Перед Европой

Глава 12

Еленский доехал до отходившей влево дороги и поехал по ней. Обогнул лощину, в которой иногда слышался собачий лай и один раз мелькнул дом и огород. Лес был тоже с этой стороны лощины, и был справа. Две темные узкие колеи с зеленой тонкой и короткой травой посередине, густо усыпанные хвоей и шишками, подходящие справа к дороге; свернул и поехал по ним. Птицы, редко шмели и пчелы.

Проехав шагов сто, увидел выехавшего откуда-то слева из-за деревьев пастуха в белой папахе и в блестящих круглых очках, которого он видел вчера, подъезжая к холмам и которого он вспомнил, что зовут Хаджи. Пастух, сидя очень прямо, держа опущенные поводья руками с немного разведенными локтями, проехал по другой колее, гнедая небольшая арабская лошадь с вытертыми внутри ногами от старости и едва заметными мутными бельмами на черных глазах. – Салям алейкум. – Салям алейкум. – На голове не было белой папахи, а были жестко-курчавые белые от старости и поднимавшиеся равномерно и округло вверх на всей голове волосы, перевязанные веревочкой, круглые очки были такие толстые, что почти не видно было маленьких глаз; черные узкие древние штаны с вытянутыми коленями из редкого черного вельвета, старая расстегнутая джинсовая курточка, темно-коричневые невысокие и широкие в голенищах резиновые сапоги, в руках маленький кнут. Проезжая, Еленский почувствовал сильную вонь лошадиного пота и мочи: пастух, вероятно, никогда не чистил старую кобылу.

Справа застучал дятел. Свернул вправо, поехал лесом по уходящему под лошадью толстому слою хвои с рассыпанными коричневыми и серыми с оттопыренными темнеющими чешуйками шишками. Здесь было прохладно и отлично пахло гниющей хвоей и шишками и соснами и елями. Вот поляна с чем-то краснеющим на ней. Ближе, это красные маки с толстыми мохнатыми зелеными стеблями, нераспустившиеся хищноклювые пятнистоблестящие морды.

«Как хочется есть. И пить. И она!» – засмеялся: он совершенно забыл о ней. Домой. Впереди за молодыми и старыми зелеными елями и соснами мелькнули те же темные усыпанные колеи, он поехал к ним. Подъезжая, увидел слева мелькавшее за деревьями светлое, шел человек или двое. Вдоль дороги стояли крымские ели с длинными и тонкими и поднимающимися вверх шишками, расходившиеся шагов на двадцать там, где он должен был выехать. Он почти доехал до дороги и вдруг остановился. Из-за елей вышли Урбенев и Эдди, шедшие, о чем-то громко и увлеченно говоря. На спине у Эдди был рюкзак, без которого, иногда меняющегося, Еленский не помнил его. Говоря и не замечая его, стоявшего в молодом поднимающемся немного выше его головы ельнике, они прошли мимо. Еленский уловил: «…приобретают совершенно ничтожное значение в сравнении с огромной важностью вопроса об этом союзе, и, разумеется, эти вопросы будущих взаимных отношений так или иначе будут разрешены». Говорил Урбенев.

Когда они прошли, он немного подождал и, хлестнув лошадь, выехал на дорогу и поскакал домой. «Еще странность: как они знакомы? Впрочем, Урбенев живет в Москве, и познакомиться они могли. Но какие интересы могут их связывать?». Доехав до поворота в деревню, он вспомнил, что, когда они ехали от вокзала, Ольга сказала ему, что до их дома можно доехать, поднявшись через деревню и проехав до ответвления от ущелья, у начала которого стоял их дом. «Да, я и не видел еще деревню».

Первый дом стоял слева от дороги и был одноэтажный и показался ему брошенным, белый, с зеркально блестящими стеклами. После него по сторонам дороги тянулись тоже одноэтажные дома, с огородами, окруженными плетнями и заборами, сделанными из досок, веток, фанерных и железных листов и проволоки, кроме одного дома, бывшего справа, недалеко от длинных деревянных ворот, ведущих к дому лесника, который был двухэтажный, с открытой дверью во что-то каменное и пустое, в котором стоял большой темный газовый баллон с опускающимся от его верха лежащим неравномерными кольцами выцветшим красным рубчатым шлангом. За домами слева от дороги виднелись еще дома и огороды. В одном из огородов в середине улицы работали два карачая, одному было лет тридцать, другому шестьдесят или шестьдесят пять. Когда он проезжал, пожилой карачай, голый до пояса и красновато-коричневый, в синих рейтузах, распрямился, и, облокотившись на то, чем он работал, смотрел на него красным лицом, пока он не поднялся до другой улицы, в которую входила улица, расползавшаяся и здесь широко грязью. Еленскому показалось, что деревня была самое меньшее на две трети брошенной. Деревня была мрачной, и ехать было неприятно. Справа и довольно далеко улица, в которой кончалась улица, расползавшаяся грязью, поворачивала у домов, среди этих домов Еленский увидел два двухэтажных. Дома, вероятно, тоже относились к деревне. Слева, поворачивая потом тоже в эту же сторону, на запад, идущая от дальних домов улица переходила в узкую темную и слюдянисто отсвечивающую под ярким солнцем дорогу и скрывалась между низкими холмами. За перекрестком вдоль этой улицы слева были какие-то стоявшие вплотную одна к другой каторжные постройки, напоминавшие ремонтные мастерские, у одной возился с чем-то русский мужик, окликнувший его. Справа стоял полуразрушенный длинный одноэтажный и сложенный из здешних плоских и желтоватых камней, имевших от давности зеленоватый оттенок, дом с полуразрушенными окнами.

Между этим домом и постройками начиналась идущая вверх тропинка, по которой он поехал. За постройками сразу потянулась длинная изгородь, такая же, как и изгороди у дома лесника, из седых длинных жердей, некоторые жерди были метров двенадцать. За ними ничего не было: была короткая ровная зеленая трава. За этой изгородью с другой стороны этого поля была такая же, тоже кончавшаяся вверху у подножия невысокой гряды холмов. Справа от тропинки, по которой он ехал, тянулась тоже вверх едва заметно дорога, было видно, что по дороге почти никто никогда не ездил, за дорогой был холм, опускавшийся вниз от гряды, с узкой и короткой полосой смешанного елового, березового и соснового леса и отдельно стоящими несколькими стайками берез; ближе к деревне полоса загибалась вправо.

За холмами были еще холмы, тянувшиеся во все стороны, со стоявшим тут и там лесом, вдали синеющим; далеко внизу темнела полоска дороги, и Еленскому показалось, что стояла машина. Ответвление было справа метрах в семистах. Он поехал вдоль него и минут через двадцать, миновав небольшую, чуть вогнутую равнину с поднимающимися посередине высокими, почти с отвесными краями, кочками, покрытыми сухой травой, словно расчесанной и опускающейся вокруг них вниз, наверху которой росла тоже с ясно выделяющейся каждой травинкой зеленая трава, подъехал к дому.

Глава 13

Она была на балконе в гостиной. Увидев его, отвела глаза, потом взглянула открыто. Открыто глядя на него, скользнула с широких перил, положив на стол блестящего Адамовича, шагнула к нему и обняла, и он почувствовал нежные пахнущие вишнями, тарелочка с которыми стояла на столе, губы. Взяв черноблестящую маленькую книжку: – Что вам больше всего нравится? – На мгновение задумавшись: – То же, что и вам. – Скажите. -

Там, где-нибудь, когда-нибудь,У склона гор, на берегу реки,Или за дребезжащею телегой,Бредя привычно под косым дождем,Под низким, белым, бесконечным небом,Иль много позже, много, много дальше,Не знаю что, не понимаю как,Но где-нибудь, когда-нибудь, наверно…

Смеясь, глядя на него.

А он, глядя на нее:

– Еще.

И она:

Без отдыха дни и недели,Недели и дни без труда…

– Да. – Нежнопахнущие губы; вскрикнула, подалась назад. Чуть усмехнулась.

Сзади него в дверях стоял Межин и с изумлением глядел на них.

– Что-то быстро, – сказал он. Весело улыбнулся, подошел к Еленскому и они обнялись.

– Тятенька накинул хомут, – он уселся на широкие перила и закурил; – два дня буду занят, впрочем, время будет; надо, – весело рассмеялся, – «решить важнейшие и безотлагательные вопросы». Кто купил Греза?

– Тятенька, год назад, привезли из Италии и из Франции, – рассмеялась, глядя на смеющегося Межина.

– Пора ему уезжать; слава Богу, нет ситадин и контадин, какая они пакость, особенно Alles de peuple; помню, у одной donna della plebe зад на полгравюры.

– Ситадины и контадины в полном составе, если не ошибаюсь, – весело расхохотавшись, – в столовой, и donna della plebe с огромным задом.

– Еще и в столовой, о, Боже мой.

– Не беспокойся, charming tiny little brother, мы никогда не обедаем в столовой. Завтрак, обед и ужин тут.

– Кстати же: ужасно хочу есть; в самолете подают ужасную мерзость.

– Сейчас будем. – Вошла горничная-кухарка, неся большой светлый железный поднос с тарелками, чашками и блюдечками. – Как вы съездили? – взглянула на Еленского, улыбаясь. – Куда? Видели хребет? Чудо, правда?

– Лермонтов писал в «Герое нашего времени», что из его окна, то есть из окна Печорина, когда он нанимал квартиру в Пятигорске, было видно эту «серебряную цепь снеговых вершин». Пятигорск, кажется, дальше ее километров на сорок, а я не видел ее и вчера, из парка, и сегодня, хотя погода хорошая, то есть видел минут десять, когда проехал километров двадцать к ней.

– Наверное, изменились погодные условия, – засмеялась, пошла к Межину-старшему, поцеловала его. На него и на Еленского. – Charming тятенька, помнишь Ивана?

– Как же, – протянув маленькую руку, быстро глядя на Еленского, смеясь небольшими серыми глазами, – очень рад, очень рад. Мы не виделись почти ровно два года, если не ошибаюсь. Вы, – быстро опустив небольшое и Еленский сразу заметил, что совершенно потерявшее московский налет и немного загорелое лицо на сапоги, – уже гуляли; как вам тут? Отлично, правда? Люблю давно здешние места. – Указал Еленскому на стул, служанка-горничная уходила. – Жаль, что вы к нам всего одной ногой перед Европой. А почему? Торопитесь? Ну, так оставайтесь, поживите, сколько захотите; вот Саша на месяц, самое меньшее. Оля тоже думает за границу поехать, через год или полгода. Должен немного испортить вашу тройственную радость: я беру его, – кивнул на Александра, – на два дня; нужно позарез; не справляюсь: дела и выборы, а в выборах и вообще в наших делах толку из моих никто не знает.

– Да у тебя же, кажется, есть помощник? – спросил Межин.

– Андрей; ничего не понимает в нашем, понимает только бизнес, и то с грешками. Мы сейчас сразу уезжаем в N.; хотите поехать с нами? – спросил у Еленского. – Вы наблюдаете: noblesse oblige, я полагаю, любопытное что-нибудь увидите. Хотите взглянуть на здешнюю политическую жизнь? Конечно, увидите самый краешек, но, может, и интересненькое что-нибудь увидите. Ха-ха-ха-ха! В здешнем болоте забавные бекасики встречаются: возьмите хоть, – ха-ха-ха! – Почтеннейшего Псоя Иудыча, – ха-ха-ха! Да, имечком Господь наградил. Это мой главный противник, ха-ха-ха! Ну, что, поедете? Прекрасно. Выезжаем, – взглянул на часы, – через полчаса. Не хмурься, прекрасный отпрыск, – засмеялся, взглянув на Ольгу. – Я беру всего на два дня. Ну, – обратился он опять к Еленскому, – увидели что-нибудь интересное, пока ездили?

– Я встретил почти сразу, недалеко от кошары, которая в километре примерно от вас, мальчика, младшего сына этой семьи карачаев, владеющих кошарой, и, когда спросил у него, мусульманин ли он, он сразу нахмурился, потом, кажется, испугался. Сказал, что он не мусульманин, потому что русский, я сказал, что он карачай, и опять спросил, как он верит, он опять повторил, что он русский.

– Крысиная работа, – усмехнулся Алексей Дмитриевич, – «борьба с радикальным исламом». Под подозрение насчет «участия в бандитском подполье», то есть насчет связей со здешними мужахедами, попадают почти все мусульмане, даже те, о которых известно, что в вере, так сказать, «теплы».

Глава 14

Позавтракав, Алексей Дмитриевич ушел, сказав, что зайдет за ними минут через десять, и почти сразу за ним ушла Ольга, ехавшая на корт и ехавшая с ними: с ее джипом что-то случилось и он был оставлен на попечение конюха, который был по совместительству механиком.

– Ты меня очень удивил, – сказал Межин, садясь на широкие перила и закуривая: – я от тебя не ожидал, то есть чтоб в первый же день… От нее тоже не ожидал. Разумеется, ничего не имею против. Но должен тебя предупредить; в Библии где-то говорится, что всякая женщина сеть, это так, но у нее, мой друг, сети стальные: не вырвешься. Смеешься? Ну, я тебя предупредил. А какая она прелесть; правда? Да, она не красивая, а прелестная. В ней есть то, что называют «изюминкой» и «тайной»… особое устройство организма, так ее Бог или природа создала, чтобы лучше нас, грешных, завлекать.

– Да, в ней есть «изюминка» и «тайна», – Еленский тоже сел на широкие перила и закурил, – но насчет того, что это «особое устройство организма», ты очень ошибаешься; это явление духовного порядка.

– Ха-ха-ха-ха! Ты, кажется, совсем не изменился, ха-ха-ха! умрешь с «идеализмом в мозгу» и «романтизмом в сердце». И насчет политики, наверно, так же думаешь, ха-ха-ха-ха! как ты говорил? да, что «политика в самом высшем смысле никак не влияет на то, что называют жизнью», ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха-ха! Да, так же. А что, твои взгляды, то есть политические, я думаю, изменились за эти почти три года в «Великой России»? я еще в Москве хотел спросить, но как-то все сбивались на другое.

– Кое-что изменилось, но не потому, что в «Великой России», то, что я в ней, почти ничего не изменило; нет, изменило: я, – Межин рассмеялся, – всегда был как «политический человек» в некотором роде исключением, и за эти почти три года некоторые взгляды, наоборот, укоренились… думаю, окончательно, и – заметь – как раз те взгляды и убеждения, которые, кажется, именно должны были искорениться или, по крайней мере, хоть как-то измениться. «Рабство ненавижу» (помнишь это наше выражение?), например, еще сильнее, то есть тот главный русский факт, что сто миллионов выбиваются из сил за кусок хлеба, потому что все богатство России принадлежит нескольким сотням варнаков, владеющих ею вместе с крючками и мушарами… этой паскудной отрицательной тысяче, – он опять рассмеялся. – Это уже мое; недавно придумал. Помнишь, – усмехнулся, – Версилов у Достоевского говорит о «высшей мысли, идее-чувстве», выше которой ничего в мире нет и никогда не было, что ее носители у нас в России, то есть тогда были, только, может быть, тысяча человек, и что вся Россия жила до сих пор только для того, чтобы родить эту тысячу? Это высшая точка; та тысяча человек, о которых я говорю, низшая. Потому тысяча «отрицательная». Уже из этого можешь видеть, что и главный пункт тот же.

– Насчет, – Еленский засмеялся, – «искоренения отвратного постбольшевистского каторжного барака», «когда придет время»?

– Ха-ха-ха-ха! Да. Но, хотя ничего не изменилось, то есть основные взгляды, а кроме того, довольно много приобрел, – в частности (а впрочем, это-то главное), Россию узнал, – работать тяжело; очень тяжело, потому что презираю и ненавижу их, а в последнее время еще тяжелее, потому что в последнее время как-то особенно сильно стал ненавидеть их, – он вдруг оборвал. – Я хотел тебе сказать, – сказал он секунды через две. – Я больше не могу с ними работать, то есть совсем не могу, – сказал он; – и я именно приехал сюда, чтобы решить этот «вопрос», то есть приехал бы в любом случае, дальше тянуть нельзя было, сестрица бы смертельно обиделась, я обещал раз пятнадцать, но главным образом именно для этого приехал: там нельзя было, я чувствовал: сосредоточиться нельзя. Я думал, разумеется, еще когда только собирался к ним, еще когда мгимо кончал, что когда-нибудь, может быть, и наступит такой момент и не смогу работать с ними и не смогу именно потому, что буду ненавидеть их и презирать уже в высшей степени, но у меня были сомнения, а выхода и тогда не было, потому что уже тогда ясно было, что оппозиция очень скоро будет в маргине, а подпольные, конспиративные организации почти никогда не достигают цели, а в наше время, пожалуй, и невозможны, – он слегка усмехнулся. – «Ждать», как тятенька, пока, как он выражается, «крысиное царство кончится», не могу: не хочу терять время, а кроме того, я думаю, оно не скоро кончится. То есть «царство», может быть, и кончится скоро, но известное положение дел само не кончится: его надо кончить… А хуже всего то, – он опять усмехнулся, – что ни на поле, ни в маргине нет ни одного человека, с которым можно было бы изменить это положение: я знаю тысячи человек, и я знаю точно, что говорю. А с другой стороны, эти твари, кажется, наш народ наконец поняли, – он вдруг рассмеялся. – Но здесь я, может быть, неправ, и даже, может быть, глубоко заблуждаюсь; здесь один «вопрос» (опять «вопрос», хе-хе-хе), очень важный; я думаю даже, что важнее этого вопроса сейчас нет в России. Я в эти три года, как я сказал, Россию узнал, и тоже наш народ: я занимаюсь в числе прочего, знаешь, выборными делами, и часто езжу, в последний год особенно много ездил; и вот вопрос: несмотря на то, что я очень хорошо узнал наш народ, я не могу сказать, русский ли это народ, или, как записал когда-то, в самое мрачное время, один советский литератор тайком в своем дневничке, «подлые твари», с которыми можно делать все, что угодно, только дай им хоть сколько-нибудь «жрать, читать газеты и совокупляться». Видишь ли: этот народ до большевиков от времени до времени устраивал бунты, шел за разиными и Пугачевыми, резал помещиков, но сейчас, несмотря на страшные, невыносимые условия, несмотря на ужасную нищету, на работу по пятнадцать часов за кусок хлеба, как в Англии середины девятнадцатого века, на «Христа ради» и голодные смерти (тоже, как в Англии), даже не думает о бунте. Да, – сказал он, несколько мгновений помолчав, задумчиво глядя на Еленского, – совсем не могу сказать, русский это народ или «твари»; видишь ли, факты и за то и за другое, и фактов примерно поровну.

– Я тоже думал об этом, – Еленский оживился, – недавно, и в тех же выражениях, это Воробьев, о «подлых тварях, которые уже не способны на подвиг и жертву»; в другом месте говорит, что большевики «сделали из русского народа мерзостное стадо обезьян»; читал давно, лет пять назад, и забыл, но недавно вспомнил, и тоже потому, что наблюдал; и тоже, – он усмехнулся, – не могу ответить, русский ли это народ или «стадо»: ты прав: фактов примерно поровну и за то и за другое.

– Да, – так же задумчиво сказал Межин, – этот вопрос сейчас главный вопрос в России. Я с тятенькой говорил, когда он утром вез меня из аэропорта; сказал, что тоже в последнее время часто думал, «русский ли народ тот народ, который живет сейчас в России, или уже не совсем русский народ, или уж совсем не русский». Очень склоняется к тому, что «уже не совсем русский народ»; впрочем, тоже и допускает, что, «может быть, и совсем не русский».

Глава 15

В гостиную вошел Алексей Дмитриевич, сказал, что пора; «вы так поедете?» – весело усмехнулся, взглянув на черные верховые сапоги Еленского, и Еленский побежал к себе. Через несколько минут поехали в белом большом джипе Алексея Дмитриевича с Ольгой в плотнообтягивающих синих джинсах и розовой короткой с нежной белой полоской живота майке, бросившей за сиденья синюю сумку с торчавшей из нее черной рукояткой ракетки. Они сидели на заднем сиденье. Разговор Межина-старшего и Межина-младшего. Взгляд, еще, улыбка, коснулся ее руки, сжали руки, быстро отдернул.

Алексей Дмитриевич остановил на перекрестке недалеко от кафе с сырыми пирожками. Сжала ему руку, поцелуй в улыбающееся лицо Алексея Дмитриевича и в смеющееся Александра, пошла к кафе. Кончился маленький проспект, еще проспект. Деревья, дома, многоэтажное здание администрации с тускло и угрюмо блестящими окнами, почти напротив наполовину закрытый железными лесами кинотеатр, цирк с плохо натянутым наверху длинным желтым полотнищем, на котором написано: «С 11 июля пять гигантских азиатских слонов», и по краям красная и синяя слоновьи головы с поднятыми вверх хоботами, стадион, и все приближались зеленые с желтыми продольнослоящимися скалами горы слева. Мост, слева новая церковь с блестящим крестом, мутный и небольшой Подкумок, уходивший за церковью назад и там тоже мутный и кое-где блестящий под солнцем и вспыхивавший блестками. Горы и справа в полукилометре тоже горы, чудесные, поросшие травой и дальше деревьями, перед этими горами иногда мелькали блестящие на солнце рельсы и медленно ехали электрички. Большой ободранный желтый плакат на высоких синих столбах между дорогой и железнодорожными путями, и синими большими буквами: «Оптовый рынок Лира». Далеко впереди сквозь сероватую дымку смутно виднелись очертания чего-то большого и растущего тремя округлыми вершинами, подумал, что здесь нет горы с тремя вершинами, что это игра облаков. Но очертания становились все явственнее; он понял, что это гора. – А, Бештау, – сказал Алексей Дмитриевич. – Съездите с Сашей – вот он освободится – в Пятигорск. Хорошо, правда, большевики его изуродовали этими безобразными санаториями, как они умели все уродовать, к чему ни прикасались.

Горы слева кончились, горы справа отступали все дальше и дальше. Повернули, подождали темно-зеленый поезд, переехали в струйке машин рельсы, коротко простучав по опустившимся в серый жаркий асфальт чешуйчатым и сиявшим под ослепительным солнцем стоявшим перед ними железным треугольникам, свернули влево, вправо.

Узкие улицы, собственные одноэтажные и не собственные разноэтажные дома, среди собственных домов то и дело разоренные и брошенные, с выбитыми стеклами, санатории, работающие и не работающие, с зелеными кустами и иногда деревьями на крышах; людей почти не было.

Повернули в улицу, почти все с двухэтажными домами, в начале которой стоял одноэтажный темно-зеленый дом с разбитыми стеклами и с полуразбитой красноватой стеклянной вывеской «Казино». Хохот Межина. – Что это? – Где? А! – хохот Алексея Дмитриевича. Еленский выглянул в окно. – Ха-ха-ха! – Впереди над подъездом с курившей в синем переднике худой девушкой была темно-синяя узкая вывеска с белыми буквами, сворачивавшая в переулок: «херская». Межин хохотал. – Магазин для женщин? – Когда проехали, увидели, что на той части вывески, которая была вдоль улицы, было: «Парикма».

Во всех домах на первых этажах были разные заведения. Проехали двухэтажный с облезшей местами краской дом, наверху которого была вывеска какого-то банка, остановились перед следующим, последним, тоже двухэтажным, но недавно покрашенным в такой же бледно-желтый цвет, как и дом Межиных.

Контора была такая же, как десятки контор, которые видели оба в Москве и в провинциальных русских городах, кроме того, что курили, кто где хотел. В комнате перед кабинетом Алексея Дмитриевича сидел за столом какой-то маленький и живенький молодой человек и сидел на подоконнике Мердин, кончивший говорить по радиотелефону, как только они вошли. Три стола, кроме того, за которым сидел живенький молодой человек, были заложены листовками, брошюрками и плакатцами с фотографией Алексея Дмитриевича, и брошюрки и плакатцы лежали в пачках и разбросанные на полу и открытых окнах. Были несколько мужчин и женщин разного возраста и постороннего вида, по-видимому, пришедших за плакатцами и листовками. Мердин сразу подлетел:

– Срочное дело, Алексей Дмитрич, – и, когда прошли в приемную с черненькой и молоденькой и довольно милой секретаршей: – Звонил только что Илья Лукич. Вечером приезжает Каксиков, решит с атаманом: надо решать вопрос. И еще: казаки схватили двух журналистов с телевидения, выпороли их плетями и заперли в сарай.

Хохот Межиных и Еленского.

Алексей Дмитриевич:

– Как выпороли?

– Так. Они что-то до этого снимали и казакам не понравилось, грозили, но ничего бы не было, – по крайней мере Илья Лукич так говорит, – да напились у кого-то на свадьбе.

– А он куда смотрел?

– Его не было; он был в Ставрополе. Приехал, сразу позвонил.

Прошли втроем в кабинет Алексея Дмитриевича. Тот же кабинет, который видел в Москве Еленский. Большой старый с зеленым сукном стол посередине, за столом прямое кресло, вверху большая люстра с тремя позолоченными кругами, вдоль стен застекленные книжные шкафы, русские старые пейзажи и опять Грез – белокурая головка, повернутая назад, с белыми крыльями.

– Езжай сейчас в станицу, где выпороли, – ха-ха-ха! – этих журналистов: с атаманом так, как договорились; с ними замни. Я пока встречусь с Каксиковым. – Алексей Дмитриевич направился к одному из шкафов, открыл дверцу, вернулся. – Не хватит, – бросил на зеленое сукно две пачки денег.

– Я зайду в банк: у меня в этом банке счет.

Алексей Дмитриевич кивнул, доставая из кармана сотовый телефон:

– С Богом, с Богом. Желаю счастливых наблюдений, – добавил он, рассмеявшись, взглянув на Еленского.

– Вы пока с нами? – спросил Александра Мердин, когда они вышли в комнату перед кабинетом; Еленский опять поймал на себе его косой и неприязненный взгляд, который он раза два заметил, пока Мердин говорил с Алексеем Дмитриевичем. – В станицу? – Мердин кивнул, немного улыбнувшись. – Удачи. – Почти не глядя, кивнул Еленскому.