Бояре Стародубские. На заре (сборник)

– Где же повстречались вы с дядей, боярин? – удивленно спросила Ирина Полуектовна.

– Утром был я в его усадьбе и видел там боярина; от него прямо я сюда и приехал, – проговорил Алексей.

Ирина Полуектовна, о чем-то догадываясь, встревоженная, указала ему на келью, где можно будет найти ее. А игуменья, приветливо глядя на гостя, просила его зайти в трапезу их и вкусить чего-нибудь. Стародубский не отказался на этот раз подкрепить силы монастырским обедом и в то же время потолковать о деле. Совещание их скоро окончилось, и его проводили до кельи, назначенной Ирине Полуектовне.

– Не знаю, не знаю, что и сказать тебе, боярин! – проговорила она, тронутая до слез, выслушав Алексея.

Скромно передавал он ей слова Лариона Сергеевича, стоя пред боярыней в сумрачной келье. Сумрачно было в келье от близости частых сосен, спускавших на крышу ее свои мохнатые ветви.

– Ума не приложу, как поступить мне! – восклицала боярыня Талочанова. – По молодости обе боярышни боязливы, и обе они набожны… И себе гибель чую от гнева твоего батюшки, и их тяжело мне сгубить!

Алексею вспомнилась раздававшаяся в лесу песня, когда он чуть было не повернул коня обратно. «Да ведь не старшая пела», – ободрил он себя.

– Позволь ты мне, боярыня, поговорить с твоей старшей дочкой! Не бойся, не скажу я слова лишнего, а буду увещевать ее и склонять согласиться на волю родителей!

– Да поможет тебе Господь! Вот слышен звон к вечерне; ступай, боярин, к большому храму: они обе пойдут к вечерне, встретишь их у храма и, улучив минуту, скажи им о воле их деда. Положись на то, что Господь вложит в их ответы! – просила боярыня.

– Будь спокойна, боярыня, положусь на волю Божию, – говорил Алексей, уходя из кельи плакавшей Ирины Полуектовны.

Выйдя из кельи, он пошел по тропинке, ведущей к большому храму; ко храму вели все тропинки с разных сторон от келий, все они сходились у одной большой просеки, поросшей по сторонам прямыми, как свечи, зелеными елками. Он бодро шел по этой просеке за решением своей участи. Церковь, видневшаяся в конце просеки, на площадке, была велика и выстроена по плану московских церквей того времени. Около главного купола теснились несколько башенок с небольшими куполами и крестами, куполы выкрашены были синей краской и усеяны частыми золотыми звездами. Деревянные стены храма были побелены, двери и промежутки между окнами разрисованы изображениями святых с золотыми венцами вокруг лиц их, в виде сияния. Над боковым входом в церковь подымалась уступами деревянная галерея с колоннами, с нее можно было пройти вверху на хоры церкви. Галерея оканчивалась площадкой с колоннами, выходившей к роще. В глубине, на стенах церкви, изображены были святые и ангелы, в сторонке была дверь на хоры. Узкая гряда, с обычными тогда цветами мака, кустами канупера и редкими тогда луковицами тюльпанов, шла невдалеке от храма, параллельно с ним. Около гряд цветов, перед храмом, Стародубский заметил обеих боярышен Талочановых и поспешил догнать их. Старшая наклонилась сорвать листков душистых трав, а меньшая, оглянувшись на Стародубского, быстро скользнула вперед и скрылась где-то у храма. Алексей, подходя, громко окликнул боярышню Степаниду.

– К тебе с поклоном приехал я, Степанида Кирилловна, от боярина-дедушки! От Лариона Сергеевича.

Испуганная и растерянная, боярышня остановилась как вкопанная, меж тем как меньшая уже скрылась из виду.

– Послан я твоим дедом и родительницей, Ириной Полуектовной, просить тебя, чтобы дала ты согласие вступить со мной в замужество и со мною повенчаться! – быстро проговорил Алексей.

Немая и бледная, двинулась Степанида ко храму, выслушав боярина.

– Неуместно тебе, боярин, здесь, у храма Божия… – возразила она наконец, но он прервал ее:

– Нет, мне уместно просить тебя здесь и молиться, чтобы склонил тебя Господь на мою просьбу, ради старого отца моего! И в храме Божием нас повенчают! – сказал он ей.

– Я прежде уже обет дала служить Господу, – сурово отвечала боярышня.

– Ты в семье своей послужишь Господу и в миру спасешься! Я же оставлю тебя на всей воле и снова на ратную службу вступлю.

– Нет, боярин, лучше не проси меня! – умоляла Степанида.

– Согласись на желанье родителей, боярышня, и протяни мне свою белую руку! – говорил Алексей; и, пробуя победить ее лаской, он взял ее руку в свои. Но она с силой быстро освободила свою руку и, громко читая молитву, подняла глаза свои вверх, на храм Божий; невольно следя за ней, поднял и Алексей глаза на церковь. На галерее вверху, между нарисованными ликами, увидел он вдруг живой образ, обвитый белым убрусом, спускавшимся на голубой шелковый летник, и живое лицо боярышни Паши. Лицо ее было тревожно, и глазами, полными испуга и слез, глядела она сверху на сестру и боярина, слушая их речи.

«Обе они против меня, – подумал Алексей, увидя ее, – та с причитаньем, а старшая с молитвой».

– Вот, боярин, проси сестру мою! – говорила старшая боярышня. – Она согласится освободить меня, – сказала она, указывая ему сестру свою. – Паша!.. Сестра! От деда пришел боярин и от матушки, просит он тебя: согласись повенчаться с ним, Паша! Ты скажи свое слово, согласна ли? – с мольбой спрашивала сестру Степанида.

– Если есть на то воля родителей и желание боярина, так я скажу свое слово: «Согласна!» – раздалось сверху певучим голосом Паши.

– То не на смех ли, не чары ли? – смутившись, шептал Алексей и бросил суровый взгляд кверху, в лицо боярышни; но лица обоих вдруг просветлели, когда глаза их встретились. На глазах Паши блестели слезы, как роса, не успевшая высохнуть от ее улыбки и от солнца, светившегося на лицо ее сквозь деревья.

– Если ты согласна, боярышня, то будем просить благословенья родителей! – едва проговорил Алексей, чувствуя, что голос готов изменить ему. Так потрясен он был внезапной переменой доли.

– Простите пока, теперь я уйду; а вы помолитесь о благословении Господнем, – сказал Стародубский.

Проговорив это, с краской в лице, он перекрестился на храм, поклонился обеим боярышням и быстрой походкой скрылся между деревьями.

Обратный путь домой показался ему короче, дорога знакомее. Вечер был светлый от зари; тихий ветер веял в лицо ему; отдохнувший конь выступал свободнее и скакал весело. В ушах Алексея звучали еще речи меньшой боярышни и казались ему милее всех ее песен, словно заколдовали они его вместе с тем ее причитаньем, что раздавалось в лесу.

«Уговорить бы мне только отца, – думал он, – да скажу ему, что и меньшую-то за меня идти приневолили, все же ему будет больше по нем, радостней». Так помышлял Алексей, хорошо зная обычаи старого боярина.

Вернувшись домой, Алексей в следующие дни весело смотрел вокруг себя и на всю вотчину: на луга, на поля и на светлое небо над Ветлугой. Часто посещал он Лариона Сергеевича и с ним совещался. Боярин был также светел, доволен, а в доме у него все ожили. Боярышни часто показывались на дороге в бор, показывались и в приходской церкви; и матушка, Ирина Полуектовна, молилась, подымая очи на образа светло и спокойно. По окрестности носились слухи, что сладилось сватовство у Стародубского с Савеловыми, но говорили все, что сосватали за него старшую боярышню:

– Старшую, старшую! – настаивал снова Никита Петрович, сурово обращаясь к сыну, когда тому подали коня ехать к Савелову. – Вы там с боярином Савеловым из пустых голов толкуете! Разве можно к нам в семью эту птицу брать, певунью, меньшую боярышню!..

Алексей обомлел. Он было считал дело конченным, а вдруг лежит пред ним беда, как прошлогодний снег, замерзший над молодыми всходами. И сжимала сердце тоска от слов отца. Молча вскочил он на коня и поскакал сказать боярину Савелову, что дело их снова спуталось!

– Погоди, Алексей Никитыч, не хмурься, ты со мной посоветуйся; это я вперед видел; да будет за тобою меньшая, потому Степаниду силой не повели бы в церковь! Тверда больно стала; хочу, говорит, пострадать ради Господа! – рассказывал боярин Савелов.

– Старика моего тоже не приневолить! – мрачно говорил Алексей.

– На это я также надежды не полагал: упрям он в том, что задумает! А мы обойдем его, невесту мы под фатой поставим. На Руси у нас нередко так, одну другой подменяли!

Молодой боярин слушал недоверчиво, хотя лицо его прояснилось и улыбка мелькнула на сжатых губах.

– Согласится ли меньшая боярышня войти в семью обманом?.. – робко проговорил Алексей, боясь услышать сомнительный ответ.

– По правде скажу тебе о том, что в семье у нас приключилося! Ведь одна у нас голубка, меньшая, осталась! Двое суток напрасно искали мы старшую, Степаниду: увели ее черницы! – Голос Савелова дрогнул и прервался.

– Не нашли вы на след? – спросил Алексей, жалея деда.

– Письмо сегодня подкинули. Пишет она, что поселится в монастыре; просит не горевать и не опасаться. – Голос старика снова прервался. Слезы показались на глазах Стародубского от жалости к горю боярина-деда; но в то же время сердце забилось у него привольней при вести, что боярышня Степанида удалилась навсегда из мирской жизни!

– Ради этого подаюся на обман! – говорил Савелов. – Невеста обещана, да где же взять ее, если не подменить другой? И Никиты Петровича гнев уляжется, когда узнает он, что другой невесты в доме нет у нас, и не наша вина в том! Торопись же боярин свадьбой.

В тот же вечер Алексей сказал отцу, что дело их кончено и невеста обещана.

– Да которая? – спросил Никита Петрович подозрительно.

– Какую ты сватал, а мне до того дела нет, которая она! – уклончиво ответил Алексей. – Только бы кончить скорей: пишут мне, слухи есть о войне.

– Дело не за мной стояло, все оттягивали Савеловы! Потребуй ты, чтобы безголовый дед решал поскорей и повенчал бы в первое воскресенье! – приказал старый боярин.

После такого решения Алексей поспешил уйти, чтобы не выдать себя словом или взглядом. До воскресенья оставалось только несколько дней и ночей, которые Алексей проводил без сна; не доверял он даже Лариону Сергеевичу; все казалось ему: проведут старики и женят на Степаниде! А не того желал он после поездки своей в монастырь.

Мрачный одевался он к венцу и принял от Дорофея ферезь, всю шитую шелками и золотом и обложенную дорогими мехами. Пасмурен был он, принимая благословение отца, и не повеселел, едучи с отцом в одной с ним колымаге в усадьбу Савеловых, где боярин Ларион Сергеевич встретил их на крыльце со всеми приглашенными на свадьбу гостями.

– Невесту сейчас благословили образом и с подружками проводили в церковь! Не опоздал бы жених, думали… Да вот и за ним из церкви шлют! – говорил боярин, издали глядя на подъезжавшую к воротам его золоченую колымагу. – А мы с тобою, боярин, Никита Петрович, войдем в хоромы; позволь угостить тебя, ожидая молодых и провожатых! – Никита Петрович благосклонно принял предложение и сам торопил жениха в церковь. Алексей еще раз пристально взглянул на боярина Савелова, стараясь угадать, не хитрит ли он с ним; но ничего не мог высмотреть в глазах боярина, быстро опустившихся, быть может, пред его отцом.

Подъехав к церкви, Алексей чувствовал, что ноги его дрожали, и он шел по ступеням к паперти неровной походкой. Отворив двери церкви дрожавшей рукой, он остановился на пороге, забыв перекреститься, и беглым взглядом искал по церкви невесты. Но невесты не видно было за толпой набившихся в церковь окрестных жителей. На клиросе раздалось радостное, торжественное пение, всегда встречающее жениха. Но если бы пристально вгляделись в жениха, то удивились бы его растерянному взгляду и бледному лицу иль улыбнулись, может быть, робкой походке, которою он приближался к алтарю, чтобы стать рядом с невестой.

Вся укутанная длинной, до пят спускавшейся фатой, невеста стояла, выпрямившись и с бодро приподнятой головой. Напрасно силился Алексей разгадать, которая из двух сестер скрывалась под этим густым, непроницаемым для взгляда покрывалом. Рост и прямая фигура напоминали ему старшую боярышню. Алексей ступил, все такой же мрачный, на алый, постланный им шелковый платок, испуганно всматриваясь, наклонясь почти к самому лицу невесты… Сквозь покрывало блеснули вдруг на него синие глаза и послышался шепот: «Не бойся, боярин…» И лицо боярина преобразилось разлившимся по нем светлым покоем; тихо отклонясь от невесты, он поднял глаза на образа и усердно перекрестился. С доброй улыбкой глядел он на подошедшего с кольцами священника, и боярину казалось, что дряхлый отец Пахом ответил ему такой же улыбкой, как будто он прослышал о заговоре у Савеловых. Пока жених и невеста давали перед алтарем обет в неразрывном союзе, в доме Лариона Сергеевича шли бурные объяснения: Никите Петровичу открыли, кто была невеста, но открыли тогда уже, когда обряд был совершен и Феклуша вперед прибежала известить о том в доме. Все бешенство Никиты Петровича не могло изменить судьбы молодых. Он принужден был благословить их ради того уже, чтоб утаить от посторонних гостей, что он, боярин Стародубский, был одурачен своим, по его мнению, безголовым соседом! За благословением последовал брачный пир и свадебное веселье со всеми обычными обрядами. Так боярышня Паша стала называться боярыней Стародубской!

Хорошо ли жилось боярыне молодой в вотчине свекра ее, Никиты Петровича Стародубского? И хорошо, и дурно, можно ответить на этот вопрос. Тесна была безвыходная жизнь в тереме при жизни старого боярина. Но и старый боярин не нападал на боярыню Пашу, считая ее неразумным ребенком и решив, что ко всему случившемуся приневолил ее дед по своей безголовости и матушка Ирина Полуектовна по женской хитрости и женской наклонности к обману! И требовал Никита Петрович, чтобы навещала дочь Ирина Полуектовна; при посещениях же ее боярин почти весь день толковал, приходя в комнаты боярыни, о женской хитрости и о безголовости Савеловых и о том, что не умел Ларион Сергеевич держать семью свою в руках, как учили в старину мудрые люди, написавшие книгу «Домострой».

Страшны были такие речи боярыне Ирине Полуектовне, на которую изливал ежедневно всю желчь свою старый боярин, находя в том свое утешение и занятие; замолкал он только при появлении боярина Алексея. Но сына он постоянно спрашивал: «Скоро ли он на войну соберется?» – и посматривал искоса на боярыню Пашу: не побледнеет ли она? Сначала пугали боярыню такие речи, но мало-помалу они прислушались; скучны они были, но уже не страшны.

– Сойду я в переднюю комнату к боярину, пускай поворчит на меня; а вы, молодые, позабавьтесь, прогуляйтесь в бору себе! – говорила Ирина Полуектовна и сама шла, отдавая себя на жертву боярину. Старый боярин ворчал по нескольку часов сряду, пока не засыпал наконец от старости и усталости.

Молодые Стародубские бежали тем временем в темный бор, оставляя настороже Дорофея. В бору шли они рука в руку, и по старине присматривалась боярыня Паша ко всем пташкам лесным и вполголоса пела песенки свои по просьбе молодого боярина; но, весело обегав все тропинки, она иногда задумчиво останавливалась на месте и вглядывалась в лицо боярина.

– Гляжу я, доволен ли ты, боярин? Думаю, хорошая ли я тебе жена и помощница, исполнила ли долг пред Господом Богом? – говорила она, уставив на него свои синие очи.

– Я всем доволен, боярыня, не поневоле я брал тебя, и ты шла по согласию; чтоб и вперед так было меж нами, – отвечал, ласково глядя, молодой Стародубский. И в лесу раздавалась веселая песня Паши; молодые шли дальше, скрываясь за частым лесом. А старый боярин долго спал еще после ворчанья на боярыню Савелову.

Вечером, когда старый боярин все раньше и раньше уходил на покой в свою опочивальню, молодые успевали иногда посетить боярина-деда Лариона Сергеевича, с которым Никита Петрович не мирился после свадьбы сына и не желал видеться, наказывая его своею немилостью.

Но случались у Никиты Петровича минуты бурного гнева. По старости он все менее мог сдерживать свою раздражительность и запускал книгой и тарелкой и чем попало в лицо противоречивших ему. Случалось ему ушибить приказчика, прислужника и старого Дорофея, что всегда огорчало молодого Стародубского. Но не шутя призадумался он, когда старик отец запустил книгу в лоб его боярыне Паше. Случилось это, когда Никита Петрович, по обычаю своему, толковал Паше, сидя вечером в тереме, что жену надо держать в строгости, учить ее плеткой и что премудрость эту может она сама прочесть в книге «Домострой».

– Зачем мне читать эту книгу, когда в ней учат не по Евангелию и не так, как при венчанье говорит поп наш, – вздумала возразить ему боярыня Паша.

Старик вне себя швырнул в нее лежавшей на столе книгой: не вынес он, чтобы молодая невестка считала себя умней тестя. Удар, нанесенный книгой, был не силен, но оставшееся от него синее пятно дня два завязывали платком, прикладывая целительные мази из аптечки Ирины Полуектовны.

– Не перечь ты ему, моя голубушка-боярыня, – говорил Паше огорченный боярин Алексей. – Вишь, его старость осилила, неразумен стал.

– Ты в вину не ставь мне того, – извинялась Паша, – не думала я, что осердится он. А вперед молчать буду ради тебя, боярин, чтобы ты к сердцу не принимал его гнева, – приветно ответила мужу боярыня Паша.

– Лишь бы вы советно жили, а его век не долог, – утешала себя Ирина Полуектовна, утирая ширинкой слезы, всегда легко у ней являвшиеся.

Век его был действительно не долог, как угадывала Ирина Полуектовна: старый боярин Никита Петрович наворчался однажды вволю, до устали, потом заснул и не проснулся, – заснул навек! Случай этот давно предвидели, и семью он не напугал неожиданностью.

Молодые Стародубские, как следовало, почтительно поплакали, помолились; Ирина Полуектовна просила Господа о прощении грехов боярину, и после пышных похорон все переехали на время в усадьбу Лариона Сергеевича. Тут отдохнули после печального зрелища похоронного обряда и зажили было мирной, согласной жизнью; но широк и тревожен был мир вокруг них на Руси, и дальняя буря скоро потрясла и их светлый уголок.

Сначала дошли вести о кончине царя Федора, казалось окрепшего здоровьем и вступившего во второй брак после потери первой жены своей. Но болезнь, остановившаяся на время, развилась снова и унесла болезненного юного царя. Слышно было по городам, что выбор на царство братьев покойного царя, Иоанна, старшего, и Петра, еще отрока, не обошелся без волнений в стрелецких слободах. Прошло несколько времени, и эти слухи сменились другими, более страшными.

Примчались в Кострому и бурные слухи о московской смуте и стрелецком бунте в мае 1682 года. Молодой Стародубский поспешил в город к воеводе узнать, что случилось, и поражен был тяжкими вестями, полученными от прибывшего из Москвы гонца. Служилые и ратные люди, отпущенные на время, спешили ехать в Москву, чувствуя на себе долг спешить на помощь царствующему государю. Алексей Стародубский вернулся домой лишь для того, чтобы собраться в путь и проститься с молодой боярыней и остальной семьей.

– Немедля ехать надо, – говорил он на вопросы испуганных боярынь, – и хотя бы не звали нас, я все же поскакал бы сломя голову.

– Дело ясное! – восклицал Ларион Сергеевич. – Ратному человеку не сидеть с боярынями во время смут… хотя и горько расставаться нам с тобою, боярин.

– От долга не отступаются. Крестное целование исполнять должно и против врагов государевых стоять, помня Господа, – высказал Алексей с твердой верой.

«Вот, – думал он, собирая свои ратные принадлежности и пока седлали коня его, – вот как разгорелось, что тогда в Стрелецкой слободе таилось. И знали о том многие, не залили искорки, – а теперь пламя вспыхнуло; а что погибло, того не вернуть!»

И в памяти его вспоминались имена знакомых и дорогих ему бояр: Матвеева, Ромодановского, Нарышкиных и других, погибших первыми.

– Первым делом теперь от стрельцов отделиться, отойти…

– Да кому же служить думаешь?.. – тревожно спрашивал боярин Савелов.

– Кому присягал, кого патриарх и народ выбрали: Петру и брату его Иоанну. А что из терема себя выше поставить силится, то наплывное и народу ненужное!

– Ну, да хранит тебя Господь, – сказал, обнимая боярина Алексея, Ларион Сергеевич.

Алексею предстояло еще прощанье с тещей и молодой боярыней, и последнее пришлось всего трудней: видеть, как молодая боярыня сперва с плачем бросилась на грудь к нему, обвив шею его своими белыми и тонкими ручками, а потом свалилась на руки Ирины Полуектовны, закрыв, словно навек, свои ясные очи. Но, обняв молодую жену, Алексей силой оторвался от нее, сложил ее на руки матушке и бросился вон из хором, не оглядываясь.

Вскочив на коня, он спросил конюха Ефрема, сидевшего на другом коне:

– Ты со мной? Далеко ли?..

– По смерть мою не оставлю, – ответил он с особенной важностью в голосе.

– Не приказал ли кто?.. – спросил боярин, вероятно намекая на заботливость боярынь.

– И без приказания бы волей с тобой ушел, – отвечал Ефрем твердо, только сначала позамявшись; и он выехал со двора за боярином.

Так расстались молодые Стародубские; то была тяжелая и многолетняя разлука; прибыв в Москву, боярин Алексей Стародубский прожил в ней до 1689 года, примкнув к боярам и знати, преданной Петру.

А боярыни оставались у деда в его вотчине одни и тосковали, хотя жили на всей воле под защитой деда и матушки; появилась в доме теперь и монахиня, сестра Серафима, бывшая боярышня Степанида; не боялась она появиться в миру собирать на храмы Божии и оставалась гостить у сестры, утешая ее чтением Святого Писания.

В эти годы, по совету сестры Серафимы, боярыня Стародубская не раз отправлялась с ней и с матушкой на поклонение древним храмам московским и хотя на короткое время виделась боярыня Паша с боярином своим Алексеем, но Стародубский спешил всегда проводить своих боярынь обратно из Москвы в вотчину свою, говоря, что все они, бояре, живут здесь, в Москве, между огнем и полымем.

Только по окончании распри между Петром, уже семнадцатилетним юношей, и старшей сестрой его царевной Софией, назвавшейся соправительницей братьев Петра и Иоанна, только по окончании этой многолетней распри не боялся боярин Стародубский принять на жительство в Москву свою молодую боярыню; то было уже после 1689 года, когда царевна София была удалена в монастырь, а главные заправители ее партии или были казнены, или сосланы в Пустозерск и на Каму; стрелецкие бунты были усмирены Петром и преданным ему войском и боярами; в Москве наступило более мирное время; царствование и преобразование юного императора Петра I, вводимые им новые обычаи не смущали бояр Стародубских, как и многих других, уже понимавших, что есть новое и лучшее и за рубежами земли Русской, еще мало просветившейся учением.

Не знаем, дожил ли до старости Алексей Стародубский, жизнь которого всегда подвергалась опасностям войны и походов; но боярыня Паша дожила до того времени, когда все русские боярыни перестали прятаться по теремам; и в старости уже она вместе с другими появлялась у знакомых бояр на ассамблеях со своею шестнадцатилетней дочкой, боярышней Ириной Стародубской.

На заре

Глава I

Это происходило давно, в первые годы воцарения Елизаветы Петровны.

Все радовались воцарению дочери Петра I, особенно радовались приближенные к ней. Но на далеких окраинах империи никто не мог сказать, что ждало их впереди, и каждый думал только, как бы обезопасить себя да спрятаться от новых распоряжений.

Украйне выпала лучшая доля; она оживала под влиянием дарованных привилегий и милостей.

Два путника спешили к Днепру, чтоб попасть на паром, готовый отчаливать от берега, заставленного обозами телег и застроенного куренями. Народ толпился у перевоза.

Оба молодые и здоровые путники шли более часа усиленным шагом от Киева, но не чувствовали усталости.

Но паром двинулся и отплыл, когда они спустились к берегу.

– Гей! Подожди… – закричал один из пришедших, махая паромщику пестрым клетчатым платком.

– Эге! – откликнулся паромщик, продолжая отталкиваться от берега.

– Подожди нас! Мы на паром… – кричали снова с берега.

– Та слышу, слышу! – спокойно говорил паромщик. – Чего ж вы прежде не говорили? Теперь вже поплыли. Догоняйте на лодке!

Прохожие бросились к лодочнику.

– Свези нас поскорей до парома, человек! – просили они.

– Поезжайте сами, берите лодку. Ведь на воде тихо, вы справитесь… – отвечал лодочник, лежа на берегу.

– А куда лодку девать потом?

– Привяжите к парому, а то пустите на волю, после поймаю. А теперь спать хочу, все утро рыбу ловил и не спал!

И, не спрашивая, могут ли они грести, лодочник глубже надвинул на глаза свою шапку с меховым околышком, которую носил зимой и летом, и, кутаясь в широкую свиту совсем с головою, снова лег на зеленом, поросшем травой берегу.

В двух шагах от него, подле куреня, сложенного из хвороста и покрытого сеном, сидел подле котла, висевшего над огнем, мальчик лет пятнадцати. Белая рубашка и шаровары были измазаны дегтем, голые ноги лежали на сырой траве; он подкладывал под котелок сухого хвороста.