«Три кашалота». Блеск и мрак золотого дна. Детектив-фэнтези. Книга 20

– Но вы в «Исиде», товарищ генерал!

– Что?.. Ах, да… Но неважно. Я сказал, работайте и ждите, когда вас вызовут. Это относится к каждому работнику отдела. – Бреев встал. – Надеюсь, каждому из вас будет о чем отчитаться.

– Слушаюсь!

– Есть!

– Так точно!

Когда генерал закрыл за собой дверь, старший лейтенант Бокотов и лейтенант Кудымкин, довольные развитием событий, ударили друг друга по рукам. Генерал не часто вызывал к себе рядовых операторов, а они, несмотря на офицерские звания, таковыми и являлись. Обычно с докладами и отчетами к нему ходили начальники рабочих структур. Но, зайдя к ним в гости и пригласив в ответ к себе чуть ли не на чай, он тем самым выразил всем свое уважение и что работой их доволен. Однако все хорошо понимали, что такое внимание генерала – это всегда только аванс, который требуется отработать.

V

Бреев в небольшой задумчивости направился в своей кабинет. Его несколько поглотили размышления о Петре Великом, о предпринятых им усилиях обеспечить себе бессмертие, к чему стремились и до него величайшие властители мира, о мечтах оставить на своем месте достойного его дел преемника и, конечно, о заботах, связанных со своей сказочно богатой казной.

Учитывая, что Петр должен был позаботиться о передаче казны в надежные руки, многие поступки в последние месяцы его жизни вполне логично объяснялись. Ему требовался преемник, кто не промотал бы все богатства на амбиции и тлен, а вложил бы их в дело нового обустройства российского. Но кое-что в поведении великого монарха оставалось большой загадкой. В думах о ней он, Бреев, уже не первый раз невольно подходил к мысли о том, что существовала и некая «неучтенная» часть той казны, которая тайно и бережно накапливалась и хранилась им для походов к берегам Америки через Камчатку или Чукотку. На самом деле не исключалось, что Петр мог иметь мысль осуществить этот переход, начав с древнего сакрального Великого Сибирского пути, открытого еще древними русичами. Кто знает, – думал Бреев, – может, теперь именно где-то там и лежит сокровище Петра, которого он сам никогда не видел, но о котором уже знал! И именно им должны были воспользоваться участники экспедиции для покорения американских земель… Дело оставалось за малым: определить, где оно спрятано, то великое сокровище, о котором Петр и вспомнил с последним вздохом, успев произнести лишь два слова: «Отдать все!..»

Бреев дошел до приемной и, пребывая в задумчивости, не озаботился тем, чтобы уделить внимание молоденькой секретарше, заменившей на время отпуска секретаря Алабян, Олесе Тихой, недовольно про себя фыркнувшей, когда он закрыл за собой дверь.

Она что-то очень быстро и сосредоточено набирала на клавишах компьютера, словно радист, отправлявший жизненно важную информацию в эфир, и тоже не собиралась церемониться с посетителями. В таковые «посетители», может даже и «докучливые», она сейчас упрямо записала и вошедшего к себе шефа. Однако главным в ее уме было не это, а что-то совсем иное. И она, как аквариумная рыбка, через десять секунд забыла, что было в прошлом.

Спустя считанные секунды, когда Бреев, опомнившись, что не поздоровался с ней, вышел из кабинета и встал рядом, ожидая, что она оглянется на него, она, казалось, уже не замечала никого вокруг.

– Теперь ты у меня попляшешь, Андрей! – тихонько проговорила она. – Я докажу, что у меня на уме теперь не только ты один! Не для того я работаю у генерала, чтобы терпеть твои выходки! – добавила она.

Бреев решил ей не мешать. Сделав шаг к двери, он услышал позади строгий, не терпящий возражений голос:

– Нельзя! Генерал занят. И попрошу прежде ко мне записаться! Вы что, первый раз на работе! – звонко звучал ее голос, в котором без труда угадывался легкий киевский акцент.

Бреев остановился и обернулся. Олеся подняла голову и с секунду пыталась унять представшее перед взором видение.

– Здравствуйте, Олеся Львовна.

Она вскочила так проворно, не успев поправить короткой юбки, что показалась ему провинившейся ученицей, злой судьбой втолкнутая в кабинет директора школы.

– Ой, товарищ генерал!.. Здравствуйте, Георгий Иванович!.. Простите! Это так неожиданно! Я думала, что вы уже у себя в кабинете.

– Я там уже побывал, но пришел еще раз убедиться, что вы готовы всей грудью встать на защиту моего корабля, товарищ Тихая. И уж, простите, Олеся Львовна, но теперь я знаю, что у вас на уме!

– Ой, скажете тоже, Георгий Иванович! Грудью! Так то ж разве моя грудь? И зачем вам напоминать о столь несущественном?!.. А все же, что у меня на уме?

– Олеся Львовна, я вовсе не имел в виду достоинства или недостатки вашего бюста. Он, вероятно, вполне превосходный. А на уме у вас, несомненно, принц. Вот что я думаю. И если вы удовлетворены моим ответом, я пойду поработаю?

– Я, Георгий Иванович, полностью удовлетворена, но настолько, насколько это возможно женщине на службе. И вы это сами прекрасно знаете! Вы говорите принц?.. Нет у меня никакого принца!

– Я ухожу. Благодарю за службу. Я пока никого не принимаю.

Девушка молча встала по стойке смирно, успев, как только отвернулся генерал, подтянуть книзу слишком уж высоко задравшуюся обтягивающую юбку, и приложила руку к голове.

Он это не видел, но почувствовал. И мысленно сказал: «Вольно!»

Секретарь Тихая сдулась, как воздушный шар и, вся обмякнув, волнообразно съехала в свое крутящееся седло.

– Уф! – сказала она, быстро потянулась за пудреницей и, смотрясь в маленькое зеркальце, стала быстро пудрить горевшие от пикантной беседы нос и щеки. «Ох, и дура же я! – сказала она себе, вглядываясь в матово-белый цвет лица, в четкий контур напомаженных губ, в подведенные карандашом брови и распушенные кисточкой ресницы своих больших, выразительных карих глаз. – Да и генерал хорош: так напугать!..» Теперь секретарю Тихой отчего-то подумалось, что генерал Бреев может проходить не только сквозь стены всюду, где ему вздумается, но и сквозь ее душу и сердце.

Бреев прошел к своему большому черному кожаному дивану, напротив которого был установлен по диагонали чуть ли не трехметровый экран монитора, взял пульт, набрал нужный код и продолжил просмотр собранных данных в уединении. Без всяких операторских ремарок, которые всегда причесывались «Сапфиром» с помощью блока переводов текстов «Кит-Акробат» и блока видеореконструкции событий «Скиф», начинать работу самостоятельно ему было более комфортно.

«Что ни говори, а есть и свой минус в панибратстве с подчиненными. Все дело в золотой середине. Вот на ней всегда вовремя и останавливайся!..»

За три года службы главой «Трех кашалотов», подчиняясь напрямую лишь президенту страны, он, генерал Бреев, всегда прикладывал немало усилий, чтобы эта середина никогда не могла выйти из-под контроля. Считанные минуты назад он в очередной раз убедился, что в талантливом коллективе, а каждый из сотрудников ведомства, – полагал он, – был лучшим в своем деле не только в России, но и в мире, хозяин положения тот, кто в точности выполняет свои обязанности на своем рабочем месте. Любой рядовой сотрудник, не имеющий помарок в работе, будет выглядеть лучше, чем его начальник, допустивший промах. Ошибки, конечно, неизбежны, но, чтобы снизить риск потери авторитета, требуется предоставлять подчиненным максимум инициативы, дабы не рождалось привычки считать в общих промашках виноватыми кого угодно, только не себя. Кроме того, здесь, в кабинете, никто не позволял себе слишком больших вольностей, например, перебивать его, генерала, или вступать в беседу с соседями без разрешения, даже выраженного одним его взглядом или вздохом, вырвавшимся из глубины души. Он умел читать и по лицам, и то, что могло быть внутри у каждого подчиненного.

VI

Сев за стол, Бреев сделал запрос, и система «Скиф» предложила только что реконструированную новую историческую часть об Иване Протасове.

На экране возникла большая кровать в Зимнем петровском дворце и возлежащий на ней больной император. Голос за кадром пояснял, озвучивая текст авторских воспоминаний: «…Петр, видно, слег окончательно, чтобы сойти из постели в могилу. К ложу тяжелобольного монарха не впускали из посторонних уже никого, а только родных и очень близких людей…

Здесь текст прерывался. За ним следовала часть, повествующая об участниках тех событий.

…Император не позволял себе неоправданной роскоши в жизни. Памятуя, что ему не по нраву пришелся блеск золотого позумента на прикладе мушкета, зачисленный в лабораторию к графу Томову ружейник и пушкарь Иван Протасов украсил его серебром. Но как было передать его в руки государя, если он лежал тяжелобольной и мог умереть? Граф Томов не находил себе места, обессилив от тщетных попыток проникнуть к его ложу и проститься с сюзереном, когда сам вдруг вспомнил об этом мушкете и о словах государя, сказанные Ивану: «Как доделаешь, приноси свой подарок в любое время, хоть на смертном одре!»

Вдруг всех известили, что царю полегчало и он созывает друзей, чтобы решить с ними последние неоконченные дела. Граф Томов с Иваном Протасовым вместе поспешили во дворец. Конечно, для вручения подарка было не совсем подходящее время, была нужна другая обстановка, но Томов не мог упустить последнего шанса. Всю дорогу Иван щупал на голове парик, к которому еще не успел привыкнуть, и во дворце, глядя в зеркала, понял, что к парику больше подходит спокойное, достойное дворянина выражение лица, чем физиономия, вечно чем-то озабоченного ремесленника. И он впервые в жизни постарался придать своей осанке как можно более гордый и независимый вид. При этом, всем видом надо было выражать и скорбь. Не прошло и получаса, как он, поглядывая на себя в зеркала, с удовлетворением отмечал, что все это у него выходит безо всякого к себе принуждения. Томову за это время все же удалось добиться минуты аудиенции: ссылка на прежнюю договоренность с его величеством спасла положение.

– Мушкет – не лекарства, я это понимаю, но данный подарок может вернуть государю если не здоровье, то утешение, а с ним, быть может, и бодрость духа! – объяснял Томов лекарям. И графу, хозяину целой империи литейного завода с химическими лабораториями, в конце концов, уступили.

Его и молодого дворянина Протасова впустили в заполненную грустью, печалью, отчаянием и духом лекарств опочивальню. Лейб-медик Блюментрост по-дружески приветствовал Томова, теперь уверяя, что государь даже справлялся о нем. «Еще бы! – думал граф. – Бывали времена, когда царь Петр доверял мне самые глубокие тайны!..» Но говорить об этом вслух, что прежде могло вызвать уважение и зависть, теперь было слишком рискованно.

К удивлению Томова, здесь находился посетитель, увидеть которого он ожидал менее всего, но теперь понял, что многого безрассудно не учел.

– Это капитан флота господин Эполетов, – шепнул Блюментрост. – Вам, господин граф, придется чуть-чуть подождать!

Не без усилий и даже с трудом Петр разговаривал с этим человеком, которого Томов прежде видел всего несколько раз. Под его началом служил незаконнорожденный сын Петра, лейтенант Иван Рюриков, и об этом родстве с монархом сам Рюриков мог даже не подозревать, хотя Петр, в сопровождении графа Томова, несколько раз посещал корабли, на которых проходила служба его незаконнорожденного отпрыска. Оказывается, без него, графа Томова и без графа Осетрова, которые прежде были поверенными в любовных делах Петра и служили почтальонами для его связи с матерью сына Ивана в Белеве городе, император, как было видно, до сих пор в тайне сносился и с другими близкими людьми, о которых он Томову никогда не упоминал. И такие встречи между ними могли, вероятно, происходить даже чаще, чем Томов предполагал. Теперь граф явственно почувствовал, что, как ни был он близок ко двору, но так до конца и не распознал всех подноготных хитростей и предусмотрительности Петра. Томов невольно прислушался. Уже не в первый раз до него долетели слова «за тридцать три версты от берега»… «в пещере духов»… «серый золотой песок»…

Петр становился все более загадочным, словно перекладывал груз неосуществленных дел на плечи невидимых духов, чтобы под их защитой исполнители его грандиозных замыслов оставались на этом свете неуязвимыми. Теперь этим исполнителям, каждому из них, он ставил последнюю главную задачу и одаривал своим последним благословением.

Судя по тому, как таинственно велся разговор императора с Эполетовым, Томов почувствовал, что еще многие игры в жизни государства будут продолжены и по уходе эпохи Петра Великого. Достанется ли хоть одна новая роль и ему, Иннокентию Гавриловичу Томову?.. – пребывал в печальных раздумьях граф.

Капитан Эполетов, растроганный до слез, стоял у постели согнувшись, вытирая с лица и слезы, и пот надушенным платком. Одет он был с иголочки, в светлый мундир, в новые лакированные сапоги. Только распространяемый от него аромат духов в эти печальные и торжественные минуты насмешливо вступал в спор о приоритетах в жизни и смерти с лекарскими мензурками, мазями, пилюлями и острым запахом лечебных трав.

Полжизни мог бы отдать Эполетову граф, чтобы узнать, какие именно распоряжения отдавал ему император. Открыл ли и ему Петр великую тайну о существовании незаконнорожденного сына, Ивана Рюрикова? Или речь шла о всего-то «Терра Инкогнито» – земли далекой и неизведанной, о которой и в предсмертный час так пекся государь. Почему?!.. Может, Эполетов получил инструкции, как распорядиться несметными богатствами, добытыми при нем в великой экспедиции Ивана Беринга на Камчатку и за Тихий океан?! Если так, то с кем-то ведь должен будет разделить Эполетов груз великих секретных поручений?! «Надо сделать так, чтобы это был я!..» – сказал себе граф. Ревность уколола его в самое сердце. Он уже забыл, что только что с очень большим трудом добился права стать одним из избранных, кого император согласился хотя бы увидеть и выслушать напоследок. А теперь он готов был вытребовать тайну из уст самого императора. «Что поделать! – успокаивал свою совесть Томов. – Дворцовая жизнь воспитывает в каждом завистника, ревниво и неистово переживающего подчеркнутое внимание своего сюзерена к кому-либо другому, а не к нему!»

VII

…Вдруг император знаком руки поманил к себе других гостей. К удивлению Блюментроста, не пропускавшего ни единого слова и ни единого вздоха умирающего, Петр просил всех подойти к его постели, кивнул им и, не обращая внимания на их поклоны, при всех продолжил разговор с Эполетовым, начав тихо спрашивать о службе на его корабле некоторых членов команды, которых называл поименно, в том числе, не удержавшись, вдруг произнес и имя лейтенанта Рюрикова. «Неосторожно!» – подумал Томов.

Затем, задумавшись так, будто решал очень непростую задачу, Петр взглянул на Блюментроста, стоявшего рядом с озабоченным и сосредоточенным видом, и, вздохнув, попросил:

– Вот что, Лаврентий, позволь позвать сюда и того молодца, что прибыл с подарком… Кругом одни старые пни… Ни одного юного лица!.. Пусть послужит мне лекарством… От тебя проку, вижу, нет…

– Слушаюсь, ваше величество! – ответил лейб-медик, терпеливо прислушиваясь к каждому оброненному слову больного. И, выйдя на миг, велел привести юного кавалера Ивана Протасова.

– Подойдите ближе, дети мои, – тут же позвал Петр обоих – Томова и его молодого спутника, которого тут же узнал и улыбнулся ему слабой улыбкой. На подарок, который тот трепетно держал в руках, он глянул с усмешкой.

Гвардеец, стоявший у двери, всем своим видом выражал волнение, поскольку имел распоряжение никого не пропускать с оружием. Но спокойствие самого лейб-медика, не моргнувшего и глазом при виде извлеченного из футляра мушкета, должно было успокоить и охрану. Правда, Иван чувствовал недовольство эскулапа, покачавшего головой и всем своим видом как бы говорившего: «Вот уж старые причуды! Да как можно сейчас к умирающему с таким пустяком!..» При этом он понимал, что подарок мог быть только предлогом Томова для какого-нибудь очень важного разговора и потому готов был впустить сюда хоть роту, если бы только каждый офицер или солдат раскрыл бы важную государственную тайну.

Вдруг Петр жестко, не щадя самолюбия врачевателя, указал ему выйти. Тот удалился, но у дверей все же встал, как страж, и далее упрямо не сделал ни шага. Оттуда, касаясь плечом портьеры, шитой золотом и серебром, он с любопытством и дальше продолжал наблюдать и слушать все, что попадало в поле его зрения и слуха.

– Ближе, ближе, сыны мои.

Капитан Эполетов вежливо уступил Томову и Протасову место рядом с собой. Его немного потряхивало от волнения. Казалось, он только что узнал невероятную новость, с трудом переваривал ее и теперь был рад любой передышке. Томов не знал, что Эполетов был удивлен как срочному вызову к государю и полученному новому поручению, так и тем, что, дав это поручение, император все еще не отпускал его, хотя уже и принимал двух других новых господ.

Петр же, медленно прикрыв воспаленные глаза желтоватыми веками, взялся слабой рукой за горячий лоб. Потом взгляд его распахнулся, – он будто убрал с лица забрало, – и стал блуждать по иконам, выставленным возле кровати на столе триптихом. В центре стояла большая икона Святого апостола Петра, лежали царский жезл, драгоценная трость и крупная раковина чрезвычайно редкого окаменевшего моллюска.

Увидев камень, Петр вдруг опять поманил к себе Эполетова и, указав пальцем на моллюска, произнес:

– Вот, гляди: найдешь тогда, когда выйдешь к таким следам!..

Потом он задержал свой взор на одной точке, и, невольно перехватив его, Иван глянул в зеркала трельяжа, стоящего за столиком. На какой-то миг ему показалось, что перед глазами заплясали мелкие разноцветные, отражающиеся в плоскости зеркал, сверкающие буковки. Они будто только что взлетели со своих листочков и травинок, как рой мошкары, и вышли из тени дубравы, на которую внезапно обрушился поток солнечных лучей. Этот рой буквиц, знаков и символов, собравшись в шар, внезапно вытянулся в стороны и стал словно отражением раковины, лежащей напротив трельяжа. Потом живая раковина преобразилась в полосы лабиринта с прямоугольными ходами, а в центре его вырос алтарь и рядом показались слабые очертания каменной усыпальницы… Над ней повисла в воздухе, подвешенная за невидимую нить, раковина со светящимися пульсирующими точками. Из нее исходил тоненький лучик, упиравшийся в красный самоцветный камень, похожий на кровавый гранат, который в свете этого луча походил на сверкающую под солнцем каплю крови.

Иван давно замечал, что рядом с великими людьми в атмосфере происходят разные удивительные явления. И будто пробуждаясь от сновидения, он услыхал рядом голос императора, родившийся прямо в ушах, и вздрогнул.

– Вот, вышла тебе печаль, мой молодой друг! – говорил Петр. – Не ко дню именин, а ко дню тяжких телесных и духовных страданий пришелся мне твой подарок. Да ладно! – Он вздохнул, и в этом обреченном, но одновременно и ласковом вздохе, в котором не было обиды ни к кому, всем троим у его кровати почудились и его любовь, и призыв сохранить о нем теплую память. Слеза омочила и щеку Томова. – Помню, как ты сказал мне, Иван Прович, – продолжал Петр, – что русскому мастеру чугун лить дело привычное, а потому и не хитрое. Это верно! Но лишь когда все готово – и руда, и цех, и мастеровые, и приведенные в дисциплину подручные послушные люди. Иннокентий Гаврилович, я вам дал все это! Помните же это всегда, до самой своей смерти! Помните все, что предписано, и вы тоже! – вновь напомнил Петр о своей важной тайне. Дворяне почтительно поклонились. – При том, помните и то, что я не только лаской, но больше принуждением заставил всех вас работать! И много других сынов отечества в войнах поглотилось. Кому слава досталась и жизнь, а кому слава и могила… Теперь надо Индию и Америку достигать. Да только, идя в Индию, дошли мы пока лишь до башкирских родов, а, идя вглубь Америки, еще не достигли ее берегов! – Петр вздохнул. – А теперь нет и уверенности даже добытое сохранить. Но дай наш евроазиатский континент в руки нерадивому, так после меня по глупости его непременно коварному отпишут. Врагов у Азии много. И то помните! Цари богом даются, но не все здравые умом бывают, и потому должны быть возле них такие, как вы, преданные и за Россию ответственные птенцы мои! И детям вашим то же завещаю! Пусть не во всяком начинании в государстве порядок содержится, но так уж у нас на роду написано: искать примеры порядка в других государствах до тех пор, пока свой во всем не наступит. И свой – лучше! Будут после меня осуждать, что русское немецким разбавил и тем вкус у немцев к нашим землям привил. Но не только немцы, а и Новый свет с Англией отныне без меня пойдут на все, чтобы позиция наша ослабилась. Будет возможно, станьте дипломатами с разными народами, дабы позиции свои от хитроумных угроз укреплять.

Петр сделал большую передышку. Было слышно, как в соседней комнате шушукался недовольный народ. Глядя на Петра, Блюментрост уже часто крестился и оглядывался туда, откуда его кто-то тянул за рукава. Это был Меньшиков.

– И твоего друга, Иван, Луки Саломатина невеста за то поплатилась отцом своим, Гаврилой Михайловичем Осетровым, того не ведая, что пошел он закланным агнцем моим ради укрепления дружбы с восточными народами. Есть там Абдулкаримов да Изельбеков в башкирских землях. И такую политику с ними, чтобы пойти дальше на юг, до самого Самарканда, и дальше проводите и впредь.

Петр опять сделал себе передышку и сморщился от душившего его сожаления.

– А за графа Осетрова, – я посмертно вручаю ему этот титул, – которого уберечь от погибели не успел, я сам попрошу у его родных и у бога нашего принять покаяние и даровать себе прощение. Но только когда просветлеет ум!

– Государь наш, отец родной! – взялся за носовой платок Эполетов.

– Ваше величество, век за вас молиться будем! – произнес Иван, как клятву.

– И руки ваши целуем, государь! – сказал Томов. – И клянемся: дела ваши продолжить, и память о них потомкам передать!..

VIII

… – Пусть войдут все! – сказал Петр.

И когда, на почтенном отдалении, но прижатые друг к другу, встали все, кто был допущен к больному, он, несомненно получив откуда-то дополнительных сил, продолжил говорить, обводя каждого взором, но уже не делая ни для кого никаких различий.

– Много мы воевали! – возвестил он и вдруг стал озираться. Затем, будто со страху, закрыл глаза, но задумчиво продолжал говорить, словно диктуя тому, кто стоял за порогом жизни и уже готов был принять его. – Да, мы смертельно бились, дети мои! Но не ради себя одних, а всего отечества русского; еще тоже мало изученного, но границы которого мы довели до Камчатки.

– Виват, наш любимый государь! Отец родной!

– Виват всем нам, сыны и братья мои!.. Не все народы и впредь в полное послушание приведены будут!.. И этого не надо!.. Россия по причине опасности перед лицом иноземных орд и впредь да едина будет!.. Со всеми народами!.. – Голос Петра дрожал, он стал глуше. Однако, взгляд его, устремленный на всех, требовал дослушать до конца.

У кровати уже в неприкрытой скорби качал головой опечаленный лейб-медик.

– А как было иначе, – говорил Петр. – Все прочие народы политику имеют, дабы баланс в силах держать между соседей. А наипаче того, полагаю, в делах воинских. Но иные чужие политики в дело не произвели и в ум того не взяли, – улыбнулся он слабо, – что не вся тайна души русской открыта была перед их очесами. И все, что ни сотворила Россия при мне, сие поистине чудо божие. И потому помните: не государством Россия держалась и держаться будет, а управляемая единственно тем, что висит над ним и смешивает его кровь в одну. – Рука его поднялась и указала на трельяж, где, как видел Иван, мираж уже давно исчез. – И всегда наш Третий Рим был и будет под защитой Неба, а не царей. А для чуждых ему народов будет, как плод за чужим забором, который хилый сосед замыслил сорвать, аки вор и преступник, а на голову ему упал с неба камень. Пусть в том страхе все вокруг и живут, что не сойдет с руки никакая хитрость. Всегда им себе дороже станет! И потому, дети и други мои, говорю вам: не токмо окно в Европу я прорубал, что другим она была непотребна, но и забор великий тем самым между нею и нами воздвигнул! Понимаете мудрость?

– Истинно, мудрость, великий наш государь!

– …Да лишь достроить тот забор не успел!.. А ежели взять Америку и сберечь для потомков, вечный мир будет, а нет – вечная вражда. Ибо если сосед соседу кусок земли продал, всегда о ней думать будет, а купивший станет злиться от того, что пришлось купить у соседа… Так ли?

– Истинно так, великий государь!

– И добра слабым соседям делайте в меру, не переусердствуйте!.. Ибо слишком большое добро потом никогда не простится!.. Зависть превратится в ненависть!.. От любви до ненависти один шаг, и это – в крови нашей от тех, кто наверху! Запомните это навсегда, что для не знающей земельных границ России – это главная причина ее междоусобиц, и наказ этот своим потомком также завещайте!