Рыцарь умер дважды

– Сэмюель молод. ― Мистер Андерсен миролюбиво наблюдает за сыном. ― И у него нет такой уж нужды сразу взрослеть. Пусть себе… ― Он делает рукой широкий круг, пытаясь охватить все, что включает «пусть». ― Еще станет серьезным парнем. А начать можно и с женитьбы на хорошей девушке.

Родители улыбаются, мне приходится сделать то же самое. Я смотрю на иссиня-черные кудри Сэма, которые Джейн аккуратно приглаживает кончиками пальцев, потом ненадолго закрываю глаза. Тщетно: видение ― его красивые волосы, ее пальцы, так похожие на мои, ― не уходит.

– И все же, ― продолжает мысль миссис Андерсен. ― Согласись, дорогой: вы с Марко скорее купите девушке клумбу, чем своими руками соберете букет.

– Ну, Сэм пошел в тебя, ― басит Джером Андерсен. ― Должен же хоть один из двоих…

– Наверное, это следствие, ― она будто не слышит, больше не дает себя перебить, ― того инцидента, о котором я рассказывала. Помнишь, когда…

– Дорогая. Мое сокровище. Я же просил…

Услышав привычные ласковые обращения и осознав, что от них веет холодом, я открываю глаза и ловлю недоуменный взгляд мамы. От нее тоже не ускользнуло: от одной фразы, меньше чем за полминуты, между нью-йоркскими супругами что-то переменилось, настолько, что отец уже ерзает и, судя по всему, собирается окликнуть Джейн и Сэма ― хоть как-то перевести разговор. Он не успевает. Флора Андерсен как ни в чем не бывало обращается к моей матери:

– Случалось ли с вами что-нибудь странное перед родами? Нечто… выдающееся?

– Дорогая, ― напряженно повторяет Джером Андерсен, но замолкает, поняв, с каким любопытством на него косится мой отец. ― А впрочем, плевать. Плевать, продолжай в свое удовольствие.

– Женщины! ― Отец пытается утешить его. ― И о чем только беседуют…

Видно, он решил, что у ньюйоркца, как и у многих мужчин, вызывают священный ужас любые разговоры о таинствах деторождения. Он щедро предлагает Андерсену сигару, но тот отказывается. Мама пожимает плечами и, ошибочно решив, что опасность миновала, отвечает:

– Пожалуй, наиболее необычным было спонтанное желание купить деревянные фигурки у краснокожей. Из того племени. ― Мама оживляется, румянец окрашивает ее щеки. ― Кстати, интересное совпадение: игрушек-то я взяла две, хотя еще не знала, что жду близняшек!

– Ах, как очаровательно! Да, это явно был знак судьбы! Так вот, я тоже, я тоже его получила, когда носила Сэма!

Глаза Флоры Андерсен возбужденно сверкают, она нацелилась поведать что-то особенное. Отец и Андерсен молчат: первый предупредительно, второй ― нервно. Поведение Джерома Андерсена все дальше от моего понимания: что его обеспокоило? Почему он выглядит так, словно, не будь поблизости посторонних, между супругами уже кипела бы ссора?

– Расскажите, ― просит мама. ― Интересно.

Миссис Андерсен и просить не надо.

– В одну из ночей я очнулась от необычного ощущения. Кто-то позвал меня. Я вообще спала беспокойно, тревожилась, к тому же плохо перенесла путешествие, ― я сопровождала Джерри, как раз в этих краях, у нас была тогда доля на приисках. Так вот. Я лежала, пытаясь понять, что за зов. Мне не спалось. Сердце трепетало… ― Флора Андерсен прижимает руку к груди. ― Я чувствовала: что-то должно произойти.

Она делает театральную паузу. Порыв ветра играет травой, которую я машинально перебираю пальцами. Джейн и Сэм увлечены лишь друг другом. Чтобы не думать об этом, я спрашиваю:

– И что произошло?

Взгляд Джерома Андерсена мог бы прожечь во мне дыру. Моя попытка притвориться благодарным слушателем ему не по душе. Конечно, отец Сэма не проявляет враждебности, тут же натягивает улыбку, но морщины в углах сжатых губ выдают скрываемые эмоции.

– Окно открылось. ― Флора Андерсен внезапно поднимает голову к небу, словно высматривая кого-то. ― В комнате появился красивый незнакомец. Он был длинноволосый, в свободном одеянии ― что-то вроде одежд библейских пророков, так мне показалось, ― правда, черном. Я приняла бы его и за дьявола, но не успела испугаться. Ведь крылья… какие у него были крылья! Из солнечного света, широкие, теплые… ― Голос ее звенит, а Джером Андерсен мрачнее тучи. ― Я потрогала перья. Это первое, что я сделала, когда он приблизился. Потрогала, сказав: «Как вы красивы, вы ангел?». А он вырвал одно перышко и вложил мне меж ладоней. Перышко было… в его священной крови. И меня озарила благодать, я вдруг заплакала…

– Дорогая, ― снова начинает отец Сэма, но теперь его перебивает моя донельзя заинтригованная мама:

– Так у вас есть перо ангела? Неужели такое бывает? Что бы сказал наш преподобный, услышь он это… У вас нет этого перышка с собой?

Флора Андерсен сокрушенно качает головой.

– Оно растаяло с рассветом. Но ангел долго еще сидел в изголовье и вел со мной беседу. Вы не представляете, как это было…

– О чем? ― Не скрывает любопытства и отец, на губах которого играет недоверчивая улыбка. ― О чем ангел мог с вами… точнее вы могли с ним беседовать?

Миссис Андерсен, благо, не уловив скепсиса, с достоинством расправляет плечи.

– О Сэме, конечно. Больше всего ― о Сэме, ведь срок был ранний, и я очень хотела узнать, кто же у меня будет, что его ждет, какая судьба, да и вообще выдержу ли я вторые роды. Наверное, я просто засыпала божьего посланника вопросами, но он терпеливо утешил меня и прогнал страхи. Он сказал, что сына ждет славная судьба. Что я не должна бояться. А потом его благословляющая рука легла мне на живот, и я уснула.

Отец фыркает. На его выразительном лице читается: «Приснится же такое…»

– Наутро я была свежа и бодра, тревоги изгладились из сердца, ― продолжает миссис Андерсен, обращаясь, в основном, к нам с мамой. ― Я всегда верила в Господа, вопреки пагубной моде. И я так благодарна Ему за знамение…

– А вскоре я решил, что ей необходимо переменить обстановку, и отправил пожить в Италию, ― колко встревает Джером Андерсен. Его улыбка по-прежнему выглядит натянутой. ― Там Сэм и родился, и никакие ангелы никого не беспокоили. Надеюсь… ― Серые глаза сужаются, ― не потревожат и впредь. Слугам господа, если, конечно, они существуют, следует оставаться по месту работы ― на небесах. И не приближаться к живым женщинам.

Флора Андерсен безмятежно щебечет:

– Я прекрасно перенесла роды, Сэм появился на свет здоровым и очаровательным. И до сих пор я вспоминаю ту ночную встречу как одно из самых ярких событий жизни. Впрочем… ― Она вдруг непосредственно, по-детски находит широкую ладонь мужа на покрывале и сжимает. ― Он тоже прав. Поездка в Италию была волшебной. Джером подарил мне мечту.

Так вот почему они не ссорятся, вот каков их рецепт крепкого брака: на эту женщину невозможно злиться, она обезоруживает невинностью. Мистер Андерсен, устало улыбаясь, целует жену в висок, бормочет: «Выдумщица…». Они нисколько не стесняются своей нежности, не пекутся о том, что нам с мамой и отцом приходится куда-то прятать взгляды. Впрочем, лучше так, чем если бы ньюйоркцы поругались, а наша семья стала тому принужденным свидетелем. Теперь же над клетчатыми пледами ― одинокими кораблями посреди колышимого ветром травяного моря ― вновь воцарился мир. Флора Андерсен угощается печеньем, Джером Андерсен с любовью за ней наблюдает.

– Ну, о чем здесь ведутся беседы в мое отсутствие?

Над нами стоит Сэм. Только что он спустился с «плавника», а Джейн осталась на прежнем месте. Развернулась уже в другую сторону, глядит против течения и прижимает букет к груди. Фигуру заливает свет проглянувшего из-за рассеянных облаков солнца, блики на волосах играют карамелью.

– О тебе, ― признается миссис Андерсен, с улыбкой щурясь на сына. ― Что же ты не вернул нам мисс Бернфилд? Не вредны ли девушке такие сильные ветра?

– В умеренных дозах сильные ветра полезны всем, ― подает голос отец. Он, как и я, глядит на Джейн. ― А наши яблочки вовсе к таким привыкли. Она вернется.

Только дайте время.

– Да, я тоже уже понял. ― Сэм отводит завивающуюся прядь со лба. ― Джейн… мисс Бернфилд… нельзя неволить. ― Он вдруг улыбается мне и поправляет сам себя, уточняя: ― Ни одну из мисс Бернфилд. У вас удивительная семья.

Я не слушаю, как очарованная комплиментом мама начинает уговаривать Сэма чем-нибудь угоститься. Мне горько от этой «удивительной семьи», горько от сладкого мирка, где удивительно ― и действительно важно для Сэмюеля ― лишь одно существо.

Я обращаю взор на Джейн именно в тот миг, когда она вдруг хлестко вскидывает руку. Разжимаются пальцы, и старательно собранный букет рассыпается в реку. Со своего места мне не различить уносимых течением красно-золотых маков, не различить беззащитных комочков клевера и синего кружева васильков. Зато я вижу испуганное, тоскливое лицо Джейн ― таким оно становится на считаные секунды, прежде чем застыть. Сестра снова зябко поводит плечами, разворачивается, направляется к пледам и, уже присев, говорит:

– Цветы уронила… я такая неловкая, Сэмюель, простите.

Выбросила. Ты выбросила их, намеренно. Я это знаю, и теперь я знаю кое-что еще. Внутри тебя бушует буря, Джейн. Странная буря, которую ты прячешь.

– Ничего страшного. ― Сэм верит в ее раскаяние, да и кто бы не поверил, когда Джейн так виновато хмурится? ― Они все равно не пережили бы нашу прогулку. Хотите шампанского? Или, может, воды?

…Ты можешь скрыть бурю от него, но не скроешь от меня.

– Что-то случилось, Эмма?

Видимо, я слишком долго на нее смотрела. Настолько, что, вместо того чтобы привычно задать вопрос взглядом, Джейн спрашивает вслух. Требует ответа: от него не уклониться прилюдно. Но она просто не догадывается, как часто мне приходится от чего-то уклоняться и что-то сдерживать в последние дни. Не догадывается, как славно я этому научилась.

– Да, Джейн. Как всегда грущу, когда грустишь ты. Ведь мне показалось, ты… печалишься? Раз ищешь уединения?

– Я любовалась рекой, только и всего, ― отвечает она, будто не замечая моего напряженного тона. ― Мы ведь редко забираемся для пикника так далеко. А тут красиво. Правда, миссис Андерсен?

– Да, невероятно! ― откликается мать Сэма. ― Знаете, уголок этот напоминает мне северную Италию, окрестности Вероны. Там много крохотных речек, и хотя не добывают золото, всюду такое же приволье!

Дальше она говорит об Италии, потом о Нью-Йорке и почти не дает говорить другим. У меня не остается возможности что-либо спросить у Джейн. Сестра безмятежно смеется и задает разговору новые и новые направления, искусно уводя дальше от себя. Сэм вставляет какие-то замечания. Он не спускает с Джейн глаз. Знал бы он… знал бы, видел бы, с каким выражением, каким жестом выбросили его наивные цветы. Но почему? Случилась между ними тайная размолвка? Был у сестры приступ дурного настроения? Или…

…Время бежит, не отвечая на мои вопросы. Бежит, как тяжелые воды Фетер. Вечером мы расстаемся с Андерсенами и возвращаемся домой.

– Каково это ― быть влюбленной?

Я тихо спрашиваю уже после вечерней молитвы, когда обе мы лежим в кроватях. У меня есть чудесная недочитанная книга, сборник рассказов По, но мне не читается. Хотя казалось бы, что может быть лучше, чем навести на себя жуть перед сном? Навести, но уснуть в светлой уверенности, что вся жуть живет лишь на страницах, откуда призраками встают мрачные улицы? Нет… не сегодня. Сегодня жуть слишком близко, вот-вот постучит в наши уютные окна.

– Каково это? ― повторяю я, когда Джейн отводит пустой взор от потолка.

Сестра садится и обнимает руками колени.

– Больно. ― Голос так же похож на разбитое зеркало, как и смех.

Сердце сжимается от непонятного предчувствия, задавленной обиды и… жалости. Я перебираюсь к Джейн на кровать и сажусь рядом. Вдруг замечаю: на прикроватной тумбе ― резная фигурка, лиса. Та самая, которую мать когда-то выменяла у индейцев и о которой сегодня вспоминала. Флора Андерсен назвала ее знамением. Зачем Джейн разыскала зверька, брошенного некогда в дальний ящик? Зачем выставила рядом наподобие оберега? Она ведь не слышала наш разговор…

– Что гнетет тебя?

Почему-то я не могу смотреть на сестру. Упрямо разглядываю тумбочку и обращаю внимание: здесь еще фигурка, из темного дерева. Остроухое животное вроде волка глядит осмысленно и вырезано так же искусно, как лисенок. Я узнаю койота, героя мифов. Кто сделал его, интересно? Догадка есть. Она крепнет, несмотря на все недавние разговоры. «Немного краснокожая…». Глупая, глупая Джейн.

– Не смей врать, ― добавляю я, все-таки поднимая голову. ― Не смей. Я люблю тебя, я вижу: с тобой что-то не так. Ты… не счастлива! Ты не счастлива, хотя…

– Хотя должна быть?

Она глядит в ответ. Волосы распущены, пряди перекинуты через плечо, змеятся по груди. Она рассеянно перебирает их, заплетает слабую косичку и снова расплетает. Джейн бледна ― или это обман неяркого света? Я киваю и беру ее за руки, заставляю оставить волосы в покое. Она сжимает мои пальцы.

–Я счастлива. ― Губы едва шевелятся. ― Просто все слишком меняется. Наверное, я боюсь. Я вижу, к чему все идет. И ты тоже видишь.

Она запинается, высвобождает руку и потирает висок. Закрывает глаза, тут же опять смотрит в упор. Она хочет, чтобы я поняла, буквально молит об этом. И я пытаюсь.

– У нас тут… провинция, ― продолжает Джейн хмуро. ― Живем по законам едва ли не прошлого века. Я не решалась говорить про это с Сэмом, но сомневаюсь, что там, в его Нью-Йорке, так быстро решают серьезные дела. Вопросы…

– Брака? ― в горле становится сухо.

– Будущего. ― Джейн кивает. ― Горожане осторожнее провинциалов. Дают себе время узнать друг друга, намного больше времени. Вот только Флора Андерсен ― южанка. Южанка из Вирджинии, все мужчины ее рода сражались на войне и погибли. А что такое по сути Юг, как бы ни разрастались его города? Та же… провинция.

Провинция, где нет ничего страшнее, чем упустить хорошую партию. Это моя сестра хочет сказать, поэтому чувствует себя… обреченной? Но почему? Почему, проклятье, она ведет себя как приговоренная? На нее давит мама? Отец? Или…

– Не выходи за него, ― слетает с губ. Кажется, я выдала все, буквально все, что таила, но продолжаю: ― Если ты боишься… не выходи. Прошло всего две недели, мистер Андерсен ― человек с холодной головой, не станет никуда спешить.

Джейн грустно глядит на меня, и я вспоминаю: «Все свои». Все свои, а значит, многое решено. Мистер Андерсен ― в конце концов, деловой человек, как их называют, бизнесмен, ценящий свое время. Точно прочтя мои мысли, Джейн устало отвечает:

– Эмма, когда кончится лето, Андерсены уедут, а отец Сэма ― и того раньше, в начале августа. Ты… наверное, ты не знаешь, что вообще привело их сюда помимо железной дороги, с которой еще ничего не решено.

Это скорее отговорка, далекие планы.

– И что же?..

– Флора Андерсен, ― Джейн тщательно подбирает слова, ― не совсем здорова, по мнению ее мужа. Я имею в виду здоровье душевное. Она очень возбудима. Видит странные сны. Рассказывает дикие истории на людях…

– Да, сегодня как раз рассказывала одну, об ангеле с солнечными крыльями.

Джейн с блеклой улыбкой, без удивления или интереса кивает.

– Мистер Андерсен совмещает здесь несколько дел разом: осматривает окрестности для прокладки рельсов, помогает супруге сменить обстановку, вводит сына в курс дел и… ― Джейн вздыхает и опять трет висок. Ее рука тянется к моей, сжимает, а щеки заливает слабый румянец. ― И, вероятно, вправду ищет ему невесту. Сэм говорил: только приехав, отец планировал много знакомств, и все с семьями, где есть дочери. Встреча с нами переменила его планы…

– К чему это? ― Поглаживая ее ладонь большим пальцем, убеждаю себя: «Не больно, все равно, все равно». ― Тебе… тебе что-то все-таки сказали? Уже сказали?

Сестра качает головой.

– Просто если они уедут, могут и не вернуться. Просто если я не разрешу торопить события, их поторопит кто-то другой, у нас столько соседок. Просто Оровилл угасает, Эмма, а время бежит. Перевозки будут прибыльными еще пару лет, но постепенно ― да уже сейчас ― все самое важное переносится в Сакраменто и дальше, а мы остаемся на краю, доходы падают, как бы отец ни искал альтернативы золоту. За железными дорогами будущее. И родители… думаю, они торопят события, в основном, потому что понимают это. И…

Мои руки сжимаются так, что я ощущаю каждый сустав пальцев Джейн; она морщится. Начинает стучать в висках, глаза щиплет. Я не верю ушам. Горячо, запальчиво перебиваю:

– Так Сэм… для тебя Сэм ― только деньги?

Я будто разучилась говорить; вопрос звучит бессвязным лепетом. Только бы не выдать обуревающих меня недоумения и отчаяния, не закричать. Но Джейн не задевает предположение, а вызывает лишь смех ― тихий, все такой же расколотый, как днем.

– Мать с отцом видят, что мне нравится Сэм, ― заканчивает она фразу, которую я прервала. ― Видят, потому не считают зазорным говорить, что наш брак был бы не только счастливым, но и крайне выгодным. Два в одном, понимаешь, Эмма? Ничем не жертвовать: ни счастьем, ни благополучием. Найти судьбу и спасти семью разом. Такие шансы нельзя упускать.

– Нельзя… ― эхом отзываюсь я.

Мне теперь стыдно за горький комок, терзавший душу еще минуту назад, стыдно, что я заподозрила Джейн в расчете. Я корю ее за наше отдаление, корю за то, что удача улыбнулась ей, корю, видя, как она любима. Не пора ли очнуться и начать корить себя? За то, что позволяю себе отвратительные домыслы, что не воспитываю смирение?

– Что бы ни случилось. ― Я выпускаю ее руки. ― Что бы ни случилось, Джейн, я буду молиться, чтобы у тебя все было хорошо. И меня услышат.

– Эмма…

Она обнимает меня. И так мы замираем.

– Джейн, ― тихо окликаю я, гладя ее по плечу. ― Джейн, как ты думаешь… каково быть влюбленной в кого-то неправильного?

Догадка все не дает покоя. Другое ― желание понять, что же делать с самой собой, со своей тайной, ― тоже не отпускает. Джейн вздрагивает; я не вижу ее лица, но точно знаю: там снова испуганное, тоскливое выражение. Не стоило спрашивать. Лучше было задать вопрос Господу и попросить покоя, для себя и для сестры.

– Неправильного?.. Эмма, от таких чувств лучше бежать. Куда угодно. Лучше всего ― туда, где что-то поможет тебе их забыть.

– Например, в Нью-Йорк? ― Я отстраняюсь, и невольно на губах появляется улыбка.

– Почему бы не в Нью-Йорк… там наверняка славно.

Но Джейн не улыбается и явно не хочет продолжать разговор. Я щажу ее, оставляю даже мысль спросить, почему она выбросила цветы. Пошептавшись еще немного, мы желаем друг другу доброй ночи и ложимся. Я не могу уснуть почти до рассвета.

…Через день Андерсены во второй раз приедут поговорить с нашими родителями «серьезно». Через день Джейн исчезнет из дома, а к ночи искать ее будет весь город.

Джейн остается жить четыре дня. Но мне все чаще кажется, что она умерла намного раньше.

6

Саркофаг и гроб

Здесь

Мох расступается; из рыхлой зеленой плоти восстает лик ― уродливая обезьяна с высоким лбом, тяжелыми надбровьями, маленьким носом и длинным ртом-щелью. Изваяние высечено на крышке в полный рост и плавно вырастает, по мере того как земля с чавканьем исторгает Саркофаг. Вскоре каменная морда уже на уровне наших лиц, потом поднимается выше. Саркофаг повисает в воздухе, в паре дюймов над самыми длинными побегами осоки. Настает оглушительная тишина.

Саркофаг огромен; глядя снизу вверх, я ощущаю холод отбрасываемой им тени. Камень порос лишайниками, в трещинах копошатся жуки. Я не воображала подобного, даже читая истории о египетских гробницах. По спине бегут мурашки, колени дрожат. Гадаю: может ли открыться крышка? И… что явится из темного нутра? Мумия? Рассыпающийся скелет? Оборотень вроде того, что носит на шее серебряный доллар?

У Белой Обезьяны могучие плечи. Руки скрещены на груди, искусно вырезана не только шерсть, но и одеяние, украшенное орнаментами и бусинами. Веки опущены, существо словно сковано сном. Заметив это, я испытываю неожиданное облегчение, а вот Кьори, опустившая свирель, наоборот встревожена и… расстроена?

– О нет. ― Жрица делает шаг, чуть не плачет. ― Нет, почему сейчас? ― Она в отчаянии оглядывается. ― Мы пришли зря! Вернемся позже. Светоч не может с нами говорить.

Позже?.. Я вспоминаю путешествие через душный сумрак тропического леса. Позже? В висках пульсирует: «Повторить это? Ну нет!». А еще «позже» значит, что жрица нарушает обещание, что не проводит меня и не отпустит. А ведь я уже потеряла счет времени, не знаю, как давно отсутствую там, дома. Что с родителями? Не хватились ли они?..

Пока я беспомощнее тонущего ребенка барахтаюсь в мыслях, Цьяши высказывает их вслух ― одним крепким, не подобающим женщине ругательством. Размашисто приблизившись к Саркофагу и подбоченившись, она интересуется у подруги:

– Это он что, сам сообщил? А ну! ― Она стучит кулаком чуть пониже обезьяньей грудины. ― Эй! Светоч!

Мы принесли тебе вести! Проснись!

Кьори в ужасе хватает ее за плечо и оттаскивает.

– Ты что? Так нельзя! Не смей, ты даже не поклонилась!

Цьяши фыркает.

– А я вот слышала, он никогда не задирал нос и не любил все эти церемониалы… Ладно, трусиха. ― Поймав новый испуганный взгляд, Гибкая Лоза прячет руки за спину. ― Я не буду его трогать. Но с чего он отказывается говорить? Может, ты попросишь получше?

–Нет.

Кьори бережно касается обезьяньей груди и ведет вверх. Привстает на цыпочки, и постепенно дрожащие пальцы добираются до морды, ласково обводят губы, поднимаются к сомкнутым ресницам. Эти длинные ресницы тоже вырезаны все до одной, я все больше убеждаюсь: Саркофаг действительно нерукотворен. Ни один скульптор не создаст такую вещь. Ни один смертный скульптор.

– Он… спит? ― осторожно уточняю я. Кьори качает головой.

– Его нет. Прямо сейчас его здесь нет.

– Что? ― Цьяши опять вспыхивает, но держит обещание: не машет кулаками. ― Всем известно, что он не может выйти, для этого нужно, чтобы…

– Цьяши.

Не дает о чем-то проболтаться? Впрочем, все равно, пусть. Я делаю вид, что вообще ничего не слышала, вглядываюсь в Обезьяну. Пальцы Кьори по-прежнему поглаживают сомкнутые каменные веки.

– Он… здесь. Но не здесь. Именно поэтому обычно я хожу по зову. Когда он ждет, у него, ― жрица убирает руку, ― открыты глаза. Но я так надеялась застать его, так…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Сорокадевятники (от «1849 год») ― старатели первой волны калифорнийской «золотой лихорадки». ― Здесь и далее примечания автора.

2

«Деним» ― прочная французская ткань, наподобие парусины, из которой в период «золотой лихорадки» в Калифорнии предприниматель Леви Штраусс стал производить первую вариацию современных джинсов, пользовавшуюся небывалым спросом у старателей.

3

Одна из первых веток нью-йоркского метрополитена была открыта в 1868 году. Это была эстакадная линия Девятой авеню.

4

Кейкуок (от англ. cakewalk ― «ходьба с пирогом») ― вошедший в моду после освобождения Юга танец, изначально перенятый от афро-американского народа. Характерны: бодрая музыка, струнный аккомпанемент и множество комедийных элементов: это пародия разом и на бальные танцы «белых господ», и на марши.

5

Турнюр – модное в 1870-1880-х годах приспособление в виде сборчатой накладки, располагавшейся чуть ниже талии на заднем полотнище верхней части юбки, что формировало характерный силуэт с очень выпуклой нижней частью тела.

6

На самом деле уже в 1872 году «король вальсов» все же посетит Америку.

7

Сидящий у подножья (инд. ― wa‘t‘a’urisi, англ. sitting at the foot of the ladder) ― выражение, означающее незаконнорожденного.

8

В 1866 г. конгресс США принял закон, наделяющий гражданскими правами всех урожденных жителей страны. Закон распространялся как на белых, так и на цветных, но не касался индейцев. Индейцы получили равные права лишь в 1924 г.

9

«75 000 добровольцев Линкольна» – прокламация президента, опубликованная 15 апреля 1861 г. И призывающая добровольцев в армию США. Была издана на следующий день после падения форта Самтер и стала формальным объявлением войны Югу.

10