Перед Европой

В левой части коллоннады рядами и кое-как стояли картины с покоящимися на стульях и складных стульчиках и ходящими и разговаривающими сидельцами и сиделицами. Картины все были разных жанров и все были ужасная дрянь. Иногда в ряд на узких светлых деревянных подставках тянулись большие и маленькие картины одного жанра. Художники были местные, было немало копий.

– Вы не знаете? – толстая сиделица в зеленой, мокрой пятнами от пота блузке, удивленно, толстому человеку, пристально смотревшему на картину, которую она продавала. – Да это Хлебач, наш классик. – Две картины и две девки с южно-азиатскими физиономиями, пляшущая с худым мужиком, с необыкновенно длинными желтоватыми худыми ногами, и сидящая на столе перед микрофоном с длинными и толстыми почти голыми грудями.

В лавках продавали бусы из разных камней и четки из разных камней, поддельные кинжалы и ножи, зажигалки, какую-то дребедень, назначение которой решительно нельзя было понять, кукол и посуду, сплетенные из соломы, посуду глиняную, стаканы для нарзана с орлами с разверзтыми крыльями и с видом Эльбруса и с тонкими носиками и т. д. В одном месте под коллоннадой были фанерные щиты на подставках с небольшими и маленькими фотографиями, и над щитами на длинном красном полотнище анархическими черными буквами было написано: «Красота космическая», а ниже: «Фотографии через телескоп».

Было очень жарко, но он, привыкший к бетонно-асфальтовому московскому летнему аду с тонким отвратным липким слоем смога и пота вечером, почти не обращал внимания. Прошли по тротуару до мостика через Ольховский ручей, перешли этот ручей, быстрый и мутный с водорослями по краям и внизу, повернули налево. Скамейки справа бульвара, деревья, фонари, черные не очень высокие и светлые высокие. Перед трехэтажным зданием, стоявшим первым на бульваре, плоский повар, державший меню в руке. На здании вверху большие буквы «Гранд-отель», внизу крыльцо со стеклянными дверьми, стоит в красном кимоно девушка с гладко зачесанными назад черными волосами, держащая на согнутой правой руке красное и белое полотенце. Дальше рестораны и кафе и красные, белые и зеленые столики и стулья и зеленые, синие и красные с рекламами газировки и пива тенты на бульваре. Кафе тянулись почти вплотную друг к другу, в каждом была разная музыка и почти везде радио и лакейские песни. Справа после «Гранд-отеля» за бульваром был небольшой сквер с небольшим фонтаном с небольшими бронзовыми уродливыми фигурками, за сквером длинное здание с высокими окнами и узкими острыми башенками.

– Это, – показала на длинное здание, – нарзанная галерея. – Хотите выпить нарзан?

У входа стояла старуха с согнутой верхней частью спины и с висящими плоскими полумесяцами грудей, с обесцвеченными, желтого цвета волосами, с накрашеными пунцовыми губами, ярко-розовыми щеками, с красным над глазами, предложившая им что-то купить. Народу было немного. Купили у женщины за конторкой за два рубля два светлых, подающихся под пальцами с тонкими поперечными рубчиками пластмассовых стакана. Пожали тугие медные широкие кнопки над краниками, тяжесть наполняющихся стаканов.

– Лермонтов как-то сказал о нарзане, здешнем: «холодный кипяток». Он очень не похож на кипяток.

– Да, стал намного хуже.

Когда вышли и, пройдя мимо продававшей старухи, мимо фонтана, в грязной мелкой воде которого бегали и прыгали и падали, катаясь и крича и визжа, дети, и вышли опять на бульвар, в одном из кафе рядом с несколькими молодыми людьми сидел Кавенин. Он увидел их, Еленский заметил, что он, кажется, раздумывал, пойти или нет, и не пошел, только весело улыбнувшись и кивнув. Один из молодых людей, полулежавший на отодвинутом на полметра от красного столика стуле, спросил его о чем-то, Кавенин ответил, молодой человек с темным и несколько топорным лицом подольше посмотрел на них.

– Надо полагать, группа поддержки Псоя Иудовича, – рассмеялась.

На бульваре тоже были лавки, крытые и нет, с шаурмой, которую медленно делал дагестанец напротив нарзанной галереи, с книгами, с пивом, сигаретами, длинными сладкими разноцветными стручками, семечками, орехами, стояли лотки, разрисованные рекламами, в которых под толстым стеклом лежало разное мороженое. Купили мороженое рядом с двумя кавказскими молодыми людьми с темными и довольно длинными и прямо расчесанными густыми волнистыми волосами, на экране сотового телефона у одного из которых он увидел мужахеда, вооруженного с ног до головы, идущего, подняв вверх гранатомет, на фоне взрыва; он узнал изображение: это было одно из изображений, которые специально для телефонов распространяют информагентства кавказских мужахедов. Мороженое оказалось такой же дрянью, которую Еленский покупал в России.

За нарзанной галереей вправо вверх уходила улица. Пошли прямо по бульвару. Миновали гостиницу, кафе за оградой, два дома, в которых были нарзанные ванны и на крыше одного из которых рос большой зеленый куст. Кафе, лавки, магазины, аптеки. Здесь бульвар был шире, по обеим сторонам были тротуары, посередине клумбы с цветами, фонари стояли по краям и между этими клумбами. Поезд с четырьмя разноцветными вагонами и черным паровозом, который едет по одной стороне бульвара, на двух вагонах сидят мальчик и девочка, гуляющие навстречу и вместе с ними люди, коричнево-бурый плотный с нездорово вздутым брюхом и свалявшейся плоскими кусками шерстью пони, бегущий впереди легкой двухколесной тележки с игравшим и иногда коротко взмахивавшим кнутом кучером и тоже с двумя детьми, дорога, которую он узнал: они ехали по ней, когда Ольга впервые показала ему бульвар.

Справа от бульвара рядом с дорогой был маленький полицейский домик. – Я покажу вам кафе – прелесть; любите сырые пирожки? ха-ха-ха! Правда? Нет, вы – правда? Ах, прелесть! Как все отлично! Прелестно! Прекрасно! Идемте, там. – Все было прелестно, лавки, бульвар, дома, прелестное небо, она, поднимающийся кое-где волнами тротуар, три сиреневых дерева, мимо которых они прошли. Армянка с долгоподведенными, чтобы казались длиннее, армянскими глазами и с начинающим отвисать карамазовским кадыком сварила им коричневый кофе с грязноватой тонкой пеной, согрела в микроволновой печи семь пирожков, которые были румяны и обжигающе горячи и с тонким слоем сырого теста. Смеясь, хохоча и почти признаваясь в любви друг другу ели пирожки за белым пластмассовым столиком; столики были слева и справа от входа в кафе, по три; кафе было крошечное, с тортами за стеклянными витринами прилавков, пирожками, шоколадками, пончиками и пирожными. На стене над ними висел плакатец, извещавший, что фирма, содержащая кафе, занимает первое место в ставропольском крае, потому что ее повара готовят наилучшим образом.

Глава 9

Пока были в кафе, потемнело. Вышли, небо почти затянуто тучами и облаками. Дошли до улицы, где они повернули и начали подниматься вверх, когда ехали от вокзала, спустились, обошли почту и вышли к началу бульвара. Небо потемнело, было сплошь закрыто темными и почти черными тучами, висевшими вниз горами с их хребтами, пропастями, равнинами и ущельями. Когда прошли начало бульвара, в небе, сдвинувшись к югу, засветилось в небольшое рваное отверстие что-то зеленое, быстро раздвигающееся. Бульвар начинался у дороги, шедшей перпендикулярно, напротив за дорогой было кафе со стоявшими перед ним белокрасными тентами и белыми столами и стульями, вверху полуразличимо на темно-красной полосе бежали светящиеся красным рекламы. Вдоль дороги сидели трое нищих. С одной стороны бульвара, напротив фонтана с тремя чашками и скамейками, на коляске сидел длинный калмык в военной пятнистой форме, одна нога была вытянута и странно вытянута длинная ступня в белом носке; когда проходили мимо, калмык качался взад и вперед, обхватив себя руками, с искаженным лицом. С другой стороны, между бульваром и спортивным магазином с бегущим негром в майке и в бриджах и с большим мячом на витрине, тоже на коляске сидела нищая с культями на ногах, забинтованными белыми нечистыми бинтами, длинным испитым лицо, опускающимся из высокой тонкой с дырочками шапки с опускающимися вниз неширокими полями, что-то с жаром говорившая пожилой толстой бабе, покоившейся на скамейке у столбика с расписанием автобусов, окруженной разноцветными целлофановыми пакетами и сумками. Левая рука нищей, в которой она держала наполовину съеденный с болтающейся книзу зеленоватой кожурой банан, была отведена влево и поднята, и, говоря, она потрясала им. Проходя:

– Верующих, – тех ждет царствие небесное, а неверующих… – прошли. Когда подошли к мосту слева от бульвара, на котором медленно ехал темно-зеленый поезд, то зеленое, светившее в отверстие посередине неба, раздвинулось до краев неба, и небо было огромной светло-зеленой полыньей со льдом по краям.

За мостом на складном зеленом стульчике сидела еще нищая, в темном платке, с красноватым старым лицом, положив ногу на ногу, верхней ноги не было сантиметров двадцать от щиколотки, и темно-серые рейтузы были отрезаны на такую же длину и как-то откусанно зашиты под острым углом. Поднялись по улице с высокими елями по сторонам, кафе, заведение с музыкой из колонок над входом и стоящим рядом на тротуаре наклоненным назад плакатом с большой фотографией девушки, лежащей на груди лицом к зрителю, с опускающимися вперед, широко расставленными слева и справа от головы ногами в светлых голубых рейтузах, очень ясно обрисовывавших необходимый орган; внизу плаката была надпись: «Агриппина, женщина-змея», а ниже: «Спешите! Всего три дня! Фурор в Ставрополе, Ростове-на-Дону, Пятигорске!»; санатории за оградами с гуляющими людьми, стоящие напротив них машины, дом культуры с написанными от руки разноцветными плакатцами, улицы влево и вправо, поднимающиеся вверх, высокие светлые фонари; вправо, спустились по узкому тротуару с разломанным и кое-где отсутствующим асфальтом, между темнозелеными елями и опускающейся длинными широкими уступами с круглыми маленькими фонарями низкой каменной стеной. Широкая, поднимающаяся вверх лестница с растрескавшимся гранитом, с растущей через него травой и кустами, с травой в каменных светлых чашах по бокам, в темной земле в фонтане.

Асфальтовые дороги и дорожки и темные земляные и посыпанные красноватым песком дорожки парка, поляны, кавказцы с плакатами с фотографиями и фотоаппаратами и с привязанными на веревочках филинами, совами, павлинами, ястребами, орлами и обезьянами, конями, ишаками, шашками и бурками, люди.

Вверх, асфальтовая широкая с посыпанными красноватыми тротуарами по бокам дорога, другая, тоже асфальтовая, с поднятым огромными корнями столетних сосен по краям светлым асфальтом, асфальтовые, посыпанные красноватым песком и земляные дорожки, люди, кафе и лакейская музыка. Толстый слой серой и красноватой хвои на дорожке с рыжеватосерыми соснами по краям, дорожка привела их к холму, на котором стояла классически косо освещенная теплым желтым светом сосновая роща, повернула, пошла обратно, по довольно крутому склону той же горы, опять повернула и опять побежала обратно и тоже параллельно прежнему курсу. По бокам дорожки сосны и ели, редкие скамейки. Вот на сероватой маленькой скамейке у поворота закрылся ветром журнал, на обложке: «Сторожевая башня»; другая, укрытая вязаными свитерами, носками и платками, стоит, поставив ногу на ее низ, старая полуседая грузинка с волнистыми, перевязанными сзади и висящими хвостом волосами, отвернувшись, читая вслух, самозабвенно маленькую Библию на грузинском в рыже-коричневой красноватой обложке.

Выше, выше. Верх горы, с редкими светлыми скалами и темно-серыми с черным налетом скалами у края. Тропинки, скамейки, кафе, уродливый, плоскосутулый, железный и вытянутый, подавшийся вперед с погонами Лермонтов, сидящий на камне, опершись назади длинными мужицкими узловатыми ладонями и как бы силящийся встать и не могущий встать. Со всех сторон зеленокудрявые горы, лес на склоне, опускающемся к обрыву за темными скалами, освещался желтоватым и рыжеватым солнцем и казался осенним.

Внизу обрыва тоже был лес, лежавший ровно, на который медленно надвигалась тень от обрыва и в котором слышались разбросанно разные голоса птиц. За лесом начиналась равнина зеленых гор, тянувшаяся до самого горизонта. Небо вдоль этой равнины казалось грязным, и лежали большие светлые облака. Посередине стояли близко четыре больших облака, и Еленский, приглядевшись, вдруг понял, что только два из этих облаков – облака. Другие были Эльбрусом. Снег на вершинах, – одна была больше другой, – казался свежим. Постепенно все облака исчезли, потом из-за зеленой равнины гор поднялись верхушки других и оставались так, и слева и справа от Эльбруса появились два больших облака. Облако слева нарочно издевательски имитировало его вершины, появившиеся на нем далеко одна от другой, а вершина между ними была плоская. Другое постепенно представило из себя многоглавую большую гору. Потом все облака исчезли, между вершинами Эльбруса появилась округлая тень, которую явственно было видно на западной вершине, растягивавшаяся на ней. По мере того как солнце садилось, снег на свежих вершинах краснел и темнел, и тень надвигалась все больше на восточную и приближалась все больше к ее вершине. Темнело. Вот солнце зашло за горы, на этих горах уже чуть виднеется темная кромка леса, над которой краснеющая и темнеющая мутная и дымная полоса, а на горе, за которую опустилось солнце, появилась тонкая завеса дыма.

Назад. Обернулся, когда подходили к лесу у вершины. Эльбрус был один на горизонте и его было видно несомненно и ясно. Ниже, ниже по той дорожке, по которой поднимались. На третьем или четвертом повороте взглянул вверх, быстро вынул маленькую белую записную книжку, прозрачную ручку, присел на корточки, по давней привычке, положив книжку на правое колено. «Округлые купы деревьев на горе, раньше освещавшиеся тепло и рыже закатным солнцем, висят словно покрытые тонким слоем инея, и в картине что-то зимнее. Снизу, из невидимого за деревьями кафе, лакейские песни.

Примерно двадцать минут десятого. Небо на юге по-прежнему безоблачно, и все безоблачно, но на юге небо огромное и кажется закрытым сплошной светлеющей студеной тучей, и тоже кажется зимним, и по-зимнему глядят на нем верхушки темных елей. Вниз, к горизонту, оно темнеет и – странно – темно-синее».

Немногие люди, встречавшиеся им, шли назад, к выходу из парка. Желтые и белые и высокие и низкие фонари, темные аллеи, дорожки и тропинки. Прикоснулся, усмехнулся; та искра, «с которой все начинается» и которую чувствуют оба. Смутные светлые полосы от где-то высоко висящих фонарей на узкой гранитной дорожке вдоль ручья у входа. Люди, желтые и светлые фонари бульвара. Светлеющая коллоннада, наверху которой в одном из окон продольно и мелко измятый закрывающий его, высовывающийся целлофан, придающий коллоннаде что-то театральное.

Глава 10

«Гранд-отель». Восхитительная лакейская музыка в стоящих вплотную одно к другому кафе, светло-желтые гирлянды на домах, отличный желтый свет черных фонарей, цветные рекламы, опять музыка, опять, люди. Разговоры, смех, водка, пиво, портвейн, молодое и старое, сладкое и кислое вино, коньяк, местный и французский, тонкие железные банки с отвратительным, которое никогда не пил Еленский, нарзан, газировка, сладкие цветные стручки, семечки молодых кавказцев, стоящих и ходящих стайками с сотовыми телефонами, чернеющими и светящимися в руках, на поясе и на шее, из которых несется чудесная завывающая и гудящая лезгинка; кавказские девушки, высокие, с прелестными формами молодых кобылиц, тоненькие и маленькие, низенькие и жирные с тяжело висящим задом и кривыми ногами, длиннотемнокудрявые, светлокудрявые, коротковьющиеся, не кудрявые; прыгающие от центра к краям разноцветные огни Ferris’a; зеленая прелестная тень от небольшого дерева с прозрачными зелеными на белом свете от фонаря листьями на вымощенной узкими плитками мостовой бульвара; мутная зеленоватая вода в фонтане с тремя чашками, с гнусными пузырями и такими же пятнами пены, со светящимися из нее тремя круглыми фонариками с налипшей по краям грязью. Опять под темным мостом с опять движущимся медленно темным поездом с желтыми продольными окнами; под мостом светлый свет полуразбитого длинного фонаря. Вверх. Кафе, громко разговоры и пьяные крики и запах пива и великолепная лакейская музыка, та же идущая вверх улица с высокими, густыми и темными елями, освещенными с одной стороны фонарями. Лакейская музыка из заведения со стоявшим рядом плакатцем с женщиной-змеей, и красноватый свет из полуоткрытых дверей, играющий ансамбль за одним из санаториев, еще полуоткрытая дверь в темном переулке, это кафе, лакей, убирающий пластмассовые темные столы и стулья. Отражение на розовосветлой стене еловых ветвей с обвисающими ветками с хвоей, кажущихся мокрыми.

Еленский вдруг остановился, вздрогнув. Небо светилось. Темное синее небо как будто состояло из мельчайших точек, непрестанно двигающихся и каждое мгновение изменяющих свой цвет, так что и небо каждое мгновение изменяло свой цвет, и, казалось, двигалось. – Да; вы видите? – остановила на нем черный блестящий взгляд. – Вы увидите еще кое-что; здесь отлично, отлично.

Поднявшись выше, он, обернувшись, увидел сквозь деревья стоявшую низко на западе мокро и прекрасно сиявшую Венеру, которая была для него всегда в маленьком красноватом ободке. Когда поднялись наверх улицы, вдруг посветлело, и небо вдруг стало синее и слегка зеленое, и внизу опускающейся вниз улицы с изломанным и отсутствующим тротуаром и уступчатой стеной поднялась полная луна, окруженная дымным кругом, кругом которого дымилось небо, и дымилась темнопрелестная верхушка ели, касавшаяся этого круга.

Изломанный невидимый тротуар, разряд, прикосновение, разряд, опять, опять, Иван задрожал и усмехнулся. «Сколько этого не было? Да, два года; и все вздор, и все кончится дрянно, мерзко, потому что это кончается дрянно и мерзко». Взяли друг друга за руки. Вниз. Ели темной стеной, за ними мутно огни и надрывноподнимающийся мотор, каменнодлинноуступчатая стена и редко мутнопрелестные круглые шары на ней, недвижно сидящие и лежащие и не глядящие на них коты на стене и на невидном почти тротуаре. Темнопрелестное небо, темнеющие на нем верхушки елей, тротуар, коты и дымноогромная луна поднимаются и опускаются и опять. Ели бросило назад и стало пусто, и неба не стало, а вместо неба на них медленно опускалось огромное и мутно-зеленое, в котором плыла огромная, туманящаяся огромным кругом луна. Слева направо плывет улица, темнобегущие светлеющие волны: светлоцветущие кусты по сторонам улицы. Полутемная улица, после на которой темнокраснеющий старый дом с еловыми кустами на трескающихся балконах и двумя маленькими елями на подоконнике; улица, тупик, поцелуй и то, чего он давно не чувствовал, дивно пахнущее и дивнопрелестное, и за тупиком голое небо. Черная улица, вокзал, машины, темномощеная опускающаяся улица, которую он наконец увидел, с двумя открытыми светящимися лавками, освещенные башенки галереи, опять наверх и вниз и опять то зеленоогромное и дивнодымящееся небо.

Глава 11

Проснулся оттого, что ввинчивалась вверх необыкновенно тонкая хрустальная спираль; «что это?». Лежал несколько минут и понял. Птицы. Вскочил и выбежал на балкон. Было отличное синее небо и яркие белые облака. Далекие, почти полукруглые маленькие вершины гор были зеленые и были ясны, и оттуда опять был тот чудесно пахнущий легкий ветер. Он мгновенно продрог, влетел назад. Шесть часов. Он почти не спал и спать совершенно не хотелось. Она, – спит ли? Он мгновенно все вспомнил. Быстро оделся, умылся, вышел из маленького коридора, в котором слева были двери в две ванные и справа в два сортира, в прихожую, проходя мимо ее двери, замер на мгновение, прислушиваясь. Тихо. Было тихо и никого не было, и в гостиной никого не было.

Он вышел из дома, повернув два раза колесико темного замка, прошел немного вправо по посыпанной красноватым песком дорожке мимо большой круглой клумбы посередине дома, которую окружала другая дорожка, отходившая от этой, свернул и прошел к открытой конюшне. Большой светло-коричневый дог, лежавший с цепью на шее рядом с большой и почти невидной от входа в конюшню конурой между углом конюшни и домиком, стоявшим почти вплотную к ней, с любопытством поглядел на него, но не шевельнулся, узнав его. В домике он уже знал, что была кухня и ночевали, когда не уходили к себе в деревню, бывшую где-то за грядой холмов, поросших азалиями, мимо которой они вчера ехали, конюх и кухарка-горничная.

– Вы Иван? – русский парень лет двадцати семи, с круглым лицом, весело улыбающимся, в страшно грязных голубых джинсах, в зеленой рубахе и в коротких резиновых сапогах. В руках темнокоричневый мешок, прижатый к груди. – С добрым утром. Славно! Славно прогуляться сейчас. Кого вам? Кобылку? жеребца?

Серая в яблоках невысокая кобыла, с худой шеей, черными смеющимися глазами, сперва недоуменно взглянувшими на Еленского; две гнедых кровных арабских лошади. Уже собираясь садиться, взглянул на ноги; «так нельзя», и вспомнил, что видел у себя в комнате у порога верховые сапоги. Быстро побежал, надел. Хлыст. Неуверенно выехал за черные ворота.

Там же, где и вчера, было стадо, но оно показалось Еленскому меньше. Почти на том же месте сидел тот же карачай, обернувшийся и посмотревший на него. Повернул на дороге у кошары; когда проехал кошару, услышал, как два раза сильно и низко гавкнул пес; обернулся, увидел медленно бегущую по дорожке между домом и какими-то сараями белую собаку со странно длинными и узкими ушами, ростом с метр. Добежав до того места, где за кошарой кончался небольшой овраг, отходивший от ущелья, собака остановилась и, еще раз глухо гавкнув, стояла и смотрела на него.

Слева на поляне у леса паслось еще стадо; рядом медленно ехал на гнедой светлой лошади мальчик лет десяти. Лошадь казалась под ним чрезвычайно длинной и казалась толстой. Увидев его, подъехал, говорил неторопливо и со странной важностью; темные заношенные спортивные штаны с белыми полосками сбоку и неопределенного цвета и грязная рубашка и большие ему кирзовые сапоги. Его отец и мать владеют кошарой, он младший сын. «В седьмом классе». – Улыбка Еленского. – «Ты, я думаю, Мухаммед, самое большое в третьем». Усмехнувшись: «Я в седьмом. Я маленький, зовут, – небольшой смех, – мальчик с пальчик». «Где твои родители?». «Отец со старшими братьями в Москве на скачках, три дня назад уехали. Лошадей повезли, двух». «Ты мусульманин?». Молчание, изменившееся лицо, отвернулся. Еленский повторил. «Я русский. Наша семья русские». «Вы карачаи. Ну, так ты мусульманин?». Хмурое выражение: «Я – русский».

Еленский миновал когда-то розовый дом, едва успел выехать за открытые ворота, спасаясь от собак, галопом, – тело вспоминало и он держался все увереннее, – проскакал улицу, расползавшуюся широкой грязью, и вскакал на холм слева от нее. Справа от дороги были еще два холма, совсем небольшие, этими холмами кончалась гряда, и на них, как и на холме, на который он поднялся, не было азалий, и в невысокой траве росли какие-то маленькие фиолетовые, васильковые и желтые цветы.

К югу и к востоку расстилались ровные невысокие и покрытые зеленой травой холмы, светло-зеленые вблизи и темно-зеленые дальше, по которым медленно двигались тени от облаков. На юге за равниной холмов огромные облака стояли, как горы; на востоке тянулись слегка покрытые сизой дымкой темнокурчавые горы с прелестно плоскожемчужно серевшими скалами. Севернее между ними в одном месте виднелись бледно-серые многоэтажные дома. Дорога, выходившая из деревни, по которой он ехал, входила дальше внизу в другую, покрытую темным асфальтом дорогу, постепенно заворачивавшую направо и исчезавшую за невысокими ровными холмами. Деревня казалась совсем безлюдной, людей не было видно, слышно было только редко-редко коротко собачий лай. Только за деревней рядом со стадом медленно ехал на темной лошади пастух.

Он спустился и поехал рысью. Из невысокой травы за несколько шагов перед лошадью снимались и улетали какие-то серовато-коричневые птицы. Галоп. Полный галоп. Летела темнозеленая трава. Чувствовал себя совсем уверенно и на первой равнине пустил еланью. Восторг и страх. Овраги. Через небольшие перелетал, перелетел чудом на полном галопе через большой, не заметив, внизу мелькнул поблескивающий темный ручей и скатившиеся камни. Галоп, полный галоп, елань, полный галоп, галоп, полный галоп, елань. Быстрее, быстрее, дальше, дальше. И вдруг ушла влево и вправо серожемчужная дымка и ушли большие, стоявшие как горы, светлые облака, и до краев горизонта встали блестящие белым наверху коричневатые горы. – Вот она, «серебряная цепь снеговых вершин»! Нет Казбека и нет Шата.

Отдохнув с полчаса под искривленным, с зелеными ветвями только на вершине деревом, одиноко стоящим на покрытом короткой зеленой травой холме и похожим издалека на запятую, поехал обратно. Ехал медленнее: жеребец устал, и он тоже с непривычки немного устал. У деревни повернул и поехал шагом вдоль холмов, потом поднялся.

На склонах среди азалий, начинавших осыпаться, везде были горизонтально протягивающиеся и отстоявшие одна от другой шагах в семи узенькие, в шаг, тропинки, почти все покрытые мякинной соломой, вероятно, протоптанные скотом. Он ехал, вдыхая полной грудью сильный и особенный запах. Гоняющиеся одна за другой цветные бабочки, чернотучные шмели, редкое пенье птиц и непрестанно-сухозвенящий крик цикад, стоящие высоко в синем и – он, едучи, вглядевшись, увидел – светящемся, но по-особенному, по-дневному, небе быстро машущие короткими темными крыльями и жемчужнозвенящие жаворонки. Доехал до конца гряды, поднялся на вершину холма. Гряда с противоположной стороны полого уходила вниз. Внизу была тоже деревня, которая тоже показалась ему полузаброшенной; вероятно, это была та деревня, где жили конюх и кухарка. Вверху уходившей вниз между деревянными одноэтажными домами серой улицы, переходящей потом в дорогу, поворачивавшую на холмы и шедшую по вершине двух из них и внезапно кончавшуюся, с рассыпанными на ней мелкими желтыми камнями, от которой влево недалеко от деревни отходила еще дорога, ходили и стояли несколько коров, и стадо ходило и лежало на невысоких холмах справа от деревни. К северу от холмов был лес, за ним лощина, спускавшаяся вниз уступами, казавшимися серыми от покрывавшей их сплошь старой хвои. Белые с сероватым мертвым костяным оттенком кости коровьих ног и грудины в зеленой с желтым траве.