
Полная версия:
Рыцарь умер дважды
– В конце концов, не все ли тебе равно? ― мирно спрашиваю я.
Мы встречаемся глазами.
– А тебе? Все бы ничего, но в последнее время она приходила мрачнее тучи… замечала?
Замечала, как иначе? Пусть Джейн сразу начинала оживленно болтать, пусть она трепетно обнимала меня, пусть на следующий день мы веселились у кого-нибудь на балу или всей семьей ехали в Оровилл. Да. Джейн возвращалась из леса хмурой уже несколько раз. Хмурой и грязной, отвечая на все вопросы лаконичным «Спешила, упала».
– Может, ей надоедает?
– Не знаю, яблочко. У меня странное чувство…
– Какое?
Мама смотрит на носы мягких туфель и шевелит ими в траве, вспугивая большого жука. Она явно колеблется, поделиться ли тревогами со мной или с пастором, который просто посоветует молиться. Или с отцом, который ответит латинским афоризмом о том, как изменчива юность? Оба ответа ее не успокоят, а больше она не доверяет никому в этом мире. И, вздохнув, мама все же признается:
– Тревожное. Может, стоит за ней последить?
– Она уже замечала слежку. Помнишь, как она была возмущена?
– Значит, нужно попросить кого-то, кто ловчее. Какого-нибудь рейнджера?
Я фыркаю, представив этих ладных, довольно милых, но небритых и неопрятных мужчин в тяжелой обуви, крадущихся за Джейн так, что скрипят ветки и стаями вспархивают птицы. У оровиллских рейнджеров немало достоинств вроде отчаянной храбрости, зоркого глаза, твердой руки и (у некоторых) даже воспитания. Но навыков слежки у них маловато, мне случалось наблюдать, как они ходят. Звон шпор, бряцанье оружия и зычный бас оповещают о прибытии законника задолго до того, как замаячит тень его шляпы.
– Ох, мама!
– Смеешься надо мной, яблочко? Вот погоди, будет у тебя дочь…
– Для твоих маленьких хитростей лучше подошел бы индеец.
Она сокрушенно вздыхает.
– Винсент не согласится, у него дел по горло, да и он слишком дружен с нашей чертовкой. К тому же вряд ли он за эти годы не забыл, как красться за дичью и…
– Ты говоришь с таким укором, будто сама умеешь красться за дичью.
Мама не без доли самолюбования вздергивает подбородок, где видна маленькая ямочка.
– Может, стоит попробовать? Я не подозреваю о многих своих талантах. А вообще иногда мне кажется, что Генри с его восторгом по поводу всех без разбору чужих культур прав. Жаль, в округе индейцев совсем не осталось… Ой, смотри, она!
Последнее мама произносит, поднимаясь, шурша платьем, торопливо одергивая его. Глядит в сторону калитки, увитой вьюном. В проеме стоит Джейн, и она не одна: джентльмен в сером сюртуке, совсем молодой и немного запыхавшийся, переминается с ноги на ногу рядом.
– Добрый вечер. Мама, Эмма… это Сэм Андерсен, наш новый сосед. Я случайно встретила его по дороге, и он настоял на том, чтобы меня проводить.
Джейн улыбается; ее щеки оживляет призрачный румянец. Она то и дело поглядывает на своего спутника, в иссиня-черных кудрях которого блестит заходящее солнце.
Джейн остается жить около трех недель.
ЗдесьСтрела пылает от наконечника до оперения. Хочется выдрать ее и бросить подальше, но, может, этого и ждут. А может, дым уже отравляет меня, лишает способности двигаться и думать? Я и вправду не могу ее вернуть.
Они пришли. Тени за деревьями; я различаю зеленые узорчатые маски. Маски сливаются с растительностью, кроме них, из черноты одежд не выбивается ничего. Даже самострелы из чего-то черного. Дерево? Сталь? Снова обсидиан? Тени безмолвны. Они приглядываются ко мне, еще немного ― и я различу блеск глаз за прорезями. Глаз ли? Есть что-то нечеловеческое в их движениях: не трещат ветви, точно стопы вовсе не касаются земли. Или сердце заглушает смертную поступь?
Они собираются вместе, теперь говорят. Четверо, высокие и поджарые, не понять: мужчины, женщины? Поглядывают на меня, и разговор становится оживленнее, переходит в… спор? Похоже. Одна тень качает головой, но другая делает шаг. Ее удерживают, начинают увещевать. Тень остается на месте; я не слышу, что ей сказали, но что-то в быстрых жестах вдруг будит догадку. Нелепую, невозможную, но…
Они боятся? Кажется, они чего-то боятся или… кого-то?
Тени бурно спорят, но все равно замечают опасность раньше, чем я, ловящая каждое движение и звук. Треск-треск. Смерть-смерть. Одна тень даже успевает выстрелить, правда, это уже не может ей помочь. Рыжее животное, вынырнув из чащи, прыгает молниеносно; под лапами хрустят кости сразу двоих. Над деревьями несется клич. Третья тень шарахается к деревьям; за ней кто-то, сорвавшийся со спины зверя, ― низкорослый, одетый в лохмотья. У этого кого-то в зубах нож. Росчерком сверкает лезвие, и незнакомец исчезает в зарослях.
Пара мгновений ― крик. От того, как, захлебнувшись, он переходит в бульканье, пробирает озноб. Впрочем, не сильнее, чем от того, как животное, из груди которого торчат стрелы, придавливает последнюю тень к земле, наваливается всем весом. Руки исступленно вцепляются в шерсть, соскальзывают. Правая, дотянувшись до ножа, наносит удар, но тщетно. Зверь душит осознанно, терпеливо ждет, пока жертва обмякнет, после чего сразу выпускает ее. Падает нож. Голова запрокидывается, и я вижу разметавшиеся пряди длинных волос. Определенно, человек, определенно, мертв. Зверь обнюхивает разрисованную маску, облизывается в задумчивости, но в конце концов просто переступает труп.
– Хороший… хороший…
Повторяю заклинанием, стараюсь не шевелиться и даже не дрожать. Наверняка зверь чует мой ужас, а задушить меня будет гораздо проще, чем вооруженного человека в черном.
– Не подходи… ладно?
Лучше было молчать. Зверь, прежде обнюхивавший траву, вскидывается. Теперь он заинтересованно уставился прямо на меня.
Длинный, гибкий, с лоснящейся шерстью и острой мордой. Я видела таких в разъездном зверинце; там подобные, но размером с кошку для потехи убивали змей, почти так же придушивая или перекусывая горло. Тогда я восхищалась их хищным изяществом больше, чем изяществом пантеры из другой клетки. Теперь я сжимаюсь в комок.
Зверь идет ― так же бесшумно, как шли тени; не хрустит ни одна ветка под короткими лапами. Зверь подергивает влажным носом, блестят черные глаза, мотается туда-сюда хвост. Зверь издает свистящие, а может, щелкающие звуки и щерит зубы. Он уже близко. Стрелы, торчащие из груди и окутанные огнем, явно его не беспокоят. Он подходит вплотную и неторопливо садится. Склоняет голову, снова щелкает или ворчит, почесывается задней ногой. Он кажется безобидным, и все же я подаюсь назад и делаю неглубокий вздох.
Зверь огромен, больше лошади. Стрелы торчат не из груди, а из доспеха, эту грудь прикрывающего. Пластина обита свалявшимся мехом такого же оттенка, возможно, чтобы сбить врагов с толку.
Да, зверь огромен. На нем седло и броня. Он убил трех человек. Но это всего лишь очень большой мангуст.
2
Дом и убежище
По-прежнему здесьЗверь обнюхивает меня, я не сопротивляюсь. Сейчас, когда ясно, что на меня не нападут, больше тревожит не любопытная морда с колючими усами, а стрелы: та, которая все еще торчит в дереве, и те, которые вонзились в мангуста. Золотые символы на камне о чем-то напоминают, это уже мелькало в моей голове до появления животного и его… всадника? Кстати, где он?
Прислушиваюсь. Шуршит листва, на развесистые ветви возвращаются, всплескивая крыльями, птицы, отдаленно журчит родник. Других звуков нет. Где маленькое существо с ножом в зубах?..
Зверь поводит головой в сторону, дергаются торчащие уши. Затем он задирает морду, разевает розовую пасть и протяжно визжит. Ему тревожно, а может, больно? Я присматриваюсь к нему внимательнее.
– Ты… как?
Скорее всего, он не понимает; меня просто обманула рассудочность, с какой он задушил человека. А что если все произошедшее ― вообще плод болезни моего воспаленного рассудка? У меня были причины сойти с ума. Но, видя, что зверь снова в меня вглядывается, я дружелюбно предлагаю:
– Давай я вытащу твои стрелы… дружок?
Мангуст спокоен. Я, перебарывая страх, тянусь к пламени вокруг первой стрелы. Она не обуглилось, это убеждает меня, что от прикосновения не будет больно, совсем не будет. Я готова сомкнуть пальцы и хорошенько потянуть, когда…
– Стой! Дуреха!
Вжимаюсь в расщелину меж корнями, торопливо опускаю руку. Я успокоилась рано: я же не в безопасности и все еще не одна. Всадник, впрочем, теперь я убеждена, что всадница, вылез из зарослей. Девушка движется неторопливо, вразвалку, совсем не так, как преследовала врага. На ходу она распихивает по карманам грубой накидки какие-то предметы, а еще что-то тащит под мышкой. Приглядываюсь. Это колчан и самострел.
– С ума сошла? ― кричит она снова. ― Сгоришь до уголечков!
Она низенькая, не выше десятилетнего ребенка. Широкая и плотная, негритянского типа лицо, но не это привлекает мое внимание. Куда больше ― зеленые волосы колечками, длинные обвислые уши и рожки, растущие из верхней части открытого лба. Девушка ― если можно назвать это девушкой ― густо намазала веки зеленым, в зеленый выкрашены пухлые губы.
Незнакомка деловито направляется не ко мне, а к трупам, переворачивает ближний на спину небрежным пинком. Присаживается, начинает быстро обшаривать. Раз ― ссыпает в поясную сумку горсть сухих ягод. Два ― находит нож. Три ― довольно щелкает языком, оглядывая пару каких-то камешков. Чиркает, высекая искру, прячет и прищелкивает языком повторно. Поправляет грязную обмотку на жилистой ноге и продолжает мародерствовать, как ни в чем не бывало. Ей-богу… слушая рассказы тех, кто воевал с Конфедерацией, я всегда представляла, как южане обирали наших убитых солдат столь же нагло, раздевая почти донага. Да где же я?..
– Что смотришь, Жанна? Помоги!
От окрика я вздрагиваю. Чужим именем меня называют во второй раз, первой его произнесла тварь, затащившая меня сюда. И во второй раз «Жанна» звучит с такой неколебимой уверенностью, что в горле ком. Вот только бежать уже некуда.
– Я…
Девушка, обшаривая второй труп, поднимает черные глаза; я опускаю свои.
– А я слышала, ты ничего не боишься. Самим вождем командуешь.
Звучит разочарованно, и, пусть не понимая, какое отношение разочарование имеет ко мне, я теряюсь. Оцепенела, не думаю даже о том, что теней вокруг может бродить больше, чем четыре, и лучше скорее убраться. Наконец мне удается, пересилив себя, выдавить:
– Скажите, пожалуйста, мисс, как мне попасть домой?
Я ни на что не надеюсь, поэтому с трудом сдерживаю радостный возглас, когда незнакомка отвечает вполне мирно:
– Да я отведу. И чем быстрее мы управимся…
Она осекается, еще раз раздраженно на меня зыркнув: видимо, я не поняла какой-то намек. Снова поджимает губы и безнадежно машет рукой.
– Ладно, похоже, ты умеешь только красоваться. Ну, хоть это у тебя выходит славно.
За следующую минуту она обшаривает последнее тело. Забирает какую-то склянку, кожаный мешочек, три перышка: красное, белое и желтое. Потом она сует за пояс очередной чужой нож и поднимает самострел.
Их у нее уже четыре, и с ними она идет мне навстречу.
– Шику!
Незнакомка иначе, чем прежде, более громко цокает языком. Рыжий зверь разворачивается, она оглядывает его и морщит плоский курносый нос.
– Дурень обстрелянный.
– Как вас зовут, мисс?
Я спрашиваю тихо, не особенно рассчитывая, что ответом меня удостоят. Я не нравлюсь девушке, это видно, впрочем, не скажу, что она нравится мне, но куда деть манеры? С человеком, спасшим тебе жизнь, так или иначе лучше познакомиться. Разве не так принято у…
– Цьяши из рода Баобаба. ― Она бросает это, уже запустив руку в один из своих бессчетных карманов. ― Цьяши Гибкая Лоза. И брось эти ваши «мисс». Глупость.
Первая мысль: девушка похожа скорее на крепкий бочонок, чем на гибкую лозу. Вторая: за такое замечание она перережет мне горло. Третья: «мисс» ― это не про Цьяши. Я просто киваю, собираюсь тоже представиться, но не успеваю.
– Зачем Исчезающему Рыцарю мое имя? ― цедит девушка сквозь зубы.
Исчезающий Рыцарь?
– Шику, стой спокойно!
Она повышает на мангуста голос. Вытряхивает из кожаного мешочка на ладонь немного синего порошка и посыпает горящие стрелы. Пламя гаснет, меркнут цепочки символов на черном камне. Цьяши небрежным движением выдергивает стрелы, придирчиво оглядывает, одну даже пробует на зуб, после чего запихивает в колчан, буркнув: «Сгодятся».
Возясь с мангустом, она забыла о странном вопросе, по крайней мере, не повторяет его, когда, с усилием встав, я все же подхожу. Девушка молча вручает мне два колчана, которые я…
– Растяпа!
Они тяжелые, примерно как мешки с продуктами, которые привозят из Оровилла. Я роняю их мгновенно, ощутив, как сводит мышцы рук. Закусываю губу, опускаюсь, чтобы все подобрать, но Цьяши делает это куда проворнее.
– Ладно, все с тобой понятно… Шику, вниз.
Мангуст послушно пригибается; Цьяши деловито распихивает по креплениям на седле свою добычу. Я вспоминаю: она пронесла все колчаны на себе через поляну, насколько же она сильная? Так взмокла… то и дело сдувает со лба волосы, но в целом не кажется уставшей.
– Надо ехать. Влезть-то можешь?
Она уже вскочила зверю на спину. Красноречиво шлепает по месту сзади себя, затем подает руку. Я редко катаюсь на лошади, что говорить о мангусте… но я залезаю. Седло подо мной твердое как камень, а может, камень и есть.
– Домой, Шику.
Мангуст не замечает груза: он перемещается гибкими скачками, столь же стремительно, как двигался налегке. Я так же не слышу треска под его лапами. Всадница не направляет его, он наверняка прекрасно знает, где дом. Вопрос только… мой ли?
– Куда ты меня везешь?
– Не слышала? ― Цьяши нехотя оборачивается. ― Домой. Тебя обыскались.
Заросли тянутся бесконечной полосой, вверху ― в прорезях листвы ― клочьями мелькает низкое небо. Может, мне чудится, но оно, затянутое облаками, имеет странный зеленоватый оттенок. Нет. Это определенно не мой дом.
– Откуда ты меня знаешь? ― звучит в спину: Цьяши потеряла ко мне интерес, смотрит вперед.
– Да кто тебя не знает? ― пренебрежительно выплевывает она. ― Хотела бы я посмотреть на такого дурака.
Видишь? Даже мне тебя навязали.
Смысл слов понятен мне не сразу, потому что все это время я цеплялась за нее мертвой хваткой, подпрыгивая как мешок и боясь упасть. Я держалась, я зажмуривалась, я сжимала коленями скользкое седло, в конце концов, я молилась. Мне было, чем себя занять. Но теперь, когда мы немного замедлились, я распрямляюсь и вижу: на серо-коричневом одеянии Цьяши Гибкой Лозы, на лопатках, что-то вышито бело-зелеными нитками. Женское лицо, обрамленное развевающимися волосами.
И хотя черты упрощены, я узнаю его безошибочно.
Это мое лицо.
Мир вращается. Незнакомое небо все дальше.
Там– Старшего сына я назвала Марко. Люблю все итальянское, а Джером потворствует моим мелким страстям.
По столовой разносится звонкий смех.
Дом Андерсенов, пусть немного запущенный, уютен. Все сдержанно и добротно: никаких буфетов до потолка, никаких канделябров или стульев, к спинкам которых страшно прислониться из-за великолепной обшивки. Светильники ― ажурные бра ― не горят, хватает солнца из огромных окон. Скромная посуда на столе: пузатый графин с прохладным чаем, белые без позолоты тарелки, бесхитростные приборы. Здесь свободно, свободнее, чем дома. И мне очень, очень нравятся наши обаятельные соседи.
Флора Андерсен вправду похожа на итальянку: черноволоса и не следует моде, требующей избегать загара. Ее кожа смуглая, но ухоженная, свежая настолько, что моя мать требует поделиться тайной такой красоты. Глаза миссис Андерсен карие и беспокойные: перебегают по лицам, обращаются то и дело к окнам. Восторженная непосредственная особа; я поняла это, еще увидев море романов на стеллажах в гостиной. Нас с хозяйкой дома разделяют два десятилетия, но читаем мы одно и то же.
Ее рыжий пышноусый муж Джером Андересен ― человек иного склада. Он мог бы быть рейнджером: плечистый, жилистый и так же не уделяет внимания туалету. Одежда помята, подбородок небрит. Расслабился в провинции? А может, в Нью-Йорке не все застегиваются на каждую пуговицу? Так или иначе, Андерсен не напоминает сейчас лощеного делового горожанина: вальяжно расселся, ест с аппетитом, а серые глаза вспыхивают нежностью каждый раз, как супруга открывает рот, даже если щебечет о пустяках.
– На втором я уже настоял, ― разносится его бас. ― Политически меткое имя.
Андерсен подмигивает нам с Джейн, оглаживает усы. Говорит он быстро, такие же быстрые жесты, и мне нравится, как широко он улыбается. Сын не унаследовал ни рыжины, ни широких плеч, но улыбку все же взял. И сейчас она адресована Джейн.
– Да, когда раздавали имена, я опоздал, чтобы стать итальянцем.
– Не жалейте об этом, ― проникновенно утешает она. ― Италия скоро утонет.
– Потише, мисс Бернфилд, это расстроит маму.
Они пересмеиваются и торопливо, как нашалившие дети, принимают скромный вид.
Сэмюель не прав: может, он вовсе и не опоздал. Волосы у него черные и непослушные, как у матери, он тоже смуглый, так что от итальянцев его отличают только глаза ― отцовские, серые, но необычного миндалевидного разреза. Красивый… я в который раз ловлю себя на том, что любуюсь им и прислушиваюсь к голосу, и в который раз одергиваю себя.
– Так что же этот загадочный Марко? ― с не обманывающей меня невинностью уточняет мама. ― Не приедет?
– Он занимается дорогами на побережье, вряд ли почтит присутствием эти места. Он, знаете ли, не жалует провинцию.
– Что же занесло сюда вас?
Вопрос задает отец. Кажется, не стоило: старший Андерсен мрачнеет, переглянувшись с сыном. Я не успеваю понять, что вдруг мелькает на их лицах, но ничего хорошего, точно ничего, о чем они расскажут малознакомым людям.
– Мы… ― не заметив заминки, начинает хозяйка, но ее перебивают:
– Думаем о магистрали через ваши края. Перспективное направление. Хотели бы тут осмотреться и…
– Какая дерзость! ― Несмотря на громкость возгласа, тон отца шутливый. Так же шутливо он потрясает кулаком. ― Вы разорите судоходцев, меня в том числе! Конечно, ваши железные чудовища быстрее, но нет, сэр, у нас здесь все по старинке. Река ― наша мать, жена, жизнь!
Сэмюель, выслушав горячую речь, отвечает мягким смешком. Он тронут; это чувствуется по тому, как он возражает ― деликатно, без снисходительного раздражения:
– Не тревожьтесь, это не будет параллельная реке ветка. Мы хотим связать Оровилл с более заселенными областями. Сюда ведь едут люди, многие хотят осваивать горные массивы.
– Да и согласитесь, ― поддерживает его Джером Андерсен. ― Если случается сильно заболеть, если разливается Фетер или происходит что еще, быстро вы получаете помощь?
Отец оценивающе их обоих оглядывает и наконец кивает, возможно, вспомнив эпидемию желудочной инфекции, захлестнувшую Оровилл прошлой весной. Тогда мы успели похоронить многих, прежде чем власти штата прислали дополнительные лекарства и медиков.
– Да, с этим беда. Но имейте в виду, я буду следить, где вы проложите рельсы!
Мужчины смеются, мы их поддерживаем. Заметив, как переглядываются Джейн и Сэм, я давлюсь смешком и опускаю глаза. В моей тарелке ― нежная грудка индейки, политая удивительным базиликовым соусом, и несколько золотистых картофелин. Но я не хочу есть.
…В день, когда Джейн встретила Сэмюеля впервые, он не принял предложение остаться на ужин. Возможно, действительно спешил домой, возможно, его просто поразило нелепое уродство нашего особняка, что нисколько бы меня не удивило. Так или иначе, представившись и перекинувшись парой фраз, он отбыл, но уже на следующее утро мы получили от Андерсенов приглашение на обед. Сэм привез его сам. Я не сомневалась, что, даже путешествуя налегке, Андерсены взяли пару слуг, которым могли это поручить. Но понять, почему прибыл знакомый юноша, не составило особого труда.
Мама, конечно, отправила встречать его Джейн. Сестра, замерев в тени крыльца, вытолкнула вперед меня. Схватила за запястье, положила подбородок на плечо и прошептала:
– Я хочу проверить. Сходи, Эмма, сходи!
У нее блестели глаза, и она была так взбудоражена, что я уступила.
Там, у калитки, стоял серый в яблоках конь. Юноша, державший его под уздцы, приветливо улыбнулся и поклонился, тут же отведя со лба черную прядь.
– Мое почтение, мисс Бернфилд. Доброе утро.
– Доброе утро, мистер Андерсен. Рада видеть вас вновь так скоро.
Он снова был в сером, белела только рубашка. Снова имел опрятный, изысканный вид. Я подала руку, он ее поцеловал: не удержал, не отпустил сладкой пошлости из тех, на какие щедры местные джентльмены любых лет. Один короткий поцелуй, одно пожатие прохладных пальцев и быстрый взгляд, который я перехватила, глупо вспыхнув. Следовало потупиться, но я не опустила голову. Не знаю, что заставляло меня так его разглядывать, скорее всего, то, насколько нездешним он был, весь, от волос необычного оттенка до остроносых сапог. Казалось, очарования не убавили бы даже шляпа, револьвер и популярный у нас жилет коричневой кожи. И даже если бы вдруг Андерсен вздумал погонять из одного угла рта в другой зубочистку.
Сэм сообщил, что его семья будет рада свести знакомство с нашей. Я ответила любезностью, как подобало, и хотела пригласить его в дом, когда он вдруг тихо спросил:
– А Джейн здесь? Я могу ее увидеть? Или она в лесу?
– Она ходит туда только в некоторые четверги.
Я ответила раньше, чем кое-что осознала. Тут же я вскинулась и, скрывая одновременно улыбку и необъяснимую досаду, уточнила:
– Как вы угадали, что я ― не она?
– Вы разные, ― просто ответил он и ничего не пояснил. ― К тому же, ― я увидела усмешку, по-детски широкую и открытую, ― она у вас за спиной. Здравствуйте, мисс Бернфилд.
– Я тоже всегда это говорила, Сэмюель. И почему нас вечно путают…
Не знаю, как Джейн успела подкрасться по садовой дорожке, но знаю, почему, гордо выпрямившись со мной рядом, сестра так просияла. Я поняла, что именно она хотела проверить, и поняла: Сэм справился с испытанием. Оно показалось нелепым, но я не сказала этого ни тогда, ни позже. Мы поговорили еще немного ― в основном, Джейн и Сэм. Потом мама напоила его прохладным чаем, мы договорились о дружеском обеде и расстались.
…И вот, тот самый обед в разгаре. Я мечтаю о его окончании.
– Одно я знаю точно. ― Флора Андерсен улыбается почему-то именно мне. ― Эти края очаровательны. Непременно буду ходить рисовать. Сэм сказал, юная леди хорошо знает лес…
Она продолжает смотреть на меня. Все уже поняли, какое недоразумение грядет. Сэм тихо кашляет в кулак; кашель подхватывает и мама, а вот отец делает вид, что полностью поглощен наливанием в стакан чая.
– Моя сестра. ― Приходится разомкнуть губы. ― Мистер Андерсен говорил о моей сестре.
Все, что он говорил, могло быть о моей сестре и только о моей сестре.
Тон звучит ровно, все лишь кивают. Конечно, кроме Джейн, тут же устремившей на меня пытливый взгляд. «Что случилось?» Она не спрашивает вслух: нет необходимости, мы и так понимаем друг друга. Я слабо качаю головой и, к счастью, могу промолчать: отец подхватил беседу, так, будто любовь Джейн к лесу ― его личная заслуга.
– Уверен, даже будь здесь краснокожие, моя девочка дала бы им фору в следопытстве. Она любит наши дебри и покажет их вам, миссис Андерсен. В одну из своих следующих…
– Покажу непременно. Но никак не в четверг.
Напряженно сузились глаза, поджались губы, и в вежливом ― слишком вежливом ответе Джейн тоже что-то настораживает. Теперь я немо задаю тот же вопрос: «Что случилось?» Ожидаемо: она качает головой в ответ и улыбается, мягко прибавив:
– Поедемте прямо завтра, если хотите, миссис Андерсен.
– Может быть, и я порисую? ― Сэм живо поворачивается к матери, а она изящно прикрывает рот узкой ладонью и молчит. ― Что ты смеешься?
– Ты же не умеешь рисовать, мое сокровище. Ты даже в детстве предпочитал этому занятию игры с мячом.
Он смущен, но скрывает это, быстро отпивая из бокала.
– Взрослея, люди меняются. Да и потом, ничто не успокаивает душу так, как природа.
– И красота, ― невинно уточняет Флора Андерсен.
– А это не одно и то же?
– О, слишком философский вопрос для застольной беседы. Давай-ка обсудим его попозже.
Живой взгляд хозяйки дома изучает Джейн. Несомненно, там дружелюбное восхищение, тем более, Джейн с подвязанными волосами и жемчужными клипсами сегодня особенно хороша. Но я вижу кое-что еще, полуприкрытое. Уверенность коллекционера, который уже увидел в тележке старьевщика заинтересовавшую вещь. Осталось узнать цену.
– Кстати, раз уж упомянули краснокожих! ― Джером Андерсен нарушает повисшую тишину. ― Не расскажете новичкам жуткую историю про индейцев? Я слышал краем уха, но все искал, кого бы спросить…