скачать книгу бесплатно
– Ничего бы у нас, Эммочка, не получилось. Разные мы очень. В моей среде ему пришлось бы трудно, неловко, а я не из тех, кто варил бы ему борщи, так что все случилось так, как должно было произойти.
Разошлись они тогда около трех. Эмме даже показалось, что позднее. Тьма стала разбавляться, горизонт посветлел. Она очень горячо жалела Диму, крепкого синеглазого красавца. Сочувствовала так, будто знакома была с ним лично. В заключение, чтобы поставить точку на этом этапе своей жизни, Ирина рассказала, что столкнулась со своим рыцарем лет пять назад, когда приезжала домой продавать после смерти родителей их квартиру. На этом подробнее обещала остановиться в другой раз, но Дима тогда ей еще раз помог. Он, оказывается, работал в юридической или нотариальной конторе и ускорил процесс оформления документов. Он возмужал, повзрослел, время смыло голубизну из его глаз, поседели виски. Он смотрел на нее уже совсем иначе, обиды в нем было больше, а интерес почти угас. Она поняла, что он ее не простил, особенно то, что родители ушли друг за другом в тоске и одиночестве. Рядом прыгала маленькая Полинка, это как-то спасло их разговор – он рассказал, что его дети уже взрослые, Света работает в поликлинике, все у них хорошо. Крепкая дружная семья. Надежная ячейка общества.
– А ты не думаешь, что это могло быть чем-то очень важным в твоей жизни? Чем-то, что ты упустила? – спросила напоследок Эмма.
– Нет, думаю, что все было правильно, – Ирина улыбнулась куда-то в отдаленное пространство. И все же Эмме показалось, что эта смутная, недосказанная мысль о таинственных законах бытия и упущенных возможностях посещает ее время от времени, укладывается в ее голове, хотя она и не хочет в этом признаваться. Особенно часто она вспоминает Димку, когда что-то в ее жизни не ладится, и еще, когда плохо спится по ночам. Все ее романы и увлечения, а их, судя по всему, было немало, по большей части заканчивались разочарованием, хотя многие из ее избранников говорили на одном с ней языке. Когда она уставала от бурных страстей и творческих кризисов, ей вспоминался ее надежный тыл, крепкий голубоглазый красавец, чей взгляд прожигал ей спину и чья любовь заботливо укрывала всех, кто был ей дорог.
На следующий день они высадились у живописного городка, уже распахнувшего свои двери для многочисленных туристов. Команда музыкантов, казалось, сопровождающая теплоход из города в город, опять играла какой-то бодрый советский марш. Пассажиры расселись по автобусам и двинулись в путь. Несколько часов они, разделенные разными автобусами, не могли общаться, но Эмма и не очень об этом сожалела. Первая половина дня ей понадобилась на обдумывание. За обедом они тоже почти не разговаривали – так, перебрасывались необязательными словами. Муж это заметил и спросил, все ли в порядке. Эмма отшутилась, но к вечеру остыла, разложила все по полочкам и ждала продолжения.
То, что за долгий вечер, переходящий в ночь, она не сказала почти ни слова о себе, ее тогда не насторожило. Эмме хотелось посмотреть рисунки, узнать, как же дальше сложилась Иринина судьба. Все взятые из дома книги поблекли и стали казаться причудливыми и ненастоящими. А своего сострадания, потраченного зря на несуществующего в ее жизни человека, Эмме было не жаль. Был, наверное, в этом какой-то смысл, пока недоступный ее пониманию.
Смысл, конечно, открылся позже. В одном из Ирининых рисунков она увидела горбоносый профиль любимого в далеком детстве дяди. Ее будто вернули в прошлое. Возможно, она сама повсюду искала приметы его присутствия, как и всех остальных ушедших родственников. Радостно было их вспоминать, откликнувшись на знакомую фигуру, поворот головы, характерное выражение. Так создавалась иллюзия их постоянного присутствия – невидимого, но до того реального, что можно было поклясться: она только что видела мелькнувшую в толпе фигуру матери, бабушкин белый платочек или прихрамывающего на левую ногу деда.
По своим склонностям и характеру дядя Толя тоже мог бы сидеть на верхней палубе часами и рисовать, не отрываясь, не отвлекаясь на окружающую его жизнь. Эмме показалось, что кто-то постоянно заботится о том, чтобы она их не забыла, и такими встречами и свиданиями ведет ее волоком, тащит мучительными или радостными маршрутами к таинственному тупику назначения, к неизвестному, но неизбежному финалу, где они все наконец встретятся, соединятся, обнимутся и будут счастливы, вновь обретя друг друга. К тому моменту их загадочного соединения они уже очистятся, избавятся от всего мелочного, от грехов и обид, перестанут гневаться, вспоминать былое, тревожиться по мелочам и поймут, что главное – именно здесь, в их единстве; в этой их силе, которая называется семьей.
Пока она была еще в пути, в страстях и тревогах, эти свидания помогали ей вспомнить и осмыслить происходящее сейчас, а также то, что было в ее далеком детстве. Они же, не имея возможности соединить ее с близкими ранее положенного времени, подстраивают вот такие вот случайные встречи, за которые она всегда была очень и очень благодарна.
Как все же жаль, что у нее нет ни сочинительного дара, ни художественных способностей, а то она обязательно бы написала рассказ, нарисовала портреты тех, кого очень любила, и рисунки получились бы удивительными, вытканными из самых лучших материалов, украшенными самыми яркими и немыслимыми узорами из ее детских воспоминаний. Ей вдруг очень захотелось туда вернуться, там ожидало ее тихое счастье и спасение, но она знала: придется еще долго ждать, раньше положенного времени нельзя, не положено, не заберут.
Дядя Толя был двоюродным братом ее отца. Тихим, неприметным, закрытым, заикающимся. В семье о его недуге говорили мало. Видно, все уже успели обсудить и перемолоть до ее рождения. Факты, дошедшие до Эммы, были очень скупыми: он начал говорить, как и положено, вовремя, но лет в шесть его плавная речь неожиданно для всех остановилась и он стал заикаться так, что мучительно было видеть, как он с этим борется, пытается сопротивляться, торопится, а потому получается еще хуже. Родители изыскивали самые разные способы для его лечения, но все оказывалось, в конечном счете, бесполезным. Они вдруг перестали ссориться, хотя до этого момента выясняли отношения в присутствии сына без всяких угрызений совести. Они любили друг друга, но только так, с криком и шумом, могли договориться; потом, конечно же, страстно мирились, но ребенок, к счастью, этого знать не мог.
Взрослые родственники обвиняли именно молодых родителей в недомогании ребенка, но знать ничего точно никто не мог, лечение не помогало, и тогда они даже решили съездить в деревню к знахарке. Та лечила молитвами, травами, выливала свечу в миску с водой и ничего за свои попытки не просила. Каждый оставлял столько, сколько мог. Она благодарила и провожала тихой доброй улыбкой, уголком старого, но чистого фартука вытирая слезящиеся глаза.
Бабушка утверждала, что свеча показала причину Толикиного заикания: его напугала собака, но родные не очень-то этому поверили. Однако ее травы, тихая молитва, добрая и благостная улыбка, руки в старческой гречке мальчика успокоили. Он стал заикаться меньше, но окончательно от недомогания так и не избавился. Потом его возили к травнице еще несколько раз, до тех пор, пока она не ушла из жизни, бросив своих подопечных. Ее дочка, которой был передан секрет мастерства, Толикиным родителям не понравилась сразу. В ней ощущалось одно единственное желание: поставить все на поток, заработать и обогатиться. Поток людей, однако, не иссяк. Наоборот, их стало даже больше, за визит установилась определенная плата. Не было больше теплых морщинистых рук, тихой улыбки, певучих молитв. Травница так тихо нашептывала и водила руками над головой мальчика, что он готов был уснуть сидя, рухнуть на старенький просевший диванчик, пахнущий воском, травами и ягодами. Толик расстроился, и больше они в деревушку ездить не стали. Кто-то из родных заметил, что Толику становилось лучше, потому что там он ощущал спокойствие и тепло, коих был лишен в родном доме. Может быть, именно так и было, но когда Эммочка родилась, дяде Толе было уже около двадцати пяти. Он все еще заикался, но научился справляться с недугом по-своему, они как-то примирились, научились договариваться. С Эммой он эту тему не обсуждал, она сама из-за природной деликатности не вспоминала тоже, но однажды он рассказал об эпизоде из детства:
– Я же заика и прекрасно об этом помню. Но как только забуду, речь течет плавно, без остановок. Так, я рассказал как-то стихотворение на уроке литературы классе в шестом новой учительнице. Она так впечатлилась, что решила остановиться на моей кандидатуре и отправить меня на конкурс чтецов. Хорошо, что вмешались родители: они-то знали, что заика – ненадежный кандидат на участие в конкурсе. Помню, как учительница изумилась, выслушав маму: «Как заикается? Он ни разу не остановился!». Вот такие творились со мной чудеса!
Родители сына берегли, чувствовали свою вину, в собаку мало кто верил, даже они сами. Хотя лающая, срывающаяся на ярость собака очень напоминала их ссоры, горячие, шумные, безумные… Мальчику купили гитару – кто-то из врачей посоветовал петь. Так, медленно и певуче, он учился говорить. Если не волновался, все у него неплохо получалось. Можно было подумать, что человек просто не торопится высказать дурную мысль, работает над собой, тщательно подбирает слова. Потом в его жизнь пришла живопись, а как именно, он сказать бы не смог сам. В детстве он говорил, что ищет истину. «Что это такое, Толя?» – спрашивали встревоженные родные. Он ответить не мог, потому что не знал сам. Она ему представлялась маленькой крошечной песчинкой, скрытой от всех. Он искал вместе с ней и самого себя.
Родители, взяв себя в руки, снизили градус напряжения, посмотрели внимательно на сына и отвели его в музыкальную школу. Там ему не понравилось. Петь на уроках сольфеджио он отказывался, хор обходил стороной, стыдясь чужих взглядов. В конце концов, научившись играть на гитаре, он прервал обучение и сосредоточился только на рисунке. Эмме рассказывали, что художественная школа дяде Толе нравилась гораздо больше. Рисовать нужно было молча, а историю искусств слушать с открытым ртом. В этом смысле он был идеальным учеником. В живописи он и нашел, наверное, свою истину, свой островок тишины и безмятежности.
Дядя Толя никогда не сидел без работы: оформлял Дом культуры, имел частные заказы, писал афиши. В своем цеху его очень ценили. Эммочка, к огромной радости родителей, любила у него бывать, но лет в тридцать или сорок он наконец женился и переехал в соседний город с молодой женой. Встречи стали редкими, но не менее яркими и запоминающимися. Жена смотрела на красивого черноглазого мужа с умилением. Ей, как и Эмме, творческие люди представлялись существами необыкновенными, поцелованными Богом. Стал бы он писать, если бы не его недуг, заставивший меньше говорить и больше думать? Ушел бы он в творчество, если бы не таинственное событие в шестилетнем возрасте, изменившее всю его жизнь? Нашел ли взрослый Толик свою истину, о которой так беспокоился в детстве – знать никто не мог, но Эмма его очень любила.
Запах краски, стоящие одна за другой афиши, смотрящие в стенку рисунки, картины, а на них – божественная красота природы, островки и острова, взметающие в небо деревья, уходящее за горизонт море в его сверкающей синеве, голубизне, лазури и бирюзе. Все как на ладони: и купола старых деревянных церквей, и новогоднее снежное утро, и крыши домов каких-то неизвестных ей городов. «Ты там был?» – спрашивала маленькая Эмма. Где-то был, о чем-то рисую по памяти, а что-то живет в моем воображении. Ну как же так можно? Как можно придумать то, чего нет на самом деле? Этого Эммочка понять не могла. Для нее самой уроки рисования и русского языка были поистине мучительными, в особенности, если требовалось написать сочинение.
С картиной, репродукцией из учебника, она еще кое-как справлялась, а вот так называемые свободные темы сбивали ее с ног. Дайте схему, структуру, строгий план – и я переверну мир, напишу и напридумываю вам все, что хотите. Но делать это самой – увольте! Особенные страдания вызывал рассказ от лица одного из героев картины. Знаменитая «Опять двойка» могла еще дать почву для размышлений, а вот как быть с девочкой, делающей зарядку перед открытым окном или уставшими женщинами с полными лукошками ягод?!? Что такого увлекательного, скажите, там происходит? Какой рассказ и какие описания тут можно придумать?!?
Дядя Толя всегда над этим смеялся. У нее, у Эммы, было под рукой несколько знакомых всем цветов. Тот самый «каждый охотник желает знать, где сидит фазан», и никаких оттенков зеленого, красного, синего она больше придумать не могла. Учительница требовала, чтобы трава была окрашена в изумрудный, салатовый, ярко-зеленый или приглушенный оттенок в зависимости от того, как освещает поляну солнце и густой лес. Она каким-то образом знала, что повсюду слышится пение птиц, стрекот кузнечиков и шуршание муравьев, полянка утопает в густой сочной зелени и прячет героинь от солнечного света; сами женщины вышли по грибы ранним утром, ушли далеко от родной деревни, а зимой они будут пить чай, лакомиться малиновым вареньем и вспоминать теплые летние деньки. Ничего из этого Эмма не видела. В зеленой траве сидели мама и дочка, их платки были красными и синими, крынка с молоком – коричневая, платья – белые – и все. А что можно было рассказать о букете сирени на столе или о зимнем сельском пейзаже без всякого сюжета или движения?!?
Она, конечно, неслась за помощью к дяде Толику. Заходила в тесную комнатушку, вытянутую, как пенал, с большим окном, бросала потрепанный портфельчик и смотрела, как он работает. Щебетала о своих школьных новостях, посвящала в интересные истории, любовалась черными волнистыми волосами дяди Толи и вдыхала этот чудный, ни на что не похожий запах свежей краски, холстов, растворителей. Потом он помогал ей с рисунками, а она, сидя рядом, приговаривала: «Ты только плохо рисуй, а то учительница не поверит!». Он смеялся и потом, после смеха, запинался, мешкался, пока все не приходило в порядок, пока равновесие не было наконец восстановлено.
Однажды она все-таки осталась довольна своим рисунком – наверное, это было в первый и в последний раз. Воображение ее обычно подводило, и она прибегала к подсказкам: перерисовывала найденные картинки и выдавала за свои. Многие из ее коллег и знакомых в сегодняшней жизни во время долгих и мучительных телефонных разговоров или затянувшихся собраний что-то выводили в блокнотах, на салфетках и самых неподходящих листках, впоследствии оказывавшихся важными отчетами и ведомостями. У них получались какие-то узоры, косички, готические буквы, гоночные машины, наброски платьев или диковинные цветы. Эмма смотрела на эти скетчи с завистью: ну надо же! Ничего подобного у нее никогда не получалось. Ни сознательно, ни бессознательно это вывести она не могла.
Когда детям необходима была помощь в детском саду или на уроках рисования, она отправляла их к мужу. Он помогал безропотно и, казалось, даже испытывал радость за то, что в этом деле превосходил свою супругу. В семье она была мастером по домашним делам, проверкам домашних заданий детей и специалистом по налаживанию связей с общественностью – так у них это называлось. Общение с педагогами, врачами и бюрократами как-то по умолчанию было возложено на нее. Он отвечал за разного рода поломки в доме и в гараже, за серьезные покупки и вот еще – за всякие поделки и рисунки. Она называла его «очумелыми ручками» – он радовался, когда жена его хвалила, и считал, что она это делает крайне редко и недостаточно.
В детстве ей нравилось присматриваться к другим и иногда примерять на себя чьи-то увлечения, примеривать модель поведения, повторять жесты и даже картавить. Одна девочка, которая ей очень нравилась в школьные годы, впоследствии они даже стали друзьями, очень красиво и элегантно не выговаривала букву «р». Так как девочка ей была симпатична, Эмма стала потихоньку перенимать ее характерные черты – заигралась она ненадолго, так как пропавшую букву очень скоро вернула на место строгая мама.
Рисовать она не могла, но очень хотела, потому искренне выводила каракули, силуэты людей, домов и деревьев – так, как это делали успешные в этом непростом деле одноклассники. У одного мальчика даже был альбом, с которым он никогда не расставался. Там он рисовал самым обычным простым карандашом удивительные вещи: фигуры спортсменов. Они выглядели так реально, так правдоподобно, что ей казалось, что это срисовано с фотографии. Баскетболист высоко подпрыгивал и застывал в своем кратком полете между небом и землей, держа одной рукой мяч и почти касаясь баскетбольного кольца. Мышцы его были напряжены, носок на одной ноге спущен, волосы взметнулись вверх, под ногами горела земля. Эмма смотрела с восторгом – как можно так достоверно изобразить человека, не срисовывая с картинки?
На другом рисунке кружилась на одной ноге фигуристка. Потом она узнала, что это называется вращение. Одна нога была согнута в колене, другая располагалась параллельно белому сверкающему льду, тонкий конек резал ледяную поверхность и образовывал загадочные узоры, а девушка обнажала в движении стройное бедро, короткая юбочка поднялась и причудливо загнулась. Этот рисунок вызвал настоящий восторг, других Эмма не запомнила, этого ей было достаточно, чтобы убедиться в своей ущербности и осознать свою никчемность.
Так вот, примеряя на себя жизнь других, она, вероятно, тоже искала себя, свою истину, как и дядя Толя. Обнаружив, что это ей чуждо, она отталкивала и жадно искала следующее. В тот период восхищения чужими талантами она тоже что-то рисовала в своих девичьих блокнотах. Положа руку на сердце, можно сказать, что она ничуть не продвинулась, не обрела мастерства, и до сих пор носит с собой те же наброски, что и в школьные годы. Опытные и даже начинающие психологи легко поймут, почему же она выбрала именно эти образы и сюжеты.
На бедной щуплой траве, стоящей острыми гвоздями, по которым ходят йоги, в самом центре рисунка располагался дом. Бедный, одинокий такой домишко с окном, укрытым в веселые яркие занавесочки, с трубой, кособокой и накренившейся на правую сторону треугольной крыши. Из трубы всегда поднимался дым ровным кудрявым столбцом. Это давало надежду, что дом все же обитаем, там есть люди, печка и съестное. К дому прилегал правильный ровный забор – Эмма его чертила линейкой, чтобы был безупречным. Он шел до самого конца рисунка, в одну и в другую сторону. Ну что ж тут удивительного? В доме жило счастье, а забор от конца и до края надежно защищал его от посягательств со стороны. Это, конечно, далеко не все. Картину делали законченной еще несколько важных штрихов. Рядом с домом росло густое раскидистое дерево. Вот здесь нужно сделать остановку для внесения некоторых объяснений. Если дом за сорок лет Эмминой жизни почти не менялся в своем состоянии, ну разве что окон становилось больше или столб дыма уходил в другую сторону, то дерево претерпевало существенные изменения. Метаморфозы все же были. В соответствии с сезоном или желанием художницы оно обрастало густой зеленой листвой, желто-красной кроной, обнажалось и на глазах расставалось с последними, самыми упорными, цепляющимися за жизнь листочками. Зимой, когда вместо убогой травы появлялось белое снежное покрывало, лиственное деревце с рисунка напрочь исчезало и вместо него, словно по мановению волшебной палочки, появлялась зеленая ель. О, ее рисовать было истинным наслаждением! Три треугольника разной величины громоздились друг на друга и находили себе опору в виде коричневого пенечка – не садись на пенек, не ешь пирожок! Таким образом, Эммочкин рисунок был в своем роде уникальным и охватывал все времена года с небольшими изменениями в декорации.
Итак, было, конечно, еще несколько мелких деталей, делавших рисунок обитаемым и счастливым. Иногда под забором появлялся старый белый гриб, будто из советских мультипликационных фильмов, а также цветик-семицветик, невиданный в природе цветок, или скромная ромашка. С такими дополнениями Эмма справлялась легко: гриб – это полуокружность на пеньке, цветок – всего лишь острые перышки с желтой сердцевиной. Все очень ясно и просто. Главным дополнением все же являлось ослепительное желтое солнце – оно не покидало небосклон ни в какое время года. Совершенный круг с золотыми лучами и плывущие неподалеку облака. Они, кстати говоря, никогда солнышко не заслоняли, паслись неподалеку, рядом с запятыми, символизирующими птиц, летающих в далекой голубизне неба. Приближать их и сажать на забор было никак нельзя, с таким близким контактом Эмма бы не справилась, потому она оставляла их в их естественной среде, на воле.
Вот таким был ее вечный рисунок, ее модель счастья, ее желание обрести свой дом. Удивительно, что эту мечту, сама об этом не зная, она пронесла через всю жизнь. Раньше думала, что удобнее жить в квартире – сейчас размышляла о доме. Раскидистое дерево, цветы с грибами и птицы над крышей дома, конечно же, прилагались. В ее мечтах рядом с домом выносилось соломенное кресло, покрытое пушистым пледом, но на рисунке этого видно не было. Муж над ее рисунками злобно посмеивался: за эти годы сюжет не изменился. Хорошо, что Эмма запретила себе рисовать принцесс с палками-руками, в треугольных платьях, с буклями на голове и в остроконечных коронах. Насмешек бы не удалось избежать. Ее дети давно и успешно рисуют намного лучше, она сама берет в руки карандаш, если только о чем-то задумается или вынуждена будет слушать чье-то бессмысленное выступление на собрании.
Так вот, однажды она все же решила продемонстрировать дяде Толе свой удачный рисунок. Лет в десять она принесла ему то, что считала лучшим. На уроке рисования приказали изобразить море. Это было основным. Корабли, пловцы, острова – это исключительно по желанию. Море надлежало изобразить с разными оттенками, которые должны были быть отражены красками. Это Эмма сделала с легкостью. Вспомнила летние каникулы, и волны ее окрасились в сине-зелено-бирюзовые оттенки. А там, в самом центре картины, она поместила не корабль, который изобразить не могла в виду большой сложности, не какой-нибудь банальный островок с одинокой пальмой, а нефтяную вышку! Отчего? Почему? Сказать точно не могла; вероятно, тоже привезла с летних каникул. Вышка была безупречна, как забор у ее воображаемого дома. Ее она вычертила линейкой, транспортиром и треугольником. Стояла такая, стройная, правильная, без наклонов и кривых линий. Идеальная! Учительница посмотрела с жалостью, но все-таки поставила пятерку. Эмма сочла это отличным знаком, ведь это сделала она сама, без чьей-либо помощи, и полетела к дяде.
Он долго смеялся и при этом хвалил ее рисунок. А Эммочка любовалась художником. Какой все же он красивый! Блестящие волосы, распахнутые брови, зеленовато-серые глаза. И говорил с ней всегда не как с десятилетней дурочкой, а как с равным ему взрослым человеком. Все, на этом сюжет о художнице заканчивался. Сейчас она и сама бы посмеялась над идеальной нефтяной вышкой в центре лазурного моря, а тогда, конечно, собой очень гордилась, считала свое море совершенным.
Познакомившись с Ириной, Эмма увидела в ее рисунках, в страсти, с которой она отдавалась своему делу, родного, уже ушедшего человека. В этом и был, наверное, тот самый смысл, та причина ее внезапного расположения к совершенно незнакомому человеку, склонившемуся над рисунками в первый день их знакомства.
Следующий день был уже не солнечный в привычном смысле этого слова, а какой-то молочно-парной с двумя нежно-голубыми прорехами в осеннем небе. Благодарные туристы восхищались последним теплом, роскошными кронами деревьев, променадом, по которому и сто лет назад фланировали жители этого небольшого русского города.
По набережной разъезжал смешной детский поезд с белой сахарной трубой. Веселая мордочка подмигивала счастливым родителям, следящим за взмахами их любимых чад, и напоминала добрый поезд из старого советского мультфильма. Молодые родители, а также бабушки с дедушками, решившие доставить детям удовольствие, кричали, отвлекали малышей от увлекательного путешествия и требовали улыбок: фотография должна была изобразить безупречный воскресный день. Все счастливы и довольны. Родители – тем, что после хорошей прогулки их ждут спокойные пару часов детского сна, дети – тем, что сбылись все их воскресные ожидания. Малыши расположились на металлических сиденьях, смотрели на проплывающий мимо пейзаж и улыбались так, как просили родители.
Эмма некоторое время не могла отвести взгляд от одного забавного пассажира. Мальчик лет пяти, светловолосый, в синей курточке и в легкой белой шапочке, был определенно не с остальными пассажирами паровозика из Ромашково. Он сидел на самом первом сидении, совершенно один, и по взгляду было ясно: он сейчас находится не здесь, а в каком-то другом удивительном месте. Он воображал себя, крепко держащегося за поручень, бесстрашным машинистом, ведущим поезд сквозь опасные джунгли, высокие горы и сказочные леса. Он то взмывал в воздух, слегка приподнимаясь и поджав ноги, то с оглушительным грохотом обрушивался на землю, чтобы через некоторое время вновь вознестись на самую высокую вершину горы и зависнуть там на мгновенье. От него одного невозможно было дождаться улыбки или взмаха рукой. Он совершенно не замечал того, что происходит рядом до тех спор, пока все не остановилось, путешествие не закончилось, а родители не подбежали к детям, проверяя, не замерзли ли они, не проголодались ли.
Эмма стояла и ловила этот момент, миг возвращения в настоящую жизнь, окончание полета, грохот приземления, разочарование от того, что продлить миг воображаемого путешествия не получилось. Молодая беспокойная мама почти волоком вытащила мальчугана из поезда и растирала на ходу его замерзшие ладошки. Он был все еще там, где от него одного зависела судьба паровозика и его пассажиров. В малыше виделось будущее увлеченного, погруженного в любимое дело человека. Интересно, кем же станет этот отважный путешественник?..
Город располагался ниже, и после запланированной экскурсии они смогли побродить пару часов по площадям и переулкам, насладиться запахами уже угасающей воскресной ярмарки, раскинувшейся на центральной улице города, выпить кофе в одной уютной кондитерской, сфотографироваться у красивой чугунной ограды городского парка и виртуозно подстриженных кустов и деревьев. На ярмарке уже сворачивались полосатые тенты, убирались остатки нераспроданной снеди, подметались дорожки и протирались опустевшие прилавки. Эмму, раньше очень не любившую рынки и ярмарки, в последнее время эта суета стала завораживать. Она медлила с возвращением на теплоход, с удовольствием разглядывая сырные головки, баночки с медом и вареньем, ароматные приправы, румяные рогалики, жестяные подносы с колбасами и ветчиной. Муж по ошибке принял ее интерес за голод и с удивлением, так как завтрак был достаточно сытным, спросил: «Ты что – проголодалась? Ну давай купим то, что ты хочешь!..». Она поспешно отказалась: в ее сумочке уже лежала баночка с нарядной крышечкой, обернутая в красную бумагу. «Наконец научились делать!» – с удовольствием подметила она. Сейчас, когда конкуренция была велика, стали задумываться и о том, как бы получше представить свой товар, снабдив его приятными кружевными ленточками, упаковав в холщовые мешочки и уложив в веселые коробочки. Что и говорить, приобретать такое и уж тем более дарить было гораздо приятнее.
Варенье из молодого грецкого ореха и букетик сезонных цветов, купленных не у флориста (разглаженно-торжественный, но бездушный), а у простой бабушки, вынесшей астры в жестяном ведре из собственного огорода, должны были сделать ее абсолютно счастливой сегодня вечером.
– Кстати, а где твоя подруга? – спросил муж, когда они уже шли обратно к теплоходу. С ним путешествовать было восхитительно еще и потому, что можно было совершенно не заставлять себя беспокоиться о запоминании дороги назад. Он все помнил, а она просто послушно шла рядом. Эта его черта, а также то, что он отвечал за всю имеющуюся наличность и паспорта, оправдывала его ворчливость и желание уволочь ее прочь от всяких книжных развалов, увеселительных мероприятий и всякого рода культурно-просветительских вылазок. «Надежность и безопасность превыше всего!» – гласил лозунг, который она подсмотрела в конференц-зале их теплохода. Он идеально подходил к ее мужу тоже.
– Не знаю, – задумчиво ответила Эмма. Она еще была на той площади, среди сырных головок. – Возможно, после экскурсии вернулась на теплоход.
– А сегодня у вас тоже планируются вечерние посиделки? – мстительно заметил он, вспомнив ее позднее и хмельное возвращение в каюту.
– А ты что же – скучаешь без меня?
– Боже упаси! Мне так хорошо сегодня будет после этой экскурсии в каюте! Я с радостью вытяну ноги и посмотрю хороший фильм, а ты, если хочешь, конечно, можешь спиваться, но помни что женский алкоголизм…
– Да, я прекрасно помню! Он не излечивается, – нетерпеливо продолжила Эмма, и они рассмеялись.
Оба знали, что выпивоха из нее никакой. Другое дело – ее подруга детства. Она-то уж точно знала толк в крепких напитках и всегда составляла компанию Эммочкиному мужу. Подруга говорила об этом вдохновенно, воодушевляюще, даже поэтично. Она же постоянно сетовала на то, что мужья ей отчего-то попадались только трезвенники и язвенники, не умеющие пить и по достоинству ценить вкус и аромат хороших напитков. Эмма всегда объясняла это так: в семье такой специалист должен быть один, а иначе не миновать беды. Один – профессионал с душой поэта, а другой – жалкий любитель. Подруга одобрительно смеялась, и не теряла надежды просветить однажды и Эмму тоже и научить ее находить новые радости в жизни. «Ну это как-нибудь в другой раз», – подумала Эмма и улыбнулась.
Накануне отъезда она в очередной раз пожаловалась подруге на усталость и головную боль в конце рабочего дня. Муж предложил выпить пятьдесят грамм коньяка, «чтобы освободить голову от цифр и отчетов». Подруга этому очень обрадовалась: «Ну, наконец-таки, ты обратилась к стоящему лекарству! Это в умеренном количестве – а другого у тебя и не будет – гораздо лучше, чем глотать таблетки!». Эмме верилось с трудом: она предпочитала другие средства от усталости и стресса. Вот, например, идея с поездкой принадлежала, конечно же, ей.
Вечером на теплоходе было чудо как хорошо: вкусно, уютно, свежо. Музыкальной программой на этот раз решили пренебречь: высокая дама в длинном концертном платье проделывала с флейтой чудеса, будто с продолжением своей правой руки. Она не стояла на месте, как и положено в таком случае, а постоянно двигалась со стороны в сторону. Ее классика была с юмором, легкая, приспособленная к интересам отдыхающей публики. Нагружать ее ни в коем случае не следовало: не для этого гости купили себе развлекательный круиз. Эмме стало отчего-то грустно, и она, к большой радости супруга, решила провести остаток вечера на верхней палубе. Они зашли в один из баров и взяли по чашке кофе. В сумеречной глубине отблескивали бокалы над прилавком, за спиной бармена громоздились стеклянные цветные бутылки.
Они сели за столиком так, чтобы видеть плывущие берега, горящие огни чьей-то далекой жизни. Неподалеку от них пристроился крепкий бородач, отхлебывающий что-то из своей металлической фляжки. Он выглядел здесь, на празднике жизни, чужаком: одинокий, погруженный в себя, потерявшийся. Он явно искал тишину и уединение, с равнодушием проворачивал на блюдце кофейную чашку и задумчиво смотрел на поверхность воды.
– И что это ты не захотела остаться? – проговорил супруг, подозрительно рассматривая Эмму.
Он, всегда томившийся в любых торговых точках и в местах большого скопления людей, явно радовался такому исходу событий, но все же на Эмму это было не похоже.
– Не люблю такую подачу классической музыки.
– Ну, это сейчас далеко не редкое явление, и ты это прекрасно знаешь. Когда-то музыкантов обвиняли в нетрадиционной бабочке, которую они выбирали для концертов. Ты знаешь, о каком пианисте идет речь. А сейчас не гнушаются ничем: ни разноцветными носками, ни майками с диснеевскими героями, ни вязаной шапочкой, ни глубоким декольте. Тебя что – смутил ее разрез?
Эмма подозрительно посмотрела на мужа. Неужели он в самом деле так думает?
– Конечно, нет! Дело совсем не в этом! Я просто не понимаю, к чему все эти заигрывания с публикой? Эти новые вариации, этот странный выбор репертуара, эти шаги и приседания во время исполнения серьезной музыки. Разрез здесь не первичен.
– Это как раз-таки ясно, – заметил ее муж, – все ради популяризации классики. Пусть хотя бы таким образом люди коснутся хорошей музыки, узнают о великом наследии предков.
– Возможно, ты и прав, так оно и есть, а я слишком требовательна.
Увлекаясь, Эмма могла, незаметно для себя, взять кусочек сладкого из мужниной тарелки или отпить его кофе, хотя прекрасно знала, как он этого не любит. Он, заметив ее протянутую руку, уже разрезал вилкой шоколадный бисквит и нес половину к тарелке жены.
– Ешь, и пойдем в каюту, становится прохладно. Твоя подруга сегодня, похоже, не придет. Ляжешь спать трезвенницей. Господи, как же ты меня бесишь! Не могла взять два десерта?!?
Эмма полезла в холщовую сумочку за книгой и уже решила, что останется здесь еще на полчаса, подышит перед сном, как вдруг заметила Ирину. Та решительно направлялась к ним, махая рукой и широко улыбаясь.
– Как хорошо, что ты здесь! Добрый вечер!.. А я сегодня так хорошо поработала! Полинка устала после экскурсии и завалилась спать, а я сделала много набросков! Когда я много пишу, мне так легко и радостно! Помнишь, я говорила? Это такое необыкновенное чувство опустошения и радости одновременно, будто все выплеснула на бумагу, и теперь можешь быть совершенно спокойной и свободной. В ожидании следующего вдохновения, конечно.
– Ой, я такая голодная! Там есть что-нибудь перекусить? Схожу за кофе и пледом – становится холодно. Ребят, а я вам не помешаю? Простите, я даже не спросила. Скажите прямо, вас лучше оставить в покое? – она вдруг спохватилась и стала поспешно извиняться.
Они, конечно, в ответ начали ее убеждать, что ей очень рады и помешать она им не может. Они и так уже вместе двадцать с лишним лет. Эммин супруг после нескольких вежливых фраз тихо встал и призвал на помощь очередной важный футбольный матч. Ему, конечно, поверили, болельщиков рядом не было, никто не мог знать, что никакого футбола в тот вечер не ожидалось. Уходя, подмигнул жене и сделал характерный жест щелчком у подбородка, отмечая, что все знает про их дальнейшие планы. Эмма засмеялась: он мог быть очень веселым, когда того хотел сам. В сегодняшнем треугольнике лишним определенно был он – это ясно. Вслух он спокойным и уверенным голосом пожелал им хороших девичьих посиделок и попросил не засиживаться допоздна.
И снова у них были две бутылки красного вина, тьма за бортом, полное отсутствие фонарей на берегах, потому что они отошли от крупных населенных пунктов, и удивительная речная прохлада. В каюте спала Полинка или плавала на просторах интернета, а Ирина, снова укутавшись в свою красно-зеленую мохнатую клетку, вела разговор.
Эпизоды ее жизни всплывали то охотно, то нарочито медленно, будто они доставляли ей боль и возвращали в неприятные воспоминания. Вот только зачем она упоминала о сложностях? Эмма ее ни о чем таком спрашивать не собиралась. «Наверное, хочет проговорить и избавиться от того, что висит на душе неподъемным грузом», – подумала Эмма и успокоилась, найдя всему объяснение.
Она рассказывала, как нелегко складывалась ее карьера, как долго она металась в поисках себя, пока вдруг кто-то из столицы не заинтересовался ее техникой. Ничего особенного, но все же это было только ее, потому и заметили. Так бы и вела кружок в Доме культуры до самой смерти, если бы не повезла однажды свои работы на выставку в Москву.
После окончания учебы она вернулась домой, к родителям. В столице ничего не получалось. Кто-то куда-то приглашал, обещал даже работу в театре, но все в последний момент срывалось, летело в бездну. Родители не молодели, нужно было и о них позаботиться. Тогда она еще не знала, что едет в родной город ненадолго, и потому воспринимала свое возвращение как поражение, нулевой результат. «А как же сестра?» – спросила Эмма. Сестра к тому времени уже вышла замуж и уехала в другой город. Родители, с которыми у Ирины всегда были непростые отношения, остались на ее попечении.
С личной жизнью тоже все не складывалось. Все сложно, как сказали бы современные подростки. Недолгие романы в счет не шли. Никто из мужчин не устраивал ее до конца. Готовить борщи она не умела, об этом, не таясь, предупреждала сразу. Единственное, что ее интересовало, было искусство. Какая-то одержимая преданность любимому делу отталкивала ее от мужчин и от всего остального мира. Они все хотели любви и заботы – того же самого хотела и она, но по отношению к себе, жертвовать ничем не собиралась. Работа – превыше всего.
– Знаешь, Эмма, назвать меня бесхарактерной нельзя. Я не из тех, кто не может за себя постоять или смущается представить свои работы. Я уверена, что чего-то стою, потому я тогда и решила ждать. Когда ожидания затянулись, мне пришлось вернуться домой. Работа в Доме культуры давала мне много свободного времени, скромный доход, но зато я могла спокойно писать. Тогда я осознала, как на самом деле мало мне нужно. Я научилась вязать, что-то перешивала, о моем пропитании заботились родители, а я, как безумная, по вечерам писала, оставшись в пустующем Доме культуры. Полуглухой сторож в расчет не шел, и я чувствовала себя абсолютной хозяйкой трехэтажного здания.
После того участия на выставке, ее вдруг пригласили вести в столице мастер-класс. Она с радостью приняла приглашение и несколько раз в год летала в Москву. С друзьями детства в родном городе почти не встречалась: они ей казались неинтересными, скучными, не имеющими никакого отношения к ее творческим полетам. Ничего, хотя бы отдаленно похожего на тепло или заинтересованность, при таких встречах не возникало. Только своя собственная жизнь имела для нее значение, только ее работы. А когда тебя переполняет творчество, до других тебе нет совершенно никакого дела. Они ее никогда не понимали – это факт:
– Многие уже успели не раз выскочить замуж, развестись и обзавестись детьми. Я их жалела: бессмысленная жизнь, убогое существование. А они, наверное, с сожалением смотрели на меня: одинокая тридцатилетняя несчастная женщина, возомнившая себя художником, но я-то знала: мой час обязательно придет… Помнишь фразу: «На встречу с одноклассниками я не хожу – устала от них еще в школе». Это определенно про меня! – она рассмеялась.
Даже родители считали ее выбор ошибочным. Единственным близким человеком, кто ее всегда поддерживал, была сестра:
– Знаешь, мы всегда были связаны необъяснимой мистической связью. В семье ее считали более разумной и сдержанной. Я со своими подростковыми метаниями и дальнейшими поисками себя в искусстве вызывала раздражение. Помню какое-то странное сиротское чувство при живых-то родителях. Сестру я очень любила, и когда ее отправляли в лагерь или к родным, а я ехать отказывалась, я бродила по улицам совершенно разбитая и встревоженная. Я ощущала, что у меня забрали что-то важное, самое главное. Миру я не доверяла и все время ждала от него скрытого подвоха. А вдвоем с сестрой мы составляли единое целое. Никогда больше, чем на час, мы не ссорились, без нее я просто не могла существовать. Я потом много читала о необъяснимой связи, о которой рассказывали близнецы.
– Что?.. Да, мы очень похожи. Я и в Полинке вижу наши общие черты. Я и назвала ее так намеренно… чтобы мы все трое составляли единое целое: Марина-Ирина-Полина… А у тебя есть сестра, Эмма? Ах, да, я уже спрашивала… – рассеянно сказала Ирина.
Эммочка, с детства боявшаяся всяких гадалок и гороскопов и стыдившаяся этого, испытывала между тем смутное влечение к разного рода мистике. Ирина была из тех, кто погружался в это полностью, абсолютно, верил в знаки и совпадения, воздушные и водные стихии.
– Я всегда рисовала нас двоих, даже тогда, когда еще не умела это делать. Помнишь, я рассказывала про мой первый этюдник? Однажды мама увидела мои наброски. Две женские фигуры шли по дороге, взявшись за руки. Ее это почему-то очень встревожило, она испугалась того, что мы уходили в неясную даль, а я вот ничего дурного в этом не видела. И таких рисунков было много. Как-то раз я изобразила двух младенцев в материнском чреве, держащихся за руку, и спрятала этот рисунок подальше от матери. Она нашла и долго меня ругала: найди, мол, что-то более интересное, положенное твоему возрасту. Я всегда была странной, это точно. Однажды после похорон деда я совершенно неосознанно вывела ручкой на листке в клетку аккуратный холмик с крестом, низкую оградку и склонившуюся над могилой ивушку. Мне она показалась единственным подходящим к такому сюжету деревом: она же плакучая!.. Мама боялась этих моих странностей, потому что дети моего возраста рисовали мишек и принцесс, а не младенцев в материнском животе и уж тем более не кладбище.
Эмма загадочно улыбнулась: вспомнила своих неудавшихся принцесс и свой кособокий домишко, сопровождавший ее всю жизнь и почти не меняющийся. Однако Иринины странности напомнили ей и другую историю: необычайно крепкую связь Ван Гога с его братом Тео. Те хотя и не были рождены в один день, все же сохраняли близость до самого конца. Один – несуразный, беззащитный, ищущий тепла, любви и одобрения художник, а другой – твердо стоящий на ногах служащий. Брат всегда содержал Винсента, вытаскивал из разных неприятностей, лечил и поддерживал. Ирине этот пример очень понравился, она с жадностью за него ухватилась, как за прекрасное подтверждение ее точки зрения, ее мистической связи с сестрой.
– Винсент часто рассказывал, что видит их двоих, бредущих по берегу моря в виде человека и собаки. Взъерошенный пес – это его характер, жизнь животного – это его жизнь. Человек – это определенное положение в обществе, это фирма и достаток, участь собаки – голод и нищета. Человеком был его брат Тео, роль собаки художник добровольно выбрал сам… Конечно, я не хочу сказать, что у нас было именно так, но Маринка даже специальность выбрала крепкую, надежную, основательную. Она стала врачом, а я вот долго искала свою нишу, пока не нашла. Сейчас у меня уже все хорошо. Я переехала в Москву, у меня есть работа, небольшая мастерская, я выставляюсь, мои картины покупают. Это не всемирная слава, но и я не Ван Гог. Хотя пример, наверное, неудачный. В некотором смысле я его лучше. Он за всю жизнь продал только одну картину и никогда не мог обеспечить себя… – она улыбнулась, довольная собой.
Когда мы расставались с сестрой в студенческие годы, я уже научилась жить без нее. Сумасшедшая творческая среда, в которую я попала, затянула меня сразу. И все же иногда мои картины были безумными – так я выражала свою тоску. Две женские фигуры можно было увидеть в самых разных обстоятельствах: они смотрели друг на друга через окно, видели себя в зеркале, в речной глади, во сне, в уходящей волне, за туманным горизонтом. Потом мой рисунок становился лучше, крепче, хотя та тема меня не отпускала, нежность и мистичность сохранялись. Я часто спрашивала себя: чем я заслужила такую сестру?
Эмма думала, что это очень похоже на безумие и одержимость, но говорить ничего не стала. У нее же нет сестры, она не творческий человек, и откуда ей знать доподлинно, какие страсти бушуют в голове ее собеседницы и что является нормой, а что – недопустимым отклонением?.. Вслух она ничего не сказала, но Ирина, похоже, все поняла.
– Конечно, если хочешь, можешь назвать это безумием, хотя всему можно найти рациональное объяснение. Мы с Мариной всегда являлись единым целым, часть ее души осталась во мне. Когда на меня находит тоска, я рисую нас двоих. Таких рисунков у меня накопилось множество.
Вино уже закончилось, время перевалило за полночь. Воодушевленная Ирина сейчас выглядела уставшей и измученной болезненными воспоминаниями. Эмма чувствовала себя отчасти виноватой: из-за нее Ирина вспоминала то, что причиняло ей боль. Ей назначено было быть художником – и это ясно, как Божий день. Больше к сказанному добавить было нечего.
Эмма думала, что дружить с ней было бы тяжко. Ничего, кроме собственных переживаний, ее не беспокоило. Ирине хотелось высказаться, очиститься – Эмма идеально для этого подходила на правах слушательницы. Временной слушательницы. Дружить с ней в обычной жизни не получилось бы: Ирину мало заботило чужое время и состояние. Немного жаль, она чем-то напомнила Эмме дядю Толю, но при большом сходстве они все же были совершенно разными людьми.
Следующий день принес еще несколько интересных воспоминаний о детстве Ирины, и Эмма, сама того не желая, погружалась в историю чужой жизни все глубже и глубже. Ирина извлекала эпизоды из детства и юности так, как достают безделушки из старой ценной для тебя коробочки, хранящейся под кроватью. Вот мелкий отполированный морем камешек, рыжий, в шоколадную крошку. Вот билет на концерт любимой группы, доставшийся совершенно случайно. Нечаянная радость, подарок судьбы. Вот маленькая игрушка – брелок, подаренный парнем в десятом классе. Все вместе это мало что значило для человека постороннего, непосвященного, но для нее представляло большую важность. Она извлекала эти воспоминания, рассматривала со всех сторон и бережно укладывала обратно, и никто, кроме нее, точно знать не мог, так ли все было на самом деле или ей всего лишь это казалось.
Засыпая в детском саду, Ирина видела всегда один и тот же пейзаж: поднимающуюся до самого неба гору. Летом она была покрыта густой зеленой растительностью, зимой – серыми и невыразительными ветками. Дорожек, конечно, снизу видно не было, и маленький ребенок считал, что идти придется с огромной палкой в руке, размахивать ею со стороны в сторону и расчищать себе дорогу. Совсем так же, как это делал принц, пробираясь в замок к спящей красавице. Она же, эта таинственная гора, являлась ей в самых неприятных снах. Они находились в тесной зависимости от терзавших ее в детстве страхов. Когда самым большим злом представлялись отрицательные персонажи сказок, с горы спускались огромные говорящие деревья. Они наступали на город и хотели проникнуть в мирно спящий детский сад. В средней школе гора становилась вместилищем совершенно иного зла: там обитали злобные пираты, невиданные землянам инопланетяне или вполне себе реальные фашисты. И все равно таинственная, огромная, неизведанная мохнатая гора звала ее к себе, притягивала и приглашала.
Ира смотрела в окно и думала, что когда-нибудь обязательно туда поднимется. До самой вершины, до самого неба. Посмотрит оттуда на их городок, отыщет родительский дом, детский сад и удивится, какими маленькими ей покажутся высокие девятиэтажные дома. От взрослых она знала, что путь наверх неблизок, но и не так уж тяжел. Родителям никогда это не казалось интересным, а они с сестрой мечтали, что обязательно сделают это когда-нибудь вместе.
Лет в восемь или в девять, воспользовавшись тем, что родители оставили их одних на долгий день, девчонки, прихватив нехитрые припасы, двинулись в путь самостоятельно. Маринка, как самая разумная и основательная, настояла на двух бутылках воды, она же взяла десяток сушек, конфеты и четыре яблока. На день должно было хватить. Кто-то из взрослых однажды говорил, что обязательно нужно брать с собой теплые вещи, и они, конечно, взяли тонкие курточки и крепко закрыли за собой дверь. Их сосед, седовласый старичок, больше всего на свете любивший читать газеты, как назло попался навстречу, и не у дома, где можно было не объяснять, куда они с Маринкой направляются, а у самой горы, у дорожки, что вела к темной непролазной пещере. Старик удивился тому, где их встретил, а Ирина очень быстро нашла подходящий ответ: идем собирать листья и цветы для гербария. Вот здесь, недалеко, остановимся, соберем с разных деревьев по листку и вернемся домой. Он предостерег их от пещеры: это была узкая расщелина в скале. Дальше, поговаривали, она расширялась, но часть пути нужно преодолеть ползком.
Девочки, конечно, решили туда не соваться, но по мере приближения, интерес одержал верх над рассудком. Несло главным образом Иринку, во всем новом ей виделся увлекательный процесс познания. Дух авантюризма терзал ее с детства. Маринка уговаривала сестру бросить эту затею: только заглянуть – и идти туда, куда они собирались, вверх, по протоптанной дорожке. Ира заглянула – обдало холодом, темнота ничуть не испугала, и она продвинулась дальше, еще немного, еще совсем чуть-чуть. Расщелина была такой узкой, что даже им приходилось передвигаться ползком, что уж тут говорить о взрослых!.. В какой-то момент, оглянувшись назад, Ира увидела позади кругляшок света, а впереди абсолютную бесконечную темень. Маринка дергала ее за ногу и требовала вернуться. Прохлада и чернота напомнили им метро, они там однажды были с родителями, когда навещали родных в большом далеком городе. Из рассказов взрослых они знали, что дальше должны быть просторные расширяющиеся коридоры, но у них не было с собой ни спичек, ни фонарика, и потому пришлось, конечно, вернуться назад.
Оказавшись в прохладном неподвижном состоянии того узкого коридора, ощущая, что над ними и под ними камень и только камень, а коленки в красной глине, они, конечно, испугались, но не признались в этом друг другу, изображая бесстрашие. Абсолютная тьма и тишина без привычных звуков мира, из которого они сюда явились, навалилась на них и ошеломила. Они не слышали пения птиц или шума ветра – только собственное дыхание и поскрипывание камешков под коленками. Непроглядная тьма очень отличалась от темноты в комнате, в туалете или под одеялом. Тогда они знали, что легко могут вернуть свет, если отбросят одеяло или щелкнут выключателем. Тут такого случиться не могло. Когда кругляшок света позади стал уменьшаться, Ира зажмурилась и ощутила, что над ней нависают каменные толщи, а впереди – сплошная тьма. Их обеих напугало чувство потерянности и страх не найти дорогу домой.
Они вылезли из пещеры, отряхнулись, посидели, порадовались солнечному свету и двинулись вверх, но прошли, конечно, мало. Устали, устроили привал, ощутили себя путешественниками, съели все припасы и решили обязательно вернуться сюда еще раз, но уже гораздо лучше подготовленными. Если бы не сознательная Маринка (правда, в то время младшая сестра считала ее просто трусливой), еще неизвестно, чем бы закончилось то памятное несостоявшееся восхождение.
Вечером их ждал сюрприз. Отец, который никогда не трогал девочек пальцем, отстегал их обеих ремнем, который висел на его стуле скорее как инструмент устрашения, чем как орудие кары. Отец пришел с работы и сразу учинил им допрос. Девочки, конечно, ни в чем не сознавались: гуляли около дома, делали шалаш из веток, а больше никуда не ходили. Но кто же знал, что про их приключения лучше всех расскажет бдительный сосед да предательская красная глина, сохранившаяся на их одежде!.. Отец повторял много раз, что в гору подниматься в одиночку нельзя, а уж про пещеру и говорить нечего. Мама тихонько всхлипывала: случись что – они бы и не узнали, где искать дочек. Пещера та имела плохую репутацию. Приют всех заблудших душ и место, манящее тех, кто искал острых ощущений. Больше всех, конечно, виноватой чувствовала себя Ира, но получили они в тот вечер поровну.
Тот самый сухонький старикашка, читавший обычно много газет у открытого окна или в близлежащем скверике, был один виноват в постигшем их наказании. Он рассказал отцу о случившемся. Девочки, конечно, быстро вернулись, восхождение не состоялось, но пропустить мимо ушей такое родители не могли.
Когда сестры узнали о том, кто их выдал, они возненавидели его всей душой. Отец никогда их даже не шлепал, а тут им серьезно досталось, попа горела несколько дней, зато урок был очень хорошо усвоен… Но не такой была Иринка, чтобы спустить все обидчику с рук и потому при первой же возможности, при первой же встрече один на один на пустой улице, она посмотрела старичку бесстрашно в глаза, смотрела долго и пристально, не отводя глаз, а потом вдруг неожиданно для себя самой показала ему язык!
Старичок вечером жаловаться не пришел, хотя Иринка не исключала такой возможности. На этот раз она собиралась принять наказание в одиночку, сестры с ней не было. Но он промолчал и впредь только широко улыбался своими добрыми старыми глазами, когда видел ее на улице. И только если вокруг никого не было, смотрел на нее по-детски лукаво, заговорщицки подмигивал и показывал ей язык. Она никому не говорила – а кто бы в это поверил?
Ирина всегда верила в знаки. Детские гадания на ромашке и на книге тоже шли в счет. И еще гадания на автомобилях: если проедет навстречу столько-то белых – значит, экзамен пройдет успешно. Если попадется черная кошка – нужно обязательно переплюнуть три раза через левое плечо, а как же иначе? И сейчас плюет, вот только теперь еще обязательно перекрестится. На всякий случай. Хотя конечно, не верит в то, что черные котики – предвестники беды. У ее подруги живет в квартире много лет черная кошка Дина – и ничего, все очень даже счастливы.
И в находки, в таинственные знаки, попадавшиеся в пути, и в белые голубиные перья, которые от ангела, Ира тоже верила. А ты, похоже, не воспринимаешь это всерьез, Эмма? Зря. Я много раз удостоверялась в обратном…
Однажды они с сестрой вдвоем полетели к дальним родственникам в жаркие летние месяцы к морю. У родителей что-то не срослось с отпусками, и девочек отправили одних. Было им лет тринадцать. Мама тогда испуганно бегала от одних пассажиров к другим, стоящим в длинной очереди на регистрацию, с просьбой присмотреть за девочками. Никто не соглашался. Близняшки были длинноногими, высокими, дерзкими, с двумя длинными косами, как у Полинки сейчас, в модных джинсах, и никто не хотел навязывать себе во время полета беспокойство в виде двух подростков. Нехотя согласились пожилые супруги, они с большой ручной кладью летели к детям и внукам. Девочки им помогли, поднесли сумки и чемоданы, но, честно говоря, их помощь сестрам не понадобилась, да и сидели они в разных концах самолета. Мама, однако, успокоилась и взяла с девочек честное слово сразу позвонить, когда они доберутся до дома родственников.
Ира в детстве страшно боялась летать. Ее душил этот самолетный запах, как только она входила внутрь. Не спасала ни вода, предложенная аккуратненькими симпатичными стюардессами, ни разбросанные по подносу конфеты, ни книжка, взятая из дома, ни попытки отвлечься от происходящего. Самолет еще не пришел в движение, еще не разбежался по летному полю, еще не успел взмахнуть крыльями, а ей уже было невыносимо. Ее мутило, выворачивало наружу, ей чудились кошмары: она обязательно не успеет добежать до туалета, зальет все в проходе, все будут смотреть на нее с осуждением: не можешь летать – не летай! Садись на поезд, иди пешком, но не порть другим предвкушение праздника, встречу с морем, единственный в году отпуск.
Обычно ничего дурного с ней не происходило, хватало бумажного пакета, который протягивала всем неустойчивым пассажирам стюардесса, но страх и смутные тревожные ощущения в ней все же жили. В тот раз прямо на взлетной полосе, у самолета, к которому они проследовали вместе с миловидной девушкой, она увидела что-то сверкающее, чему здесь было не место. Работники аэровокзала передавали пассажиров по цепочке от одной инстанции к другой, и все, кто там работал, в непосредственной близости от неба, Ире представлялись существами особенными, неземными, очень серьезными и всемогущими.
Она наклонилась и быстро подняла с дорожки браслет – нужно было сделать это мгновенно, не задерживая тех, кто идет рядом, рука об руку. Браслетик оказался совсем простым, скорее всего, самодельным. Стеклянные и деревянные бусинки, нанизанные по очереди на тоненькую резинку, уже растянутую до состояния нитки. Ирина тогда воровато и поспешно показала находку сестре, та отмахнулась: зачем подбирать всякую дрянь? Но Ира решила, что это определенно добрый знак, в особенности когда прочла выведенные разноцветными фломастерами буквы: «Н», «О», «Р», «Е». «Надежда», – сказала она и подумала, что теперь она никуда от нее не денется, эта надежда… С этим браслетом она не расставалась долгое время, пока не уехала поступать в институт культуры. Он потом куда-то загадочно исчез, растворился, выполнил свое предназначение, довел ее до нужных дверей, скрылся так же неожиданно, как и пришел в ее жизнь.
