Отпуск

–Будешь? Робуста, и корица палочкой.

–Конечно. Если это выкуп за душу, то мне, пожалуйста, большую кружку.

Он засмеялся – легко, искренне, с весёлыми ямочками в уголках рта. Смех дрожал в воздухе чуть больше секунды, а потом растаял и искоркой перескочил в блестящие глаза. Он открыл ящик стола и достал оттуда толстую оранжевую кружку с зелёными динозаврами, уже наполненную. Пенки и пара не было, от плотного содержимого пахло горьким шоколадом, и Алиса, опустив глаза вниз, чтобы маниакальный блеск был не так заметен, сделала глоток. Кофе медленно, патокой побежал вниз по горлу и разлился сначала по животу, а потом по рукам и ногам. Слегка ударив в голову, он приятной перчинкой вернулся на язык, обнимая его мягкими тёплыми лапками. Запах кружил голову, а коричная палочка уткнулась в щёку. Алиса обняла кружку обеими ладонями и словно опустилась в горячее молочно-коричневое облако. Сонно моргнув, она отпила ещё. Люк всё это время смотрел на неё, присев на стол и сложив руки на груди, и улыбался.

Алиса, не спрашивая позволения, на ватных ногах проследовала к креслу и плюхнулась, чудом не расплескав содержимое кружки. Титаническими усилиями сдерживая зевоту от мягкого кресла и выпитого кофе, она подогнула под себя ногу, откинулась на спинку и выжидающе посмотрела на Люка. Он очнулся, хлопнул в ладоши и, поправив галстук, уселся на свой стул. На столе валялась кипа бумаг, теоретически разделённая на две кучки, стоял стакан с перьевыми ручками и полупустая чернильница.

*теперь понятно, почему у него здесь чёрная рубашка. Потому что он тоже свинка*

–Да, бывает иногда.

Алиса, разумеется, забыла о чтении мыслей.

*упс*

–Я здесь, чтобы кофе попить? Или за него всё-таки нужно отработать?

Он насмешливо взглянул на неё исподлобья, улыбнулся и снова опустил глаза на свои бумажки, отыскивая что-то. Наконец он нашёл исписанный мелким скачущим почерком лист с нарисованной бутылкой, обмакнул ручку в чернильницу, поставил маленькую кляксу на рисунок, нацарапал что-то, поставил размашистую подпись и отправил листок в мусорную корзину.

–Я здесь не просто так сижу, как ты могла в начале подумать. Без меня, конечно, ничего не сломается, но моим ребятам работа скоро наскучит, и они начнут устраивать голодные забастовки. Поэтому я отсеиваю одинаковые, скучные и безграмотные описания нашего прекрасного офиса, и они могут воплотить только то, что прошло мою проверку. На той макулатурке, которую я выбросил, была твоя картинка.

Он поднял на неё внезапно посерьёзневшие глаза. Искорки больше не играли, и ямочки спрятались во впалых щеках.

–Я никогда раньше так не делал. Тебе придётся написать новое заявление. Если, конечно, хочешь сюда. В другом отделе попросторнее – там всего человек триста, но условия у всех одинаковые, индивидуализма они не терпят.

–Можно я твоей ручкой напишу?

Улыбка вернулась, но почти сразу затаилась.

–И ещё кое-что. У меня есть предложение.

–Так и знала, что кофеёк был не за просто так.

–Я дам тебе двенадцать часов – от рассвета до заката. Тебя никто не увидит, и ты не увидишь никого. Ты сможешь мгновенно перенестись в любую точку планеты и делать всё, что угодно, но у тебя не останется никаких материальных следов пребывания там – ни сувениров, ни фотографий. Только твои воспоминания. Это будет твой день. Безо всяких указов – любых; без последствий и с неограниченным лимитом возможностей. Условие только одно – не говорить «Я не знаю, что делать дальше».

Алиса забыла о дымящейся кружке в руках. Взгляд судорожно забегал по полу, а полуоткрытый рот растянулся в глуповато-счастливой улыбке. Все вокруг постоянно считали жизненно необходимым сказать, что делать: учиться, работать, завести детей, состариться и умереть. Они всеми силами старались показать то, на что смотрели, но при этом видеть, что происходит вокруг, они или не пытались, или не хотели. Шанс стать единственным человеком на земле, пусть даже всего на день, казался слишком хорошим, чтобы быть правдой.

Но вдруг стало страшно и стыдно одновременно.

–Желание побыть одной – совершенно нормально. Главное – не затягивать с этим. Чем дольше ты одна, тем хуже становится. Особенно если ты нырнула резко, не глядя ни назад, ни вперёд. Опасно это потому, что тебя сразу будто начинают натирать со всех сторон, сдирая кожу, – и никого нет, кто помог бы отодвинуть огромные листы наждачной бумаги. Ты рискуешь быть стёртым до мяса – и потом любое прикосновение, даже самое нежное и тёплое, будет жечь раскалённым железом. В худшем же случае ты можешь быть стёртым до основания, и ничего не останется. Говорят, что со временем становится легче. Это правда: чем больше времени прошло, тем меньше остаётся человека.

Люк понимающе смотрел на неё, положив руки на стол и наклонившись вперёд. Он улыбнулся правым уголком рта и чуть наклонил голову, показавшись вдруг беспомощным, как котёнок. Алисе не стало легче.

–Я боюсь. Я хочу остаться одна; иногда мне просто невыносимо даже из окна видеть людей. Но мысль о том, чтобы расстаться с мамиными руками дольше, чем на восемь часов рабочего дня, вводит меня в ужас. Тебя будто окружает постоянный холод, и никакие свитера и одеяла не спасают; всё время хочется плакать, но глаза остаются сухими, и от этого только тяжелее. Страшно, потому что у меня не будет шанса прибежать к ней и спрятаться за юбкой ото всех проблем.

–Так же не может продолжаться вечно!

–Почему?

Он насмешливо покачал головой.

–Хочешь, я сделаю так, что твоё отсутствие никто не заметит? И вернёшься в то самое время, из которого я тебя забрал. Ни одной минуты не потеряешь. Если выполнишь все условия.

Алиса усмехнулась.

–Ты и вправду дьявол.

Ей хотелось задать ещё один вопрос. «Почему я?». Но эта глупая привычка – задавать лишние вопросы, когда всё идёт подозрительно хорошо – уже не раз подводила её. А в таком деликатном вопросе как гипотетическая продажа своей души и вечное (возможно даже не самое неприятное) заключение в аду вообще не стоило торопиться. Но как можно слепо следовать голосу рассудка, когда гораздо интереснее сначала сделать, а потом подумать?

–А какая тебе от этого выгода?

*больше подозрительного сарказма, больше*

Он нервно усмехнулся, откинулся на спинку стула, а потом резко встал.

–Мне здесь ужасно скучно. Вечная – буквально вечная – скука рождает любопытство к каждой мелочи. Поэтому я и читаю эти бумажки так внимательно. Есть мизерный шанс найти что-то стоящее.

Он поднял на Алису горящий взгляд, а потом стал медленно, методично мерять комнату шагами, от окна к креслу. Алиса в это время допивала полуостывший кофе и наблюдательным взглядом натуралиста сопровождала его похождения. Она могла проснуться в любой момент, так что нельзя было упускать ни секунды этого увлекательного спектакля.

–Думаешь, у меня часто появляется возможность выбраться отсюда? Вот эта картинка, – он почти с ненавистью взглянул на шикарное панорамное окно, – иногда не больше, чем фотообои. Я смотрю туда в ожидании чего-то нового, но проблема в том, что я видел всё. Ты думаешь, что страшно быть погружённым в свои желания, оставшись без возможностей? Страшно утонуть в возможностях, растеряв все желания.

Он подошёл почти вплотную, напряжённый, дикий и беспомощный; Алиса должна была что-то сказать, но не могла найти слов, в которых не было бы жалости.

–Я написала.

Она протянула ему сложенный листок, с виду пустой. Люк будто осел, выдохнул и незаметным усилием воли вернул губам ухмылочку. Он начал было разворачивать записку, но Алиса схватила его за руку и тут же отдёрнула, уже не удивляясь своей наглости.

–Оставь на потом. Сейчас я хочу тебе кое-что сказать. Я согласна на этот день, но у меня есть крошечная просьба. Я хочу, чтобы ты провёл этот день со мной.

Люк от неожиданности тихо хрустнул смятой бумажкой. Почти не выдав дрожи в голосе, он выдал:

–Интересный у тебя стиль подбора компании. Ладно, я тоже согласен. Ах да – если ты не выполнишь условия, я сотру всё, что ты видела сегодня, из твоей памяти, и подошью в твоё дело старую картинку.

Алиса поставила кружку с остатками гущи на стол, положила руку Люку на запястье, не касаясь кожи, и закрыла глаза. Запах кофе пропал.

Ещё до того, как они открыли глаза, их окутало влажное тепло, пахнущее песком, цветущей водой, сладкими цветами и подгнившими фруктами. Под ногами был асфальт, но мерзкого запаха, который исходит от него в жару, не ощущалось. Солнце не обжигало, но всё равно было душно. Смотреть вокруг Алисе не хотелось; сначала нужно было вспомнить всё до мельчайших деталей – ров, джунгли, мост с полуразрушенными каменными львами, корни достающих до неба фикусов, оплётшие старые стены, и потемневшие от времени блоки ворот с четырёхликим богом на верхушке. Ни шума автобусов или байков, ни запаха бензина – будто с головы сняли железную маску, которую надевают на прокажённых, и дали вдохнуть полной грудью. Одежда почти мгновенно прилипла к телу, и от этого Алиса будто очнулась. Она распахнула глаза и опьянела от ударившего в голову сочного, яркого зелёного цвета, не подёрнутого серой пылью и казавшегося только контрастнее на фоне затянутого синеватыми тучами неба.

Люк рядом, прищурившись и чуть наклонив голову вбок, с любопытством оглядывался вокруг.

–Даже как-то непривычно без людей. Ни разговоров, ни мыслей. И ты стоишь, что-то нехорошее думаешь про кого-то другого.

Алиса улыбнулась на этот немного детский выпад. Искренне, широко улыбнулась впервые за несколько месяцев – ей было по-настоящему хорошо.

–Почему здесь? – Люк, казалось, был удивлён, но доволен. – Я не был здесь, наверное, веков двадцать пять – всё не мог выбрать время для такого отпуска. Они изменились, – он кивком указал на ворота, – джунгли неплохо постарались. Я скучал по этим местам.

–Мне здесь называть тебя Ямой? – Алиса сощурилась и хитро улыбнулась, но потом вдруг посерьёзнела. – Мне нравится, что здесь ты – бог смерти и справедливости; это, на мой взгляд, самое верное определение того, чем ты занимаешься на самом деле. Но я здесь не поэтому. Я была здесь раньше, и кое-что я хотела бы уточнить. Сложно осознать, что тебе действительно нужно, пока ты не один.

–То есть меня за человека ты не считаешь?

–С какой это радости? Ни один человек не сделал бы такого для случайного знакомого.

–Ты – не случайность.

Глаза Люка вдруг остановились на ней и потемнели. Он весь будто замер, как статуя; исчезла его звенящая напряжённость мышц, грудь не колыхалась от дыхания (а дышал ли он вообще?), и даже ветер, гуляющий вокруг них и загоняющий в ноздри пыль, не тронул ни волоска на его голове. Это было жутковато, дико и завораживающе: Алиса не могла оторвать от него взгляд, и её разум медленно погружался в мягкую, тягучую тьму, сладкую, как патока. Сначала начала пропадать окружающая картинка, потом тихий шелест ветра; когда начали пропадать запахи, Люк расслабился, будто из него что-то выскользнуло и ушло в землю. Темнота на миг стала невыносимо глубокой и плотной, будто Алису бросили лицом вниз в колодец, наполненный чёрной ватой, шуршания которой не было слышно; потом вдруг окружающий мир вернулся, окатив её с ног до головы душной жарой, зеленью листьев и стен и далёким, кисло-приторным запахом ананасов, от которого во рту сразу возникло сосущее предвкушение.

Люк озабоченно заглянул ей в глаза и, увидев, что он остановился вовремя, облегчённо вздохнул и отвернулся. Алиса встряхнула головой и полностью очнулась; в животе тут же заурчало. Отсутствие людей вокруг иногда всё-таки бывает не к месту – приходится самому искать себе еду. Но, взглянув на Люка, его плотно сжатые губы и впившиеся в белую кожу ногти, она забыла о голоде и вдруг вспомнила о падении в колодец. Ей стало страшно: это был не панический ужас, пожирающий остатки здравого смысла и способности логически мыслить, и не визжащая боязнь мелкой непредвиденной опасности. Это был осознанный, на удивление спокойный страх перед никем не изведанным, проникающий во все жилки страх, делающий тело одновременно лёгким и неподвижным, так приятно останавливающий сердце стоящего у края пропасти человека.

–Так уходят не все. Только те, кто ждут такого; их на удивление много. Они все были готовы, но не то чтобы рады: они могли с облегчением выдохнуть. В последний раз. Если бы я сделал это сейчас, ты бы не простила меня.

–Почему ты думаешь, что я не готова? Каждый думает о смерти. Кто-то со страхом, кто-то – с равнодушием и принятием; кто-то – с чувством я-всем-вам-покажу-какой-я-был-хороший-и-как-вы-меня-не-ценили. Это нормально. Самое интересное начинается, когда думаешь о смерти с надеждой: причём с надеждой не на избавление от боли, а на открытие чего-то большего. Чего-то лучшего. Но всё это перестаёт быть страшным, если вглядеться чуть глубже. Мы живём в отвратительном мире. Меньшинство сильных, которым нет вообще никакого дела до слабых, и большинство слабых, которым нет вообще никакого дела до самих себя. Цель жизни – потратить время, зарабатывая деньги, чтобы потом пустить эти деньги в погоню за упущенным временем. Каждый хочет отхватить себе три аршина бетонного пола в спальном районе, успеть засунуть ребёнка в школу получше, чтобы потом, получив приемлемое образование, он смог накопить родителю на три аршина земли. Люди забывают о своей мечте, о стремлении к свободе только потому, что это «непрактично»; они одиннадцать с половиной месяцев в году окружают себя серостью, чтобы оставшиеся две недели впитывать чужие краски, глядя в окна экскурсионного автобуса. Они боятся новинок, боятся неизвестности, боятся самих себя; они проводят жизнь в страхе и унынии, механически выполняя требования общества. В мире, где добиться чего-то стоящего требует от человека просто титанических усилий, таких, что заставляют отступить даже самого упорного, не особо захочется задерживаться тому, кто решил сойти с ленты конвейера и посмотреть, что происходит вокруг. Просто… никто ведь не знает, что будет за гранью. Может, там тот самый мир, наполненный воздухом, красками, смыслом; словом, мир, где каждый из нас что-то значит. И теперь уже идея пойти искать своё Средиземье уже не кажется таким уж бессмысленным безумием, верно? Хуже уже явно не будет.

–Ты недооцениваешь меня. И человеческое воображение. Но позволь мне с высоты опыта сказать кое-что: по тебе видно, что ты не хочешь умирать. Более того: ты отчаянно жаждешь жить. Глубоко внутри ты кормишь целую стаю идей, надежд и мечтаний; ты просто боишься, что здесь им не выжить. Что мир задавит тебя рутиной, и некогда будет потчевать своих волчат отборными стейками. Ты боишься, что тебя разлучат с ними и посадят в поезд, следующий без остановок на конечную станцию. Поэтому ты продолжаешь прятать их от мира, думая, что убережёшь их, чтобы потом, когда они подрастут и окрепнут, они смогли покорить мир. Но только вот это не сработает. Слышала о том, что драконы мельчают, если их сажать на цепь?

Алиса раздражённо отвела глаза. Люк усмехнулся, покачал головой и продолжил:

–Ты откладываешь всё на потом, находя каждый раз новые оправдания: то тебе кто-то мешает, то наоборот – кого-то не хватает. Ты воспринимаешь людей как источники света. Кто-то для тебя – фонарик, освещающий только одно направление: не потому, что он застрял или не хочет видеть ничего больше. Он просто не может – его луч направлен туда, куда он смотрит. Если очень захочется, ты можешь заставить их повернуться: кому-то просто предложить, а кого-то долго и упорно тянуть за ремешок на ручке, чтоб он наконец понял твою точку зрения. А есть те, кто просто светится, как старые лампы с маслом внутри. Они освещают всё вокруг – мягко, ровно и очень приглушённо. В этом свете ты можешь видеть лишь кончики своих пальцев – но куда бы ты ни указал, ты всегда будешь видеть направление.

И в этих потёмках ты блуждаешь всю жизнь. Ты можешь выбрать ярко освещённый путь и до конца держаться за фонарик. А можешь выбрать кое-что поинтереснее, надеясь, что рядом всегда будет несколько лампочек. Потому что если испугаться темноты, которая придёт, когда лампы погаснут, то можно забыть, что и ты кое-как, но светишься.

–Я боюсь, что в конце концов не останется вообще никакого света.

Алиса шмыгнула носом, натянуто улыбнулась, закатала рукава блузки и направилась по мосту в сторону ворот.

–Ты знал, что эти ворота называют Вратами Удачи? Чтобы удача всегда была с тобой, в них обязательно нужно войти пешком.

Люк решил поддержать тему приятнее, чем разговоры о смерти и одиночестве.

–Куда ты хочешь пойти в первую очередь? Я думаю, ты выбрала самое стоящее.

–В первую очередь мне нужно проверить карму. Я встретила тебя – она либо чиста, как у младенца, либо всё обстоит хуже, чем у больной бездомной собаки.

Они подошли к воротам. Тёплые камни давали тень, но не спасали от жары; и всё же, оказавшись внутри, Алиса почувствовала себя спокойнее, будто оставила всё лишнее за толстыми стенами, а то, что казалось не лишним, взяли на себя зелёные листья необъятных фикусов.

Асфальтированная дорога для туристических автобусов бежала в окультуренные джунгли, но Люк свернул на неприметную тропинку, уходящую в дикий, но светлый лес.

–Давай, я знаю короткий путь.

Он с лёгкостью нырял под выступающие ветки и перепрыгивал ветвящиеся под ногами корни; Алиса же, со всей её любовью к избеганию любой физической активности, еле успевала следить за его стремительно удаляющейся спиной. Очередной проём между зарослями казался просто непреодолимым, но, следуя за исчезнувшей в нём ногой в чёрной лаковой туфле, Алиса вывалилась на открытое пространство и увидела кусочек невысокой стены, полностью оплетённый корнями. Храм королевы-матери встретил их трескотнёй и шуршанием.

–Так, теперь понять бы, с какой стороны мы зашли, – Люк задумчиво почесал щёку. – Я срезал справа от ворот, значит, мы должны быть…

–Пошли, на месте разберёмся.

Алиса с новыми силами бросилась к мосткам через стену. Вокруг не было ни гвалта туристов, ни щелчков фотоаппаратов – только звук её собственных шагов, неестественный для окружающего мира. Солнце прорезалось сквозь тучи, но потерялось где-то в листве, и до земли дошли только крошечные пятнышки, старающиеся добраться до остатков барельефов, на которых уже ничего нельзя было разобрать.

Они обходили храм по периметру, чтобы не упустить место, которое искали. Дойдя до невысоких узких башенок, Алиса остановилась, положила правую руку на развалины одной и закрыла глаза.

–Знаешь, почему нужно прикасаться к вещам двумя руками? Буддисты верят, что правая рука отдаёт плохое, а левая – берёт хорошее. Внутри этих башенок нет ничего хорошего, зато боли и страданий – половником черпай. Здесь королева держала танцовщиц – самых красивых и самых талантливых танцовщиц апсары для своего сына-императора. Чтобы сохранить их кожу белой, она перекрывала им всякий свет, даже танцы всегда проходили не раньше сумерек. Из-за отсутствия света они слепли взаперти, при этом оставаясь прекрасными и талантливыми. Кажется, сейчас нет королевы, хранящей ключи от наших башен. Только вот мы всё равно слепнем.

Алиса сжала руку в кулак до хруста в суставах, затем расслабилась и мягко провела по камням ладонью на прощание.

–Здесь должно быть недалеко, идём.

Люк с любопытством глянул на безобидные развалины и последовал за ней.

Вдоволь наплутавшись, они наконец вышли к высокой башне с конусообразным куполом. Она была небольшая – три на три, со сквозным проходом и небольшим алтарём с благовониями в середине. Алиса сразу проследовала к сплошной стене и прижалась к ней ладонями и затылком. Люк встал в проходе и переводил недоумённый взгляд с неё на круглое отверстие прямо над алтарём, сквозь которое бил нестерпимо яркий солнечный свет. Алиса усмехнулась и указала ему на противоположную стену:

–Нужно прижаться к стене как можно плотнее, обязательно касаясь обеими ладонями, и затем отдать ей всю тяжесть, которая у тебя накопилась, – она прикрыла глаза и выдохнула, казалось, весь воздух, что был в лёгких. – Потом нужно трижды ударить себя кулаком в грудь, слева, – после каждого удара был слышен тихий гулкий звук, будто язычок небольшого колокола обмотали шерстяным шарфом, – и чем чище звон ты услышишь, тем лучше у тебя карма.

Алиса отпрянула от стены, но не ушла; Люк же будто слился со стеной, закрыл глаза и стоял так долго, напряжённо сжав губы. Потом вдруг резко поднёс кулак к груди и ударил – Алисе пришлось зажать уши: глубокий, протяжный стон огромного медного гонга потряс башенку от основания до верхушки; снаружи зашумели крылья напуганных летучих лисиц, а вдогонку им уже бежал второй удар, накрытый, словно одеялом, третьим и самым мягким ударом. Люк наконец открыл глаза и чуть не упал на каменный пол. Оглушённые, они оба, щурясь, вышли на свет и, обессиленные, опустились на нагретые плиты. Избегая смотреть в глаза, каждый видел, что другой улыбается.

–В следующей жизни ты станешь мужчиной, – Алисе было легко и весело, как никогда. Она оставила в башне всё, и, пока её не накрыл внешний мир, можно было безнаказанно шутить над самым грустным.

–У меня же чистая карма, за что? – Люк тихонько засмеялся, глядя на неё, а она тихо смеялась, глядя в лес.

Она медленно поднялась, неловко опираясь на стену, отряхнулась и подала ему руку.

–Давай, ещё два храма осталось. У меня время идёт, – она улыбнулась уголком губ и легко дёрнула его за руку. Люк встал, поправил галстук, и они направились к выходу. На его костюме не было ни песчинки.

После очередного плутания между полуразрушенными стенами и корнями, поддерживающими друг друга, Алиса и Люк выбрались на дорогу. Тёмно-серый асфальт зловеще перечёркивал стройную линию джунглей, вставших плотной стеной на защиту своих сокровищ; унылая стоянка для автобусов пустовала, но засыпанное плотным песком пространство наводило не меньшую тоску. Алиса огляделась в поисках подсказок, но топографический кретинизм не подвёл: она не имела ни малейшего понятия о том, в какую сторону идти.

Люк широко, весело и профессионально улыбнулся, протянул ей руку и дикторским голосом произнёс:

–Спасибо, что выбрали Devil Airlines, мы желаем вам приятного полёта.

–А что, инструктажа по безопасности не будет? – Алиса округлила глаза, потом сама посмеялась над своей шуткой и положила ладонь ему на предплечье.

Они переместились – мгновенно и бесшумно – к храму, составляющему абсолютную противоположность первому: густое скопление башен, колонн и скульптур, окружающих центральное здание, создавало жутковатое впечатление, наверное, потому, что слишком напоминало современный мир. На фоне бушующей зелени вокруг он казался особенно серым, и даже в солнечном свете лики, которые должны были смеяться, хмурились и складывали неподвижные каменные губы в пугающе-молящей гримасе. Но это была только маскировка: стоило им подойти ближе, как из-за камней выглянули цветы и трава, нашедшие совершенно неожиданный путь среди камней. Взбираясь выше и выше по крутым и неудобным ступеням, они стремились вырваться из-под зоркого взгляда хранящих их развалин, но те снисходительно глядели на дерзкую и глупую молодую зелень, зовущую чужаков на погибель себе и своим защитникам, и нежно, но твёрдо отводили их от непрошеных гостей.

Они разделились, решив выяснить, кто быстрее поднимется на верхний ярус. Выиграла Алиса – взбираясь по ступеням, едва ли достаточно широким даже для её маленьких ног, она решила остановиться посередине и предоставить Люку возможность прогуляться по верху в её поисках. Никто ведь не устанавливал, на чей верхний ярус нужно подняться: для Алисы этот был достаточным. Устроившись возле лестницы, свесив ноги со стены и прищурившись, она высматривала в бесконечном море верхушки других попыток человека стать выше природы. Выходило плохо.

Люк мягко опустился рядом и, не обращая внимания на солнце, рассматривал еле заметную сеть дорог, пронизывающую джунгли, липкую и частую, как влажная паутина.

–Я чувствую небо внутри, – Алиса с наслаждением, медленно втянула в себя воздух, пропитанный лёгкой каменной пылью. –Раньше на его месте ничего не было, поэтому сейчас даже немного больно.

–От ада может быть так же хорошо.

–Проблема была в том, что я не чувствовала вообще ничего.

–Можно мне рассказать тебе секрет?

Алиса недоверчиво открыла один глаз и взглянула на него. Люк был серьёзен. Она кивнула и закрыла глаз обратно.

–Та тьма, которой так все боятся, не так плоха, как кажется; она давно поглотила меня. Стала полем для игр моих внутренних демонов, приносящим покой мне самому.

–Хороший ход. Но он не сработает, когда тьме нет места. Когда всё вокруг слишком серо, чтобы стать чёрным.

–Тогда пойдём со мной, – он протянул ей руку.

Алиса посмотрела на него испуганными глазами, обезоруживающе улыбнулась и спрятала ладони под бёдра. После непродолжительного, но настойчивого избегания его взгляда путём расфокусированного рассматривания одной точки она треснувшим голосом произнесла: