там вчера наслаждался «Аидой» мой друг со своей Светкой.
Старый театр отдали под творческие эксперименты молодым. Его так и назвали – «Театр молодёжи». Была и афиша на круглой театральной тумбе: «Пламенное сердце». Сердце на афише нарисовать забыли, но были портреты актёров на фоне марширующих солдат.
Актёры: Н. Базыкин в облике древнего старца, с бородой. Базыкин сильно смахивал на монаха или бродягу.
Коммунарка А. Порезова – женщина в красном платке с решительным выражением лица, типа, пойдёшь налево – убью!
Девушка – Н. Завтур, симпатичная.
Ниже, Л. Саидова – жуткая образина в бесформенной серой хламиде.
Бедная Лада. Это ж надо, так изуродовать красивую девушку! Обломать бы тому художнику руки!
На рынке я купил цветы. Пышные белые астры были завёрнуты в газету «Алтайский рабочий».
По мраморному трапу (пардон, по ступеням) в театр входили будущие зрители. Маршем пришла рота солдат с тремя командирами: «Стой! Раз, два!» Повеяло тройничком и гуталином.
«В колонну по одному, на вход, шагом марш!» – фальцетом скомандовал лейтенант. Отважные воины штурмом взяли парадную дверь.
Вешалка, с которой начинается каждый театр, была пуста. В буфет образовалась длинная очередь – солдаты покупали мороженое.
На стенах фойе была галерея из фотографий актёров и актрис. Я узнал только Л. Ф. Саидову.
Дали второй звонок. Я вошёл в зал после третьего. Ничего там не изменилось. Вычурные балконы с гипсовой лепниной, стены выкрашенные белым и голубым и роскошная хрустальная люстра. В детстве я опасался, что она рухнет мне на голову. Тяжёлый бархатный занавес в усталых складках. Оркестровая яма пуста. Музыкантов теперь заменяют чёрные звуковые колонки.
Я устроился в кресле для гостей в первом ряду. Рядом сидела толстая дама и хрустела шоколадной фольгой. Она прикончила шоколадку и достала из сумочки театральный бинокль. Я не сразу привык к запаху её духов.
Двенадцать раз ударил колокол, послышалось завывание ветра и скрип железных ворот. Занавес уполз за кулисы. На сцене две чёрные клетки изображали тюремные камеры. В одной из них на узкой шконке лежала женщина с измождённым лицом и синими кругами у глаз. На голове красная косынка, белая блузка порвана у плеча. Её сразу стало жалко.
Рядом развалилась молодая девица в пёстром платье, со спущенным чулком и с жутко размалёванной физиономией. На неё не пожалели грима. Солдатам понравилась её открытая грудь. Последовало несколько жидких хлопков в ладоши.
В другой клетке стоял древний старец в лаптях. Он свернул из газеты козью ножку и высекал искру из кресала. Потом дед украдкой прикурил от зажигалки.
С тусклым фонарём в камеру вошла толстая надзирательница. Она была в сером тюремном халате и на ходу переваливалась, как утка. Я ни за что бы не узнал в ней красавицу Ладу.
– Ну что, Надька, – сказала тюремщица старческим хриплым голосом, – не загнулася ещё? Я те завтра сама верёвку намылю! А-ха-ха! Нате, жрите!
Надзирательница швырнула на пол две железные миски. Надежда подвинула свою тарелку девушке:
– Я не буду, скушайте за меня.
– Эту баланду? – ответила девица. И надзирательнице: – Слушай, мымра, пригони мне пару коржей с Елисеева.
– Эко, куда хватила, – противным голосом заскрипела старуха. – Крем-брюле не желаете?
– Оттопырь карман, мамка. Я тебе денег дам.
– Мамка в борделе, – сказала тюремщица. Гони червонец, профура. И полтишок на извозчика.
Шалава пошарила между грудей и выудила оттуда пачку денег. Отделила одну купюру и протянула тюремщице: «Только чтоб в масле и со сметаной».
– Ага, скапидару тебе в одно место.
Тюремщица взяла денежку, посмотрела её на свет и вышла из камеры.
Далее опишу действие пунктиром.
Битый час коммунарка рассказывала распутной девке о мировой революции. Терпеть осталось недолго. Пролетарии ликвидируют буржуев, и власть будет принадлежать трудовому народу. Дед в соседней камере слушал её крамольные речи и говорил изредка: «Эвон как?!». Других слов у него не было.
Надзирательница принесла коврижки шалаве. Надежда от еды опять отказалась.
Под конец распутница настолько прониклась идеями революции, что решила пойти на заклание вместо коммунарки (эх, жисть моя копейка!) и накрыла свою голову её красным платком.
Но тут раздались громкие взрывы, частая стрельба и солдаты в шинелях прокатили по авансцене пулемёт «Максим». В камеру ворвался боец с винтовкой и красным бантом на груди. Он закричал почему-то в зал: «Товарищи! Революция свершилась! Свободу рабочему классу!»
Сцена наполнилась шумной ликующей толпой. Бойцы разломали железную клетку тюрьмы и с грохотом выбросили её за кулисы. Из звуковых колонок донеслась мелодия «Варшавянки». В центре сцены образовалась пирамида из рабочих и солдат. Они пели: «Смело мы в бой пойдём за власть Советов и как один умрём в борьбе за это!». На вершине пирамиды оказалась Алла Порезова. Она была красивой и махала залу красной косынкой.
Занавес.
Ещё не смолкли звуки революционного гимна, когда на сцену вышли участники спектакля – актёры, режиссёры и статисты. Поклоны артистов, благодарные аплодисменты публики. Какие-то женщины вручили цветы режиссёру, Порезовой и распутной шалаве. Я был единственным зрителем, который подарил букет тюремщице Ладе Саидовой. «Подожди меня», – сказала она сквозь общий шум.
Ждать я не стал. Через оркестровую яму, по железному трапу, поднялся к длинному ряду гримёрок. Этот путь я знал с детства. Нашёл фанерную дверь с табличкой «А. Ф. Саидова». Вежливо постучал и услышал:
