БутАстика (том II)

Нрав у Принцессы был слишком капризный и неуживчивый, чтобы делать из нее перевалочную базу, а та была нужна в этой системе позарез. Поиски в космосе «кротовых нор» в конце XXI века увенчались успехом. В четверти светового года от пояса Койпера обнаружилась одна такая «дырка» в пространстве. Выходила «нора» черт-те где – на другом краю Галактики, возле безымянного красного карлика. А в его окрестностях нашли сразу пять «кротовых нор». Звезда тут же получила имя Крот, и начались поиски места для базы.

Вокруг звезды кружились еще две планеты: газовый гигант и планета земного типа – почти точная копия Марса. Ее, не мудрствуя лукаво, назвали Аресом и начали там строительство.

Удача казалась очевидной, но первые сигналы беды пришли через три месяца после закладки космопорта, когда звездолет с новой партией работников прибыл на Арес. В базовом лагере царил настоящий разгром, а все поселенцы оказались мертвы. Вскрытие тел выявило единственную ненормальность: клетки мозга погибших были пропитаны допамином. Это вещество сродни наркотику, его активно вырабатывает мозг в момент сильного азарта или радостного возбуждения. Чему же могли столь сильно, буквально до смерти, обрадоваться эти люди?

Виновным оказался Крот, точнее, один из видов его излучения. Ранее ученым с ним не приходилось сталкиваться. Да и сейчас они не могли его «пощупать» – современные приборы загадочное излучение попросту не фиксировали. Феномен получил название драг-лучей. Понять, что это именно проделки звезды, помог случай, тоже трагический. Небольшая группа исследователей находилась в тот момент на Принцессе; как раз состоялся очередной сеанс связи с аресианской базой. Разговор велся сухим языком научных терминов и цифр. А потом началось странное: докладчик вдруг стал восторгаться суровой красотой Принцессы, ее вечными бурями и грозами, стал описывать, как он рад, что находится там… Казалось, он быстро и сильно пьянел. Но это было невозможным – спиртного исследователи не имели, да и в принципе уважали законы и правила.

Вскоре связь с группой оборвалась, а через пару часов симптомы неожиданной радости проявились и у персонала базы. Выжили лишь те, кто находился на подземных ярусах. Вывод был очевиден: неизвестное излучение шло именно от красного карлика. К счастью, оно было кратковременным, и от него прекрасно защищал даже двухметровый слой почвы.

Срочно были вырыты убежища, оставалось найти средство, способное заранее предупреждать людей о приближающейся опасности. Трагедия исследовательской группы подсказала выход: организовать на Принцессе постоянную вахту. При первых же признаках необоснованной радости дежурные были обязаны подать на Арес сигнал тревоги, а сами укрыться в убежище.

Для этой задачи требовались очень чувствительные люди. Дежурные тройки стали комплектовать исключительно женщинами, которых подбирали среди наиболее раздражительных, пессимистически настроенных личностей, не склонных к неоправданной радости и веселью. Условия на станции сделали очень жесткими; повышенная температура, минимум воды, безвкусная пища, теснота – все это могло вывести из себя даже отъявленных оптимистов. Но такие меры были вызваны необходимостью, чтобы выявить опасность наверняка.

Дежурных тотчас прозвали «принцессами на горошине». Только в отличие от сказки Андерсена здесь все было наоборот: вместо пуховой перины – жестокие неудобства, а вместо раздражающей горошины – приносящее радость излучение Крота. «Антигорох для принцесс», как невесело пошутил один из создателей проекта.

Очередная тройка «принцесс» заняла место улетевшей смены. Как обычно, дежурство началось с ругани и жалоб.

– Да они вообще охренели! – вытирая ладонями струящийся по лицу пот, воскликнула полненькая раскосая бурятка Тамара, последней выбравшаяся из скафандра в тесном до невозможности коридорчике станции. – Мы ведь не в коридоре дежурить будем, тут-то могли бы побольше места сделать!

– Жрать надо меньше, – буркнула из отсека старшая команды, худая как спица Илона. – Ничего, здесь ты быстро жир подрастопишь.

– Гадюка ты, Илонка, – прошипела Тамара. – И без того тошно, а еще ты…

– За гадюку можно и схлопотать, – огрызнулась Илона. – Командир здесь я, а неуважение к начальству карается. Еще раз услышу подобное – оставлю без обеда.

– Я уже догадываюсь, какой здесь обед, – пробурчала, заходя в отсек, Тамара. Оглядев крохотное помещение, где между трех кресел и протиснуться-то можно было с трудом, она с выражением матюгнулась.

– За маты тоже буду наказывать, – зыркнула на бурятку Илона.

– Ладно… – проворчала та и опять закрутила головой. – А где же тут спать и… это… которое в рифму? – смягчила она вопрос, не рискуя злить понапрасну Илону.

– Спать будем в этих же креслах. А туалет – в убежище, – кивнула на люк в полу Илона. – Кстати, того, кто станет занимать его дольше пяти минут, лишу обеда. Чтобы меньше… это… в твою рифму.

– А почему ты смотришь на меня? – возмутилась Тамара. – Я что, его уже занимала?

– Ты все-таки нарываешься? – поджала тонкие губы Илона.

– Девчонки, да перестаньте вы ссориться! – повернулась к ним молчавшая до той поры белокурая, кареглазая Жанна. – Вы посмотрите лучше сюда, – вновь, вместе с креслом, развернулась она к иллюминатору. – Красотища-то какая!

Снаружи бесновался обычный для Принцессы ураган. Кроме бурой мельтешащей пелены, от непрестанных вспышек молний становящейся на мгновения красной, ничего не было видно. Песок занудно и настойчиво скребся о стены, готовый свести с ума бесконечным шуршанием.

– Ты что, Жанка, рехнулась? – разбрызгивая капли пота, замотала головой Тамара. – Где ты нашла красоту? В заднице и то красивей!

– Гулина! – рявкнула Илона. – Сегодня ты не обедаешь!

– А что я сказала-то?! – задыхаясь от возмущения, возопила Тамара. – Это же не мат!

– За пререкания с командиром останешься и без ужина.

– Тьфу ты! – сплюнула бурятка и решила сорвать злость на Жанне: – Это все ты! Красота, красота!..

– Но ведь и правда же красота, девочки, – улыбнулась Жанна. – Вы посмотрите, она словно живая. Будто кровь пульсирует. И поет…

– Что делает? – нахмурилась Илона.

– Поет. Вот послушайте! Я, правда, петь не умею… – И девушка, нервно взъерошив золотистые волосы, заговорила вдруг плавным речитативом:

– Шепчущий шорох шуршит за стеною,

Бурым медведем, замерзшим в берлоге…

Как одиноко ему! Он со мною

Хочет делить и печаль, и тревоги…

– Замерзшим? – фыркнула Тамара и снова ладонями вытерла пот. – Да тут свариться можно!

– Погоди-ка… – с тревогой уставилась на Жанну Илона. – Ты чего это, подруга? Что, совсем хреново? Ты, часом, не того с непривычки? – постучала она согнутым пальцем по лбу.

– Нет, что ты, Илонка, – улыбнулась Жанна. – Просто мне хорошо.

– Что тебе?.. – вздрогнула Илона и перевела взгляд на Тамару: – Тебе тоже хорошо?

– Охренеть как! – цыкнула та, подняв большой палец. Затем сменила его на средний.

– Отставить шуточки! – вскочила из кресла Илона. – Доложите по форме о своих ощущениях! Зимина!..

– Илон, да ты чего? – медленно поднялась из кресла Жанна. – Я ведь не в том смысле хорошо, а вообще…

– Ей хорошо, что к нам медведь лезет, – захихикала вдруг Тамара. – Бурый.

– Ну, если бурый, то конечно, – улыбнулась вдруг Илона и расслабленно плюхнулась обратно на место. – Такой большой, волосатый, вонючий мишка! Эх-х, девки, вот бы и впрямь, а? – Она засмеялась неприятным скрипучим смехом, а Тамара заливалась уже вовсю, едва не падая с кресла.

Жанна стояла, растерянно хлопая глазами.

– Девчонки, вы чего?.. – начала она, и тут до нее дошло. Она подскочила к Илоне и затрясла ее за плечо: – Илона, вставай! Срочно в убежище! Излучение! Драг-излучение! Нужно срочно предупредить базу!

– Из… из… излечение?.. – продолжала реготать Илона. – Излечение от мишек? Не хочу-у-у!.. – капризно поджала она тонкие губы и снова заржала, отпихивая Жанну руками и ногами.

А Тамара уже каталась по полу, издавая не смех даже, а икающий кашель.

Жанна заметалась между девушками. Затем, с трудом отодвинув дергающуюся в судорогах Тамару, она открыла люк и буквально столкнула туда бурятку. С Илоной пришлось провозиться дольше, но в конце концов та потеряла сознания и Жанне удалось стащить вниз и ее.

Похоже, Тамара сломала при падении ногу – та была неестественно вывернута, – но Жанне было сейчас не до этого. Она подбежала к пульту и нажала клавишу тревоги.

Мощность излучения была самой сильной за все время. Оттого-то столь быстро и резко подействовало оно на дежурных. На двух дежурных. На Жанну Зимину оно, казалось, не подействовало вовсе.

– А эти стихи? – допытывались потом у девушки члены комиссии. – А любование «красотами» за окном? Разве это были не симптомы? Вы же сказали командиру, что вам хорошо.

– Н-нет… – отчего-то покраснела Зимина. – Это были не симптомы. Это не из-за драг-лучей.

– А из-за чего же? – вздернул брови председатель комиссии.

– Просто я… – опустила глаза девушка. – Просто я влюбилась.

Оказалось, что мозг влюбленных тоже выделяет допамин. И это становится некой блокадой, мешая драг-излучению воздействовать на мозг. Стоит ли говорить, что коллектив сотрудников базы стали теперь формировать в основном из влюбленных пар? Впору было переименовывать «Марс» в Венеру.

А «принцессы на горошине» продолжали нести нелегкие вахты.

Йалокин

Я в больнице. В больнице? Да, именно в ней. Коридор – длинный, пустой, серый. Ни звуков, ни запахов. Вот именно, нет характерного больничного запаха… Почему я решил, что это больница? И, тем не менее, я почти уверен в этом. Я это знаю, вот и всё.

Не видно людей, лишь невзрачные блеклые стены: ряд дверей справа, квадраты света по левую сторону…

* * *

– Нет людей, нет больничного запаха, – прерывает меня лысый собеседник, и его мелкие бесцветные глазки превращаются в насмешливые щелочки. – Почему же вы так уверены, что это больница?

Меня раздражает нелепость ситуации. Я у психотерапевта! Чувствую себя неуютно, мне неловко, стыдно, но эти сны, перепутавшиеся с явью, меня уже доконали.

Вместо ответа прикасаюсь ко лбу, где наискось, от середины, из-под волос и почти до виска струится багровое русло шрама.

– Да, я наслышан, – кивает доктор. – Случайный осколок…

– Случайный!.. – усмехаюсь я. – На войне не бывает случайностей. Это, скорее, закономерность. Я еще легко отделался. Но по госпиталям и больницам поваляться пришлось. Я их теперь нутром чую, они мне в душу, в печенку вросли!

– Ну, хорошо. Пока всё понятно. Раз у вас подобные заведения «в печенках», то сниться они вам будут еще, вероятно, долго. Продолжайте.

Психотерапевт откидывается на спинку кресла и складывает короткие пухлые ручки на солидном полушарии живота.

Я прикрываю веки.

* * *

…Невзрачные блеклые стены: ряд дверей справа, квадраты света по левую сторону. Я подхожу к ближнему окну, выглядываю на улицу. Снизу мне машет… Аня! Анютка, Анюшечка… Как я люблю это имя! Особенно полное – Анна. Имя-палиндром. Не так уж много таких имен, если подумать. Разве что «Алла» придет в голову сразу. Но «Алла» – слишком громко, развязно. «Анна» же – словно вздох, мягкое, задумчивое, чуточку грустное. Как и сама она – моя Анюша. Да нет, не моя. Лишь только в мечтах, да и то… Неправильные это мечты, нелепые, глупые. Когда спохватываюсь, гоню их от себя, но они настырны: возвращаются снова и снова. Но это когда Анны нет рядом. Сейчас же она – вот, всего лишь в нескольких метрах от меня. Улыбается, машет. Прямые темные волосы косой челкой закрыли левый глаз. Анюта отбрасывает их нетерпеливым жестом, и ее орехового цвета глаза оказываются напротив моих, будто и нет между нами двух этажей. Улыбка живет лишь на Аниных губах, глаза абсолютно серьезны, в них плохо спрятаны волнение и тревога.

Лишь теперь замечаю с ней рядом Лену Белову и незнакомого парня. По сердцу стегает веточкой ревности. Я приказываю ему заткнуться и молчать. На ревность я не имею никакого права. Как и на саму Анну. Впрочем, этот парень мог прийти с Леной… Я злюсь на свою «находчивость» и почти с мазохистским наслаждением спешу наказать себя несокрушимой очевидностью: парень моложе Беловой пожалуй что вдвое. А вот Ане – вполне под стать. Мысленно морщусь: сам-то я младше Лены совсем ненамного.

Мотаю головой, отгоняя ненужные мысли, и пришедшие навестить меня коллеги принимают это за приветственный кивок. Они начинают что-то кричать мне, но я не слышу, стараюсь по губам прочитать значения слов… Рука тянется ко лбу, пальцы скользят сверху наискось, к виску, словно ищут там что-то. Кожа ровная, гладкая, как и положено. Я продолжаю тереть лоб. Чего-то недостает… Что-то должно быть тут, под недоверчивыми пальцами, кроме гладкости кожи. Они будто помнят это и продолжают искать. Не находят.

Я опускаю руку и снова гляжу вниз…

* * *

– Минутку! – останавливает меня доктор. – Вы терли лоб, помня о шраме?

– Да ни хрена… ничего я не помнил! – раздраженно бросаю я. С усилием прячу раздражение, смягчаю тон: – Я хочу сказать, что о шраме я не только не помнил, я о нем вообще не знал. Ничего. Там ему не было места. Там я не был солдатом. Скорее всего – мелким чиновником, клерком…

– Ваша жена – программист, – бросает доктор. Как мне кажется, невпопад. Уточняю:

– При чем тут моя жена? – До меня не сразу доходит, что я вообще не помню ни о какой жене. Но лысый уводит разговор в другую сторону:

– Вы вспоминали об именах-палиндромах. Почему?

– Да потому что «Анна» и есть палиндром. Такие имена – редкость, я же говорил.

– Вам не кажется, что вы невольно переносите редкость имени на его обладательницу? – подается вперед доктор. Я опять начинаю злиться:

– Мне не кажется. Она и есть – редкость. Единственная. Лучше всех!.. – Спохватившись, умолкаю. Не хватало еще признаваться самодовольному толстяку в моей любви к Анне. Но тот словно не замечает этой вспышки, спокойно продолжает:

– Не думаю, что подобные имена столь уж редки. Вот вы еще вспоминали «Аллу»… – Он надолго задумывается, потом удивленно выдыхает: – И правда, редкость… Разве что «Ада» еще, да мужское одно, и то уже позабытое, – «Тит».

Я ухмыляюсь. Как-то я указал Ане на редкое свойство ее имени. Она тут же «перевернула» мое. «Йалокин», – засмеялась тогда Анюшка, и я подхватил ее смех: «Ага, Йолупукки. Финский Санта-Клаус». «А что? – удивилась Аня. – Ты ведь и правда Клаус!» «Только не Санта», – скривил я в улыбке рот. «Санта, Санта!» – зажала Анюша мою гримасу ладошкой.

Я вздрагиваю, выдернутый из воспоминаний голосом доктора:

– Так что там у нас было дальше?

* * *

…Я снова гляжу вниз. Анна по-прежнему машет мне, но уже не приветственно, а призывно.

Непостижимым образом оказываюсь на нижнем пролете лестнице. Рука еще на перилах. Сверху ложится ладонь Анны. Маленькая, теплая, нежная, родная… Случайность? Нет, она не убирает руку. Смотрит мне прямо в глаза, словно ищет что-то там, в глубине. Не выдерживаю, отвожу взгляд. Не могу, не верю…

Замечаю рядом Лену Белову. Она кивает:

– Привет, Коля! Как дела?

Не успеваю ответить; Аня вдруг отдергивает ладонь и обвивает мне шею руками. Я стою замерев, не шевелясь, только сердце колотится гулко и часто. Мне хочется, чтобы Анна всю жизнь вот так висела на мне… Но почему? Зачем она сделала это? Не могла, не должна была совершить столь странный поступок моя серьезная, избегающая даже шутливых объятий любимая…

И почему не реагирует Лена? Не удивляется, не краснеет, не прячет глаза. Будто и не происходит ничего необычного.

Мне становится ужасно неловко под равнодушным взглядом коллеги. Чтобы спрятать глаза, поднимаю к ним запястье с часами…

* * *

– У меня снова вопрос, – дотрагивается до моей ладони доктор. – Вы сказали, что Анна избегает объятий. Почему?

– А почему она должна обниматься со мной? Кто я ей? Брат, сват… любовник?.. – Я нервно всхохатываю. – Если я ее… если я испытываю к ней какие-то чувства, это вовсе не значит, что и она должна испытывать подобное ко мне.

– Но ведь она… – вскидывает брови доктор и замолкает, вновь уронив их к переносице.

– Что «она»? – Я невольно напрягаюсь, будто ожидая неприличное высказывание в Анин адрес.

– Н-нет, ничего, – опускает глаза толстяк.

Что-то тут явно не то, но мне почему-то не хочется ничего выяснять. Становится неприятно и даже… страшно. Мне не нравится это, и я спешу продолжить рассказ, не дожидаясь указания доктора.

* * *

…Я поднимаю к глазам запястье с часами. Половина десятого. Что?! Но ведь мой теплоход… Он уже отходит!

Бегу к причалу, заполненному провожающими. Так и есть – между бетонным краем и белоснежным бортом уже пара десятков метров! Угрюмый матрос почти вытянул на палубу трап – две грубо сколоченные доски с поперечными брусками-ступенями.

Машу руками, кричу. Толпа на берегу подхватывает мои вопли, кто-то пронзительно свистит, кто-то орет: «Поворачивай взад, пациента забыли!»

На теплоходе незамедлительно реагируют. Судно теряет ход, останавливается, сдает задом. Вновь выдвигается дощатый трап. Облегченно перевожу дух. Но замечаю вдруг, что я уже не у края причала, а довольно далеко от него. Между мной и надвигающимся белым бортом – толпа, которая больше не кажется доброжелательной. Люди толкаются, матерятся; каждый стремится оказаться поближе к трапу, который уже почти касается нижним краем бетона.

Я снова кричу и тоже бегу к трапу. Пытаюсь бежать; ноги становятся ватными, воздух словно сгущается. С ужасом наблюдаю, как недавние провожающие отчаянно рвутся стать пассажирами; исступленно карабкаются по трапу, безжалостно сталкивают в воду менее расторопных, со всего маху лягают напирающих сзади, бьют кулаками в перекошенные, раззявленные в панической ярости рты.

«Их можно понять, – неожиданно думаю я, – ужас войны превращает людей в скот. Каждый сам за себя. Спасайся, кто может. Быть может, этот теплоход последний…»

А ведь и правда – последний! И скоро тут всё превратится в кроваво-огненный ад. А я? Как же я?! Я не солдат, я простой обыватель! Я нежен, хрупок, я беспомощен и беззащитен! И я хочу жить!

Животный ужас захлестывает меня, подстегивает, удесятеряет силы. Я снова рвусь к краю причала и вдруг слышу сзади:

– Йалокин!

Боже, я забыл про Анну! Спасая шкуру, забыл о любви… Значит… значит, я не любил… не люблю?.. Ведь нет ничего на свете сильнее любви; ни война, ни инстинкт самосохранения не могут, не должны победить ее, затоптать, загубить, заставить забыть…

– За-за-за-за-быыыылииии!!! – исступленно вою я, видя, как вновь задираются вверх перечеркнутые множеством деревяшек-ступенек доски, как отступает белоснежная стена спасения от опустевшего причала. А я не могу остановиться. Я всё бегу и бегу, нелепо вскидывая ватные ноги в воздушном киселе. И он милосердно заползает мне в уши, затыкает их холодными, липкими берушами, и я уже почти не слышу полустон-полушепот:

– Йалокин!..

* * *

Я замолкаю. Пытаюсь прийти в себя. Получается плохо. Частично я всё еще там – на причале, бегу к отплывающему теплоходу. И мне кажется, что сидящий напротив лысый толстяк – не более чем мираж, сновидение. Наступает именно то состояние, что и заставило меня обратиться к нему. Полуявь-полусон, неявь-несон, или, еще точнее: «Где явь? Где сон?»

«Может быть, и Анна мне всего лишь приснилась?» – с обреченной надеждой думаю я.

Мысль о любимой, которую предал, заставляет меня очнуться полностью. Резко, разом, рубящим ударом топора отрезая сон от яви. Или… явь от сна?..

– Ну, ну!.. – Оказывается, доктор уже вылез из кресла и склоняется надо мной. – Очнулись? Вам плохо?

– Нормально, – бурчу я под нос, злой на себя за проявленную слабость. Злость придает сил, я выпрямляюсь, мотаю головой: – Я в порядке. И у меня всё. Если вот это, – обвожу я вокруг руками, – не продолжение сна.

Толстяк хихикает, вновь опускается в кресло и хитровато-блаженно щурится: – Знаете, а ведь ваш сон ничем особо и не примечателен. Нормальный сон. И вот этот логический разрыв, когда пропадает больница и появляется корабль – тоже, по сути, логика. Больница – здание – пассажирский теплоход. Это ведь сходные понятия. Куда-то опаздывать во сне – обычное дело. Война – это отголоски вашего прошлого. Тоже где-то как-то нормально… Я не саму войну имею в виду, а факт присутствия данной темы в ваших снах.

– А предавать любовь – тоже нормально? – сжимаюсь я в судороге подступающего гнева.

Доктор прячет бесцветные глаза под мясистыми складками век. Лысина его покрывается капельками пота, он быстро смахивает их ладонью и говорит, глядя в сторону:

– Прошу извинить меня, но я должен задать этот вопрос… – Он замолкает, сопит, подбирая слова, и я не выдерживаю:

– Да спрашивайте же, черт вас дери!

– Вы изменяли жене? – выпаливает толстяк и вжимается в спинку, будто ожидая удара.

Вполне возможно, я бы его и ударил. Будь у меня у жена. Которой я был бы верен долгие годы. Тогда, наверное, вопрос толстяка оскорбил бы меня. Но жены нет. Есть лишь любимая, которую я предал во сне. И которую продолжаю любить наяву. Любить, не признаваясь ей в этом. Хотя, конечно же, Аня давно обо всем догадывается. Но я не собираюсь говорить с ней о любви. Потому что не хочу ломать ей жизнь. А еще потому, что она не любит меня. Не может она меня любить! Не бывает на свете чудес.

Скрипнув зубами, бросаю:

– У меня нет жены.

Доктор хмурится. Снова отводит взгляд, дергает лысиной.

– Вы успокойтесь, голубчик, – бормочет он. – Всё в порядке, вы не спите.

– Я надеюсь, – хмыкаю я, не понимая, к чему он клонит.

– Всё в порядке, – повторяет психотерапевт. Теперь в его голосе слышится больше уверенности. – Успокойтесь, расслабьтесь, забудьте ваш сон и вспомните…

– Что? – начинаю я злиться по новому кругу.

– Ну, для начала, с кем вы сюда пришли. Кто ждет вас там. – Доктор тычет пальцем-сарделькой в сторону обитой рыжим дерматином двери. Я невольно гляжу на дверь и нервно выхохатываю:

– Же?.. на?

Толстяк расплывается в улыбке и умиленно кивает. Словно перед ним любимое чадо, впервые сказавшее «папа».

Злость мгновенно улетучивается. Мне становится страшно. Я вскакиваю и начинаю возбужденно лепетать, словно уговаривая доктора:

– Да поверьте, ну нет у меня жены! Вот, смотрите, у меня и кольца обручального нет!.. – Я вытягиваю правую руку и замираю. Глаза мои пялятся на распростертую в воздухе ладонь, но я отказываюсь им верить. На безымянном пальце… блестит золотой ободок.

Всё. Я не выдерживаю. Кольцо добило меня. Хватаю толстяка за лацканы пиджака, начинаю трясти:

– Что это?! Что?! Твои дурацкие методы?! Пока я был в отключке?.. – Пытаюсь сдернуть кольцо, но оно сидит мертво, словно вросло в палец. – Тупой идиот! Сволочь! Скотина!.. – Я выплевываю в лицо доктора и некоторые другие слова, но тот, надо отдать ему должное, выдерживает мой натиск достойно. Ждет, пока я успокаиваюсь и подходит к рыжей двери. Открывает, говорит кому-то за ней:

– Анна Михайловна, будьте любезны, зайдите!

Дверь распахивается. В проем шагает… Аня. Анютка. Анюшечка. Моя любимая.

Глаза закатываются к потолку, я вижу, как быстро он удаляется, жду удара пола о спину и…

* * *

…Падаю в белую пустоту. Точнее, мягко опускаюсь в нее. Передо мной по-прежнему сидит доктор. Нет… Не доктор. Вообще непонятно кто. Почему-то не могу сфокусировать взгляд на фигуре напротив. Зато, опустив глаза, вижу на себе нелепый красный полушубок с белой каймой. Она сливается с фоном и кажется, что ноги мои в черных сапожках с блестящими пряжками отрезаны и парят отдельно от тела. Я невольно шевелю ими, чтобы развеять неприятную иллюзию. Ноги охотно отзываются. Зато я не помню, кто я такой.

Вслух я ничего не говорю, но ответ получаю сразу:

– Как кто? Йолупукки, конечно.

– Нет-нет, Йалокин! – внезапно вспоминаю всё. Ну, или почти всё. Мой нечеткий собеседник отмахивается:

– Да какая разница! Главное, что ты можешь то, чего не могут другие. Значит, ты и есть этот… Санта-Клаус. Тирли-динь, тирли-динь, тирли-тирли-динь!.. – гнусаво поет расплывчатый хмырь.

Я в очередной раз начинаю злиться:

– Да какого?!.. Что я еще там могу?! Кто ты вообще такой?!

– Я-то не всё ли равно кто? – Голос Неясного тоже становится злобным. – А вот ты – пакостник! Наворотил, напутал, понимаешь…

– Что я напутал? Что наворотил?.. – Я отчетливо понимаю, что шутки кончились. Но совершенно не могу понять, чего от меня хотят.

– Где сон? Где явь? – говорит Нерезкий моим голосом. И добавляет грустно и тихо: – А любовь? Все-таки есть? Или она лишь сон, вымысел, нелепая ошибка? – Голос становится сухим, жестким, чеканным: – Выбирай. Исправляй. Мир потерял равновесие, расфокусировался. Он на грани исчезновения. Из-за тебя.