скачать книгу бесплатно
Небо понемногу чернело, на северо-западе, за снежным пиком Аутапи, на нём появилась багровая полоса вечерней зари, но здесь, в горной долине, внизу, ночной сумрак поднимался, словно всё затопляющая вода. Силуэты людей, кружком сидевших на площади, погружались во мрак, и только лица, обращённые вверх, к небу, подсвечивал отблеск далёкого заката. Водку ещё передавали по кругу от одного другому, но эта крепкая жгучая жидкость не могла побороть холод, поднимавшийся вместе с ночным мраком.
А тут ещё кто-то заговорил о бесах. У бесов нет формы, по крайней мере никто из людей никогда их не видел, хотя в этот момент пившие на площади водку мужчины отчётливо почувствовали их присутствие. У этого нет облика, есть только ощущение, будто ледяные когти вместе с холодком медленно ползут вверх по спине.
Рябой Ян разлил последний черпак по чашкам, с шумным грохотом опустил навес над окном лавки сельпо. Потом он сложил руки за спиной и пошёл не спеша прочь, все ещё долго слышали, как позвякивает связка ключей у него в руках.
Чжан Лосан злобно сплюнул наземь:
– Уважаемые, пора по домам, водки больше нет, твою мать, в этой жизни даже водки – и то нет!
Теперь мужчины Счастливой деревни были все не по-обычному серьёзные, медлительные, словно набухшие от воды брёвна. Один за другим они медленно и тяжело подымались, по привычке бросали взгляд на снежный пик и догоравшую за ним на чёрном небе кровавую зарю. Пошатываясь, вразвалку шли по домам.
Чжан Лосан попинал лежавшего на земле Эньбо:
– Малыш, вставай, пора домой!
Но Эньбо спал как убитый и не просыпался, и Чжан Лосан сказал:
– Твою-то мать, ведь выпил чуть-чуть и так пьян, это ж, твою мать, какое счастье…
Он ещё хотел было сказать что-нибудь, но увидел, что все расходятся и некому слушать, а значит, говорить нет смысла, и тоже, шатаясь, пошёл домой.
Эньбо, весь в пыли, по-прежнему крепко спал прямо на земле.
6
Уже почти в полночь, когда домашние начали беспокоиться, Эньбо пришёл домой.
Услышав звук открывающейся калитки, старая Эсицзян, уставившись на невестку, сказала со вздохом:
– Пьяный мужчина домой вернулся, о небо, это женская судьба; сначала ждёшь мужа, потом ждёшь сына, если проживёшь подольше, так, может быть, придётся ждать и внука.
Лежавший на груди бабушки Заяц поднял голову:
– Нет, я не буду пить, я не хочу, чтобы бабушка, мама и моя жена меня ждали.
Бабушка любовно погладила Зайца по голове:
– Э-э, милый мальчик, ты говоришь, не будешь пить водку, но это только если ты не вырастешь. А если вырастешь, то будешь, такая у мужчин судьба.
Лэр Цзинцо перебила:
– Ох, мама, не надо ребёнку говорить такие вещи…
В это время послышались тяжёлые мужские шаги, поднимавшиеся по лестнице наверх, но бабушка всё равно продолжала:
– Не надо меня учить, не надо меня учить! У них, мужчин, своя судьба, точно так же как у нас, бедных женщин, тоже своя судьба. Запомни, они, мужчины, такие же несчастные, как и мы…
В этот момент всё время вроде как слышавший, но не слушавший эти рассуждения, а только сосредоточенно перебиравший чётки Цзянцунь Гунбу тяжело застонал: «О-о-о!» – и вечно прикрытые его веки поднялись, и все посмотрели туда, куда смотрел он – на лестницу.
Там показалось поднимающееся в проёме лестницы грязное от пыли и собственной блевоты лицо Эньбо, мертвенную бледность и выражение испуга и страха на нём даже толстый слой грязи не мог скрыть. Он подошёл к очагу, обдав всех принесённым с собой холодом.
Жена разом побледнела ещё сильнее, чем он:
– Любимый, что такое страшное случилось?
– Прости, дядя, я верю в Будду и не верю в бесов, но я точно видел бесов.
– О, Эньбо…
– Я действительно видел бесов.
– Что?
– Гэла ушёл, они с его слабоумной матерью где-то скитаются…
– Сынок, у каждого человека своя судьба; может быть, скитаться и есть их судьба…
– Но… – Эньбо с усилием поднял руки и закрыл лицо, слёзы потекли сквозь щели между пальцами. – Но они умерли на пути скитаний, у них не было еды, не было тепла и одежды, недобрые деревни могли спустить на них злых собак, дети могли бежать за ними следом и бросаться камнями, у них нет документов, нет даже права скитаться. Они умерли на дороге, их неприкаянным душам некуда было вернуться, и они вернулись в Счастливую деревню…
– Они… Ты говоришь, Сандан и Гэла правда вернулись?
– Вернулись, их души вернулись.
– И какие их души, Сандан и Гэлы? Они полны ненависти, или…
– Дорогой дядя, я не видел.
– Тогда что ты видел?
– Огонь.
– Огонь?
– Огонь, да. Когда мы пили водку, дверь сама отвалилась и упала. Мне было тяжело на сердце, я слишком много выпил, а когда протрезвел, увидел, что в их давно погасшем очаге горит огонь…
Договорив это, Эньбо глубоко вздохнул и медленно опустил руки, закрывавшие лицо. Он умоляющим взглядом обвёл всех. Его глубокое чувство собственной вины и страха передалось остальным. Все застыли, как изваяния, даже дыхания не было слышно; в очаге плясали язычки огня, отбрасывая тени от человеческих фигур по стенам, делая их то больше, то меньше, то меньше, то снова больше. Страх, словно ночной холод, бесшумно полз по спинам и забирался в сердце.
Все так и сидели – до тех пор, пока в окно не проник серый предутренний свет.
Цзянцунь Гунбу поднялся, достал жестянку молока, кусок прессованного чая, мешочек пшеничной муки:
– Если души и правда вернулись, им тоже нужна помощь. Раз они вернулись в Счастливую деревню, значит, там, в других местах, им было ещё хуже.
Он посмотрел на серое лицо Эньбо.
– Дорогой племянник, идём, прочтём молитву этим двум несчастным, пусть перейдут в другую жизнь.
Они пошли вниз, а за спиной у них раздавался женский плач. Когда они выходили со двора, за ними выбежал и Заяц. Эньбо сказал ему вернуться. Заяц не хотел. Эньбо вздохнул, протянул руку, взял в неё холодную как ледышка ручку Зайца, и трое мужчин, три поколения одной семьи, пошли к центру деревни. Только прошли несколько шагов – и сквозь неплотный туман увидели смутный силуэт Сандан. Трое мужчин, затаив дыхание, пошли за ней. Сквозь туман силуэт был трудноразличим, что-то потустороннее было в этом, однако впереди был слышен звук шагов, а от привидения такого звука не должно быть.
Трое мужчин следом за этой тенью вошли на площадь.
Дойдя до маленького домишки, Сандан остановилась. Трое мужчин тоже остановились. Сандан нагнулась, подняла и поставила у стены дверь, упавшую, когда её никто не трогал, и только потом медленно перешагнула порог, вошла в дом. В доме была чернота, снаружи не было видно, что она делала после того, как вошла. Эньбо только слышал, как Сандан радостно вскрикнула, потом послышались всхлипывания Гэлы, а вслед за ними донёсся и разрывающий душу плач Сандан. Люди в Счастливой деревне привыкли видеть её вечно сияющей, вечно улыбающейся своей глупой улыбкой, в этот раз впервые был слышен её плач.
– Привидение… – Эньбо задрожал, как от холода.
– Нет, не привидение, я знаю, это брат Гэла вернулся, – сказал Заяц.
Большая рука Эньбо прикрыла рот Зайца.
В это время плач в доме тоже прекратился, Эньбо казалось, что он, закрыв рот Зайцу, тем самым закрыл рот и тем двум душам.
Трое мужчин так и стояли в рассветном тумане, прислушиваясь к звукам, доносящимся из дома. Плач прекратился, и двое стали что-то неразборчиво говорить, словно боялись не успеть, наперебой, сбиваясь и задыхаясь. Но как ни напрягали слух стоявшие снаружи люди, нельзя было ничего разобрать, о чём говорили.
Мать и сын говорили и говорили, монотонно, быстро, перебивая друг друга, а давно погасший огонь в очаге разгорался и становился всё ярче и больше, трём мужчинам семьи Эньбо уже было хорошо видно освещённые огнём два лица. Лицо Сандан было спокойным и любящим, глаза её были устремлены на сына, слёзы текли по её лицу. Лицо Гэлы сияло радостной улыбкой, по нему тоже текли слёзы.
Потом Сандан снова издала громкий печальный крик.
Эньбо сложил обе ладони:
– Спасибо, Прародитель Будда, что защитил, что Сандан с сыном вернулись живые, о Прародитель Будда, очисти меня от грехов моих… – И слёзы выступили на его красивых, одухотворённых глазах.
Гэла тоже заплакал:
– Мама, где ты была все эти годы?
Теперь людям снаружи было слышно, что говорили люди в доме.
– Я боюсь. Сынок, я боюсь…
– Я везде искал тебя, но нигде тебя не нашёл и вот вернулся…
– Я столько мест обошла. Я думала, эти люди тебя убили, я боялась, повсюду ходила, но мне больше некуда было идти, и я вернулась сюда. Не надеялась, что небо оставит мне моего сына, а небо вернуло мне моего сына…
– Небо не отнимет у меня мою маму, я нигде тебя не нашёл, мне тоже некуда было идти, я только что вернулся, заснул, только открыл глаза и вижу маму…
Эньбо был очень взволнован, хотел тут же броситься в дом, но только шагнул, как Цзянцунь Гунбу, дядя, крепко схватил его:
– Не мешай, дай им побыть счастливыми.
Цзянцунь Гунбу положил у двери чай, соль и муку, пятясь, тихонько потянул за собой Эньбо и Зайца и, лишь отойдя достаточно далеко, повернулся лицом вперёд.
Только теперь они внезапно обнаружили, что почти вся Счастливая деревня собралась на площади, даже мать и жена Эньбо были в этой тихо стоявшей на площади в сыром утреннем тумане толпе. Когда Эньбо развернулся к ним, Лэр Цзинцо крепко прижала к себе Зайца и тихо зарыдала, словно запела.
Другие женщины тоже чуть слышно плакали.
От каждого дома деревни принесли что-нибудь, и в этом тоже было их чувство раскаяния. Люди положили принесённое у двери, повернулись и ушли, чувство вины стало чуть меньше, оно не исчезло совсем, но на душе стало непонятным образом немного теплее.
В этот день вся деревня не спешила выйти на работу в поля, звонок в начальной школе не торопился звать на уроки, разрозненные кучки людей отовсюду внимательно смотрели в одно и то же место, на тот самый низкий в деревне, убогий, покосившийся домишко из двух комнат.
Туман в конце концов совершенно рассеялся, мать и сын наконец-то вышли наружу. Солнце Счастливой деревни спустя несколько сотен дней снова осветило их, озарило их лица.
Одежда на них была вся рваная, но вода Счастливой деревни уже дочиста омыла их лица. Гэла заметно подрос, в сильно исхудавшем его лице появилась решимость, даже некоторая жёсткость. Сандан была такая же красивая, глядя на её ту же прежнюю сияющую беззаботную улыбку, все даже немного засомневались, действительно ли слышали совсем недавно её полный печали и боли плач.
Когда она увидела эту груду у двери – чай, соль, масло, муку, старую одежду, чашки, нож для хвороста, там даже была баночка мази «от всех болезней», коробок спичек, замок, – она издала удивлённо-радостный крик, и все снова услышали её беззаботный смех, похожий на звук серебряного колокольчика. Продолжая радостно смеяться, она стала перетаскивать по частям все эти вещи в дом:
– Сынок, скорей помоги мне!
Каждый раз, входя с вещами, она обращалась к сыну. Но Гэла неподвижно сидел на пороге и всякий раз, когда мать входила и выходила, только недовольно отклонялся в сторону. Из всей кучи он вытащил только замок, он впервые поднял глаза и обвёл взглядом эту очень давно покинутую им деревню. Даже те, кто стоял далеко, даже те люди отводили глаза, когда их взгляды встречались. Вся деревня стояла, переминаясь с ноги на ногу и тихонько переговариваясь, у всех было чувство вины, вся атмосфера была такая.
Солнце было не очень яркое, мягко так и тепло озаряя всё кругом, подсвечивая далёкие горы на голубовато-сером размытом фоне. Солнечный свет падал на воду, и вода становилась на вид как бы плотнее, гуще. Солнечный свет падал на камни, камни замерли, будто погружённые в какие-то свои глубокие мысли. Солнечный свет падал на землю, даже мелкая пыль была без движения, устала носиться по ветру и наконец улеглась, чтобы как следует отдохнуть. Этот дом Счастливой деревни, покрытый белёсой дранкой, тоже был озарён солнечным светом, сверкал, тонул в твёрдом металлическом блеске.
В годы получше и то никогда не бывало в Счастливой деревне такого тихого покоя. В эти годы перемен и нестабильности, так давивших на людские души, очень и очень много лет не было такой тишины, по-особенному звучавшей в самой глубине сердца.
Поэтому начальник производственной бригады не решался стать посередине площади, прочистить горло и заорать: «На работу!»
Присланный из других мест учитель начальной школы тоже не вышел вперёд, звоня в колокольчик, чтобы шли на урок.
Через открытый дверной проём можно было видеть, как они наливают чай в чашки, как вдруг молча замирают на миг и потом только начинают размешивать в чае масло, берут подогревшуюся на краю очага лепёшку, делают глоток чая, откусывают кусок лепёшки, не спеша жуют… В процессе эти двое время от времени поднимали головы, смотрели друг на друга и улыбались, переговаривались тихими голосами; они ели нормальную, обычную еду с особенным спокойным достоинством.
Вся деревня, затаив дыхание, ждала, пока они неторопливо закончат свой первый после возвращения в Счастливую деревню обед, приберут и встанут от очага. Первой вышла наружу Сандан. Никто не знал точно, сколько ей лет, ей было ещё не много, должно быть, ещё не было и сорока, но её прежде чёрные блестящие волосы уже все стали седыми. Очень странно было, но лицо её было как у девушки – чистое, гладкое и румяное; она вышла на порог и, словно никогда отсюда не уходила, как ни в чём не бывало обвела глазами площадь, села на землю, опершись спиной о стену дома, расплела косу и стала расчёсывать волосы.
Гэла тоже вышел, он с большим усилием медленно поднял отвалившуюся дверь, хотел вставить её обратно в дверной проём, но после нескольких неудачных попыток остановился.
Он попробовал ещё раз, тонкие худые руки не удержали, дверь снова тяжело грохнулась на землю. И сам Гэла вслед за ней повалился на неё сверху. Тут он увидел, что мужчины Счастливой деревни подошли и стали вокруг. Эньбо протянул руку, Гэла тоже протянул руку, Эньбо легко, одним движением поднял его на ноги. Мужчины засмеялись, Эньбо обнажил в улыбке белоснежные зубы, но не смеялся; Гэла тоже улыбнулся во весь рот, полный белых зубов, медленно засмеялся.
Мужчины вместе взялись и поставили дверь; Эньбо с гвоздями во рту, сверкая на солнце бритой головой, размахивая молотком, один за другим вбил гвозди в дверную раму, прочно закрепляя железные петли; Гэла спокойно стоял рядом и смотрел на него.
Эньбо повернул голову, взглянул на Гэлу, который был ненамного старше его собственного сына, сказал:
– Вот теперь хорошо. Что стоишь? Давай замок.
Гэла повернулся и взял замок.
– Пробуй.
Гэла запер дверь на замок.
Услышав звук запирающегося замка, Сандан обернулась и сказала:
– Не надо замка, мы больше не уйдём.
Гэла отпер замок и тихо ответил:
– Да, мы больше не уйдём…
Эньбо раскрыл широкую ладонь, накрыл ей острую макушку Гэлы, несколько раз порывался что-то сказать, с трудом выговорил наконец:
– Детка…
