Бояре Стародубские. На заре (сборник)

– Хорошо, боярышни, пусть будет по-вашему! Повезет вас мой конюх; он и лошадок вам уберет, поставит в стойла. Я ж издали поеду за вами, чтобы знать, что вы счастливо к себе в усадьбу вернулись.

– Спасибо, спасибо, боярин! – раздались весело голоса боярышень и Феклы. – Поминать тебя станем на молитве.

– Спасибо тебе, а матушке мы обо всем скажем: от нее нет у нас тайного! – промолвила Паша, глядя открыто и приветливо на Алексея своими синими глазами. Взгляд ее напоминал боярину молодую птицу, ничем еще не пуганную; таких случалось часто видеть ему в ранней юности, взлезая на деревья и заглядывая в гнезда. И обе боярышни тоже выпорхнули из гнезда своего по неопытности и молодости. И старшая, хоть глядела угрюмо, но кротко просила не губить их и обещала молиться за него.

Усаживая боярышень в сани и укутывая им ноги медвежьим ковром, пока конюх его взбирался на передок саней и расправлял вожжи, Алексей сказал им приветливо:

– Так вы на меня, боярышни, не гневайтесь, если чем не угодил вам, простите и вину ту мне отпустите! Поезжайте и пойте песни: я вашему веселью не помеха!

– Не полюбились тебе, боярин, наши песни, так теперь нам петь их не в охоту! – ответила Паша, мельком взглянув на него уже из-под опущенного на лицо покрывала и весело смеясь ему в лицо. И странно было, что в ту же минуту припомнилось боярину то время, когда еще маленькая боярышня толкнула и рассыпала коробку с пряниками; он признал вдруг в Паше старую знакомую.

– Пой, боярышня! – ответил он, смеясь. – Только в лесу пойте дальше от слободы, чтобы не слыхал никто.

– Благодарствуй, боярин, за милостивое слово! – проговорила с поклоном Паша. И при всплывшем в небе месяце Алексей мог разглядеть лукавую улыбку на лице ее. Сани помчались, унося боярышень. Поспешно пошел Алексей к мальчикам, сторожившим коней его, и, вспрыгнув на своего скакуна, никем не замеченный, выехал шагом из слободы; толпа, собравшаяся около избы, так занята была свадьбой и угощеньем, что не приметила приключения с кучером боярышень и их отъезда.

Выехав в поле, Алексей скоро нагнал сани Савеловых и ехал шагах в пятидесяти за ними. Короткий зимний день давно сменился сумерками, и только неяркий свет молодого месяца помогал Алексею следить за санями издали; они въехали в сосновый бор и скрылись из глаз его; но скоро послышалась песня, на звуки которой он направлял коня. В заунывном, словно вьющемся напеве он различал голос Паши, недавно еще моливший его не губить их. И боярин все понукал коня, поспешая следить за ними и беречь боярышень. По странному свойству человеческой природы, ему сделались вдруг близки эти незнакомые девушки, на которых он не обратил бы внимания несколько дней тому назад. Он и теперь готов был идти на шведов, чтоб избежать женитьбы, но не мог бы в эту минуту бросить боярышень на произвол судьбы, – их песня манила его за собой. Он нагнал сани в лесу и ехал в нескольких шагах около них. В чаще темного соснового бора неясно белел снег при свете пробившихся сюда лучей месяца; бледные лучи его падали и на лица боярышень, полузакрытых прозрачными покрывалами. Алексей озирался по сторонам, боясь, нет ли в лесу чужих людей, с желаньем удалить всякую опасность от бежавших впереди саней, как будто в них провожал он свои сокровища. С полчаса ехали все они таким образом по лесу и выехали, наконец, на поля Савеловых. В поле песни смолкли, а Алексей оставался далеко позади; вдали видна уже была усадьба боярина Савелова. Боярышни скоро въехали в ворота усадьбы, а боярин Стародубский, быстрым взглядом окинув дом их и всю усадьбу, повернув своего коня, поскакал обратно и скоро скрылся в лесу. Он вернулся к избе, где была свадьба, постоял в толпе и дождался своего конюха. Поздним вечером вернулись они к себе домой. Старик отец долго ждал его к ужину и не дождался.

– Я насилу уговорил батюшку боярина в постель лечь, – сообщал, встречая Алексея, старик Дорофей. – Сказал ему, что ты, верно, в лесу при месяце за зайцами следил.

– Ну да, – проговорил Алексей, пробираясь на свою половину через сени.

Прошло два дня; упрямый боярин Никита Петрович объявил сыну, что заезжал он к боярину Савелову, говорил о невесте; Ларион Сергеевич обрадовался: лучшего, говорит, мне суженого желать не надо; берите, говорит, Степаниду Кирилловну.

Кончил отец и ждал, что обрадовал сына. Но сын стоял, глядя в сторону, в лице у него вдруг вспыхнула краска, и, понурив голову, он спросил отца:

– Которая же из двух боярышень Степанида?

– Что ж нам до имени. Как бы ни звали, не все ли равно? Степанида старшая – та, что любит странниц, – ответил отец.

Алексей выслушал молча, но краска у него сбежала с лица, и он проговорил вдруг:

– Батюшка, ведь боярин Савелов недобро задумал – навязать мне в жены раскольницу. А имя ее мне тоже не нравится.

– Чуден ты, Алексей. Тебе и то не нравится, что другую Пашей зовут, – говорил ему отец.

– Нет, это имя хорошее, – проговорил боярин, опять зарумянившись.

– Не все ли нам равно? Не видал ты ни той ни другой и не знаешь, которая лучше.

– Я… – вырвалось у Алексея, но он замолк вдруг.

– Что еще там надумал? – спросил старик.

– Я надумал, что и прежде сказал, что мне сватать невесту не время: не нынче-завтра в поход уйду, – проговорил сын решительно и холодно.

– Алексей! – сурово крикнул старик отец. – Дело кончено, а после сватовства от невесты не отказываются. Ты упрямство из головы выбрось, не идти же мне к Савелову да брать назад свое слово!

– Ты с ним поговори, батюшка, скажи боярину Савелову, что ежели он добра нам от сердца желает, так выдал бы другую невесту, – меньшую боярышню.

Отец глянул на сына удивленный и, помолчав, сказал ему:

– Это пустое, хороши обе невесты.

На том и разговор кончился. Алексей вышел от отца сердитый и мрачный. Он не хотел и не мог сказать отцу, что видел боярышень, что не нравилась ему Степанида, и для отца такие слова, знал он, ничего не стоят. А выдать Степаниду и сказать, что она отдалась расколу и что раскольник живет в доме Савеловых, Алексей не хотел. Не хотел он накликать беду на боярышню и на ее матушку; помнилась ему кроткая просьба: «Не губи нас, боярин». Алексей понимал, что Степаниду ловили на ее набожности, и не ее вина была в том, что вспоминались ему песни и глаза Паши. Он не хотел связывать себя женитьбой, его манил поход. Уступил бы он отцу, если бы дозволил он выбрать самому невесту, а теперь он решился уехать.

Мрачен был Алексей после разговора с отцом, да невесело было и в доме бояр Савеловых. Тревожилась Ирина Полуектовна встречей дочерей на свадьбе с боярином Алексеем, еще больше ее тревожило сватовство боярина Стародубского. Вот, чудилось ей, уж протягивалась над ними холодная рука Никиты Петровича, перевернет она вверх дном все их мирное житье. Завладеет он дядей, имением и внуками и заставит их всех ходить перед ним по струнке. Но все это было ничто пред испугом, который объял ее, когда боярышня Степанида высказала самому деду Лариону Сергеевичу, что не пойдет она замуж ни за боярина Стародубского, ни за кого другого.

– Дала я обет служить Богу, и ты, дедушка, помоги мне тот обет выполнить.

Так высказала она деду, и так спокойно, так властно, что вспомнилось Лариону Сергеевичу все, что говорили о боярынях-раскольницах; побледнел, слушая ее, боярин Савелов.

Решил, однако, Ларион Сергеевич не говорить о том боярину Стародубскому и ласково образумить внучку Степаниду. Но боярышня Степанида перестала есть и пить после разговора с дедом и на глазах у всех таяла. Глядя на нее, стала сумрачна и Паша; не играла она с детьми, не смеялась, и к песням пропала у ней охота, как рассказывала всем Феклуша.

Поутру и днем, сидя в своей теремной комнате за работами, сестры тихо беседовали вдвоем.

– На горе повстречались мы с молодым боярином, прошло житье наше вольное, – говорила Степанида, – вот и тебе теперь скучно, Паша, без прогулки сидеть тут безвыходно.

– Тебе боярин зла не желает, он не выдал тебя и еще сватает, – задумчиво отвечала Паша, – не пренебрег он тобой, видно, ты ему по душе пришлась…

– Сватает меня не он, а боярин-отец его, потому сватает, что я старшая. А молодому ты была бы больше по мыслям, – ты краше меня и моложе, – объясняла Степанида.

Паша вспыхнула и улыбнулась, как давно уже не улыбалась, но возразила сестре:

– Нет. Он, видно, думает, что я неразумна. Ты читаешь молитвы и книги священные, а я только песни умею петь.

– А он скачет за теми песнями по окрестности, подстерегает да слушает. Грех ему по дорогам искать боярышень.

– Ты его не кори так понапрасну. Он сказал, что поберечь нас приехал на свадьбу, – не злой он, когда нас жалеет.

– Хорош он тебе показался, Паша; как жалею я, что ты не старшая, – говорила Степанида.

– Что обо мне толковать, – говорила Паша невесело, будто чувствуя себя униженной.

– Паша! – окликнула вдруг сестру Степанида, словно что вспомнила.

Паша подняла на нее серьезные, задумчивые глаза.

– Когда я в монастырь уйду из дому, ты в доме одна невеста останешься, скажи: выйдешь ли ты за боярина?

Паша вспыхнула и отвернула лицо от сестры.

– Паша, родная! Ты одна все знаешь, ты одна не мешаешь мне, – говорила, умоляя сестру, Степанида.

– Знаю я, что матушка о тебе исплачется и боярин не пожелает другой невесты, – отвечала Паша, не повертывая головы.

– Знаешь ты, что обет я дала Господу. Ему отдала я жизнь свою, и другой жизни не приму и не хочу я.

– Повремени. Все говорят, что ты одумаешься, что в монастыре тебе тяжко будет, – с участием толковала Паша.

– Не ныне, так завтра я буду там монахиней, так скажи мне свое слово, – просила Степанида.

– Не скажу и не знаю такого слова, – ответила Паша с краской в лице и со слезами, – не хочу я с тобою расстаться.

– Больно мне будет покинуть вас, но больнее того поступить против Бога. Для матушки не пошла я на Дон за Нефиллой, туда, где все они спасаются, так пусть мне в монастырь идти не возбраняют, – все ближе в Богу. А хуже того быть боярыней Стародубской, – горячо высказала Паше Степанида.

– Скажи мне, чтоб я смыслила, отчего так худо быть боярыней?.. – Паша не договорила имени боярина.

– Худо-то для меня, – проговорила Степанида, вставая со скамьи и оставив работу.

Паша сидела, облокотясь на стол и опустив вышиванье на колени. Свет из окна светил прямо в лицо боярышни Степаниды и придавал блеск ее одушевившимся глазам. Паша сидела, отвернувшись от окна, лицо ее было в тени, она слушала сестру, задумчиво уставив на нее свои синие глаза, и легкая морщинка легла у ней между сблизившимися бровями. Бархатная червчатая повязка, шитая жемчугом, и верхняя рубашка из синей камки придавали особую матовую бледность лицу ее и обвитой мелким жемчугом шее.

– Худо-то для меня, – повторила Степанида, – определил Господь жену на помощь мужу, сказано: «Не добро быть человеку единому». А чтобы быть на помощь человеку, надо всю душу обратить на него, быть ему сестрой и матерью. И все помышления обратить на пользу его… А я могу ли исполнить все это?

Глаза боярышни Паши опустились, она сидела неподвижно, задумавшись, будто прилагая к себе вопрос сестры, и прошептала кратко: «Не знаю».

– Нет, не могу, – проговорила Степанида, – мысли мои не на земле, и душа моя вся обращена к Господу. Зачем же губить мне человека.

– Не надо губить его, – прошептала Паша, вскинув на сестру взгляд, выражавший эту просьбу к ней.

Вошедшая мамушка прервала их совещание и решение вопроса их жизни.

– Все-то у вас неладно. Сами вы, вижу, непокойные, щечки у вас не румяные, сглазил вас недобрый глаз. Не призвать ли знахарку, вас с уголька умыть?

– Не поможет, – проговорила Паша, не изменяя позы своей.

– Иль вас к ворожее свозить?.. – придумала Игнатьевна.

– Грешно ворожить. Надо нести какую пошлет Бог долю, по воле Его, – сказала строго Степанида.

– Ты книжница, разумница, – разнежась, причитала Игнатьевна.

– И сестра вам не дура досталась, – серьезно и баском говорила Степанида. – И сестра со мной книги читала.

– Ах ты, греховодница! Ты и сестру в монастырь сманишь, всех нас в беду введешь, – затараторила мамушка, мгновенно изменив тон речи.

– Я с сестрой не расстанусь, вместе в монастырь пойдем, – говорила Паша, уже поддразнивая мамушку.

– Ты – в монастырь? Оборони Господи. Сейчас иду к деду Лариону Сергеевичу. – Игнатьевна выбежала из комнаты, а боярышни сидели, задумавшись, и не бросились остановить ее. Остановила ее внизу на лестнице Ирина Полуектовна.

К ворожее тоже Игнатьевне не пришлось ехать: не оказалось в тот день у боярышень и кучера. В это утро приходил с недоброй вестью для Захара конюх Стародубского Ефрем, привозивший со свадьбы боярышень.

– Пришел я к тебе от молодого нашего боярина, – проговорил Ефрем, входя в конюшню и потряхивая кудрями с видом балованного прислужника.

– На водку, что ли, присылает мне боярин ваш, Ефремушка? Не ехать ли опять с песнями кататься? – спокойно спрашивал Захар, подмигивая и не переставая разгуливать щеткой вдоль спины своей любимой лошади.

– Вот вишь, как о святых делах ты печешься, – с укоризной заметил Ефрем, надевая шапку и подбоченясь.

– Не туда попал, видно, – заговорил Захар смиренно, – ну, говори, сам говори, что нужно?

– Приказал тебе молодой боярин, чтоб уходил ты из наших мест подобру-поздорову, – вполголоса передавал Ефрем.

– Что так? – окинув его быстрым взглядом, спросил Захар.

– Известно стало боярину, чем ты занимаешься; узнал он, что водишь ты странниц к боярышне, письма носишь и на сходки их нечестивые хаживал, – значительно высказал Ефрем.

– Сходки нечестивые! Много ты понимаешь, щенок! Пес этакий! – заворчал вдруг Захар, ощетинившись, и весь подался вперед на Ефремушку, но тот и не двинулся.

– Говорю тебе то, что попы говорят и боярин наш! – откликнулся Ефрем сердито.

– Нечестивые! Разве нечестивые молятся ко Господу? Разве мы убиваем или калечим на войне людей, разве у нас рубят руки или головы провинившимся, выжимаем ли мы с кого денежку силой, нечестивые! – повторял Захар с разгоревшимися глазами. – Разве не сказано у нас, что все мы братие, и открыто равно для всех Царство Небесное, и тебе бы с нами молиться! – все больше одушевляясь, говорил Захар, впиваясь глазами в лицо слушателя; Ефрем смутился.

– Ну ладно, я в церкви молюсь пока, – проговорил он, снимая шапку и переминая ее в руках, – а я вот что скажу: уходить тебе велено, а не то возьмут тебя и отвезут в Кострому, а оттуда в Москву доставят к допросу: прислал тебе боярин на дорогу, вот, бери, – закончил Ефрем, вынимая кожаный кошель из кармана плисовых своих шаровар; Захар глянул в кошель и стих.

– Уходить мне и без того пора, – сказал он, – да Савеловы без кучера останутся, – пожалел Захар.

– В кучера меня ставит им боярин, – самодовольно заявил Ефрем.

– Ви-ишь! – промычал Захар сердито, оскалив зубы. – Только вряд ли поладить вашему с Савеловыми: боярышни-то ни одна не согласна за вашего, обе в монастырь идут!..

Пустив эту острую стрелу отсутствующему боярину, Захар взялся опять за щетку.

– Я давно собираюсь отчалить, – говорил он спокойно, – а вот эту лошадку ты береги больше всех, – это кладь, а не лошадь: днем покатает боярышень, а ночью свезет странников верст за двадцать, – и ничего!

– Ну, прости, Захар. Дай Бог тебе далеко уйти от беды, а мне приказано здесь с тобой ни минуты не оставаться, – говорил Ефрем, готовясь уходить.

– С Богом ступай, еще увидимся, коли к нам задумаешь перейти! – это были последние ядовитые слова Захара, заронившие в голову Ефрема неясное мечтание о возможности какой-то вольной и широкой жизни; но он тут же опомнился и, скользнув в дверь, исчез без оглядки.

Так лишились боярышни и своего возницы, Захара, и ни одна из них не решилась бы выехать с конюхом старого боярина Стародубского; да, впрочем, жалеть о выездах недолго уже приходилось: зима шла к концу, скоро стаял весь старый, потемневший снег, и вода разлилась по лугам вокруг их усадьбы.

Глава VIII

Прошло много времени, а сватовство не подвигалось; с той поры, когда Ефрем, любимый конюх Алексея, стал на службу Талочановых, у Стародубских было известно все, что делалось в вотчине Савеловых; допросы считались в то время важным занятием и любимым делом. Никита Петрович расспрашивал и допрашивал Ефрема о всех живущих в доме Савелова; молодой Стародубский никогда не спрашивал ни слова; но Ефрем спешил сам сообщить ему обо всем, что ему казалось важным для боярина; во-первых, сообщил он ему слова Захара: ни одна из боярышень не согласна за вашего, обе в монастырь идут; таким образом стрела Захара достигла в цель и больно ударила по сердцу молодого Стародубского; во-вторых, он прибегал передать боярину, что старшая боярышня Талочановых часто посылала письма в ближний монастырь и получала ответы; весть эта заставила призадуматься Алексея; то были не одни слова, начиналось и дело со стороны одной, а может быть, и обеих боярышень Талочановых; третьей вестью Ефремушки было сообщение, что боярыня Ирина Полуектовна собиралась ехать в женский монастырь на богомолье с обеими дочками, что повезет их он, Ефрем, а накануне отъезда забежит уведомить Алексея.

Алексей промычал что-то про себя и не отдал никакого приказания Ефрему; он понурил голову и пошел в свои покои.

Был уже поздний вечер, когда Алексей зарядил свою пищаль и вышел с ней в темный бор на Ветлугу, один и пеший.

– Недоброе что-нибудь забрал он в голову, или нехорошо у него на сердце, – проговорил, глядя вслед ему, старик Дорофей, – вишь, один на всякого зверя пошел, знать, своя ему кожа не дорога стала.

В страхе расхаживал Дорофей по двору, все поглядывая на дорогу в темный бор, но по дороге никто не показывался; уж и месяц, высоко всплывший на небе, стал опускаться, закатываться, тогда только вышел на дорогу из лесу молодой боярин с пищалью на плече; он шел бодро и ровно, словно в ратном строю; повеселел было и Дорофей, но вздрогнул, заметив на платье подошедшего боярина кровавые пятна.

Но боярин, смеясь, указал на убитого волка, которого тащил за собой по земле, привязанного на ремне.

– На волка ходил! И охота тебе такую ношу тяжелую одному тащить, – вскрикнул старик, – и как ты с ним справился!

– Справился, справился, – значительно ответил боярин, – и с волком, и со всем справился, – добавил он, будто разговаривая с самим собою.

Из дому выступили прислужники и приняли тяжелую ношу от боярина.

– Не спит отец? Тащите к нему… – приказал Алексей.

Отец не спал, неспокойно поджидая сына; и, любуясь на большую морду волка, он порадовался ловкости сына; еще больше порадовался он и подивился его кроткой речи, когда после ужина со стола все было снято и они остались одни с сыном.

– Порешил я нынче, батюшка, о женитьбе: сватай меня, на ком ты желаешь, не боюсь я больше судьбы моей, стану жить, как и все на Руси живут, – как Бог пошлет!

– Вот разумно решил, надумался! Вижу, что сын в отца удался, когда приходится рассудить дело, – так умно решит.

– Уж про то не знаю, батюшка, а решил, что надо мне идти, куда моя дорога лежит! На волков я всегда ходил, – ходил и на турок, пойду и на шведов, когда прикажут, а боярышни Талочановы не страшнее того… и тебя томить не буду: поступлю по обычаю и по закону; а теперь прости, тебе на покой пора, завтра рано поеду к боярину Савелову. – Так закончил Алексей, сообщив отцу о своем решении.

К такому решению пришел боярин, шагая по темному бору, где он подстерегал волка; обе боярышни, как слышал он, не идут за него по своей воле; так все равно ему, которую бы ни велел теперь взять отец; обе они набожны, обе покорно идут, как велят, по воле старшего в роде, по обычаю; и ему не пристало с судьбой бороться; для отца он повенчается и оставит на всей воле молодую жену, а сам из ратной службы домой не заглянет.

С таким решением шел он вечером тогда один на волка, уже не жалея своей кожи, как выразился о нем Дорофей; понял боярин, что ему не самому по себе жить приходится, а заодно со всеми, как жили тогда все русские люди.

На следующий день, ранним весенним утром, видели, что конь боярина стоял привязанный на дворе, около конюшни боярина Савелова; а сам Алексей в это время сидел в передней комнате Лариона Сергеевича. Алексей вел долгую беседу с хозяином, и под конец беседы слышались такие слова:

– Ты решай сам, Ларион Сергеевич, я на тебя, как на отца гляжу… – говорил боярин, сам пасмурный, но спокойный на вид.

– Трудно мне совладать с боярышнями, горько их и приневоливать! – отвечал дед боярышень, всегда мягкий и кроткий. – Скажу тебе, боярин, обе невесты хорошие: богобоязливы, нрава кроткого, бери любую, в обиде не будешь. А ты нам мил и дорог, боярин! – продолжал Савелов.

– Благодарствуй, Ларион Сергеевич! – ответил Стародубский.

– Ныне все они выехали в монастырь, на богомолье, ступай и ты туда той же дорогой. Сам переговоришь с матушкой их, Ириной Полуектовной, пускай она решит за них! – закончил боярин Савелов.

Алексей недолго думал и принял совет Лариона Сергеевича.

– Поеду, – сказал он. – Давно я хотел тот монастырь посетить и внести вклад на поминование матушки, покойной боярыни Стародубской.

– Доброе дело не забывать о душе родителей! Хочешь, возьми в монастырь провожатого.

– Благодарю, боярин! И один я найду дорогу, – сказал Алексей, прощаясь.

Он выехал со двора Савелова и направил коня влево от берегов Ветлуги, по дороге в Кострому. Монастырь женский был невдалеке от города, в глухом лесу, тянувшемся по холмам. Несколько часов ехал Алексей топкими болотцами или взбираясь на холмы и спускаясь с них к реке или к озеру, часто попадавшимися на этом пути. Реки были притоки Ветлуги, а озера образовывались из стоячей воды болот. Первое время весны миновало, но реки были еще обильны водой и полны. От реки, по косогору, въехал Алексей на большой холм, поросший еловым и сосновым лесом; узкая дорожка тянулась до самого монастыря. Недалеко от его ограды лес этот пересекался оврагом, на дне его вилась узкая речка. По оврагу шумели ключи, сбегая к реке по крутым холмам. То была дикая местность, что было тихо и пустынно кругом. Долго ехал Алексей по тропинке над оврагом. Даже ветер не проникал в эту чащу дерев, не шелестела трава, все было неподвижно, стоит и не шелохнется; Алексей сошел с коня, дивясь такой тишине; он пошел пешком и, присматриваясь, искал удобного проезда через овраг. По лесу пронеслось вдруг унылое тихое пение. Алексей прислушался и узнал знакомый голос; он остановился и, опершись одной рукой на своего коня, слушал пение… Звуки раздавались все громче и протяжней, и до слуха его доносились слова песни, и голос тот пел:

Пожалей ты, судьба,Красну девицу.Отведи от нееДобра молодца!Остуди ему сердце холодом,Опали ему очи молоньем,Чтоб не видел онКрасной девицы,Не манил ее прочь из терема;Пожалей ее, судьба-мачеха!

Алексей крепче оперся на коня, ошеломленный такою песней! Слышалось ему в песне той и заклятье, и словно плач похоронный. Даже свежий и нежный голос певицы не облегчал тяжелого впечатления пения. И жалость, и вместе гнев закипели на сердце у молодого боярина; тяжело и нехорошо было ему! Словно налегла на него чужая печаль; от причитанья лицо его горело и ему было душно. Привязав коня, неровной поступью спустился он на дно оврага и, припав к шумевшему здесь ключу, долго пил студеную воду, не отрываясь от ключа. Тут же освежил водой лицо и голову и бодро привстал на ноги.

«С утра почти ничего не ел я, – говорил он себе, объясняя свой внезапный припадок слабости, – не послушал боярина Савелова», – думал он, вспоминая, что, несмотря на его просьбы, он не коснулся ни одного из поданных ему яств в доме боярина.

Оправясь от дурноты, Алексей вышел на верх оврага, вскочил на коня и скоро нашел полуразрушенный мост, по которому перебрался на ту сторону оврага. Он выехал на широкую просеку, старые сосны уже редели, и невдалеке виднелись монастырские кельи и храмы позади невысокой ограды. Боярину пришлось долго стучать у ворот, и, когда вышла к нему отворившая ворота старица, он просил доложить матушке-игуменье, что привез он от бояр Стародубских вклад в монастырскую казну. Его долго держали у ворот, подозрительно расспрашивая, пока случайно не подошла к воротам мать-игуменья, которая шла провожать боярыню Талочанову в келью, назначенную для монастырских посетителей. Игуменье доложили о боярине, желавшем внести вклад денежный; Ирина Полуектовна подтвердила, что то был сам молодой боярин Стародубский.

– Я боярин Стародубский, – заявил Алексей, – и приехал поклониться храмам и просить принять от нас дар на поминовение родительницы! А тебе, боярыня Ирина Полуектовна, привез я поклон и наказ от боярина дяди твоего, Лариона Сергеевича! – говорил Алексей, низко кланяясь.