Логово проклятых

– Да, мы слишком открыты перед Германией, – согласился Судоплатов, вглядываясь в лицо Меркулова, пытаясь понять, куда он клонит. – Немцы видят, что Красная армия становится с каждым месяцем все сильнее, у нас появляются образцы военной техники, которые превосходят германские, английские и французские аналоги. Каждый упущенный день и час осложнит ему войну с нами. Но Гитлер не решится нападать на нашу страну, когда за спиной у него Англия и США.

– Возможно, что с Англией он попытается разделаться в самом ближайшем будущем. Ла-Манш – не слишком-то серьезное препятствие. Но вы, Павел Анатольевич, пока еще слабый политик. США не станут ввязываться напрямую в европейскую бойню, пока не почувствуют собственной выгоды и не сведут к минимуму своих экономических рисков. Я бы не решился сейчас с твердой уверенностью заявить, чьим именно союзником будет Америка в случае войны Германии с Советским Союзом.

– Значит, Всеволод Николаевич, война с Германией все-таки будет? Вы об этом хотели поговорить?

– Ну-ну, я так вопрос не ставил, – заявил Меркулов и напряженно улыбнулся. – Я всего лишь говорил вам о возможных неожиданных поворотах в неустойчивой европейской политике. Мне очень не хотелось бы, чтобы в случае каких-то непредвиденных осложнений мы получили бы еще и нож в спину от националистического подполья, действующего в Западной Украине и Западной Белоруссии. Вы меня понимаете?

Да, Судоплатов его понимал. Говорить об этом открыто было не принято даже здесь, в этих вот самых стенах. За такие беседы запросто можно было получить обвинение в политической близорукости, ложном истолковании и непонимании ценных указаний руководителей советского государства. Не исключался и другой ярлык, куда более страшный, совершенно несовместимый с жизнью как таковой.

Тем не менее Меркулов при всех его недостатках был человеком широкого кругозора. Аналитических способностей ему было не занимать.

Мельник встал во главе ОУН за границей потому, что это нужно было германской разведке. Абвер чужими руками собирал информацию в приграничных районах, насаждал глубоко законспирированную агентуру. Он заблаговременно создавал пятую колонну, которая в случае вторжения германских войск на территорию СССР начнет убивать командиров, рвать связь и захватывать стратегические мосты. Значит, надо помешать Мельнику, выбить его сильных помощников, внести раздор и дезорганизацию в деятельность краковского центра и всего заграничного штаба ОУН.

Мельник совершенно открыто шел на сотрудничество с Германией. Судоплатов видел это и хорошо понимал, что такой факт нам даже на руку. Легче всего дискредитировать того человека, который сотрудничает с врагом, оккупирующим твою Родину. Как бы кто ни ненавидел советскую власть на территории Западной Украины, но оккупант – всегда оккупант.

Рядовые члены ОУН, которые борются за независимость Украины, должны будут узнать о встрече Андрея Мельника с адмиралом Канарисом. Надо бы рассказать им и о том, что деятельность ОУН координирует руководитель абверовской резидентуры в Бреслау.

Утром 1 февраля Борович был вызван в кабинет начальника службы безопасности краковского центра ОУН. Посыльный, здоровенный детина в пальто с полинялым меховым воротником, все время держал руки в карманах. При этом на лице его невозможно было прочитать настороженности или неприязни.

«Интересно, – подумал Борович, одеваясь, – имеет он приказ стрелять, если я окажу вооруженное сопротивление? Пистолет, видимо, брать бессмысленно. Если бы они хотели меня арестовать, то способов и удобных мест очень много. Это можно было бы сделать тихо и незаметно. Или, наоборот, с шумом и публично. А вызов через посыльного – это неуверенность, приглашение на беседу, которая вообще-то тоже может закончиться чем угодно. Все зависит от того, что известно им и как мне удастся использовать то, что знаю я».

Борович, как и многие другие сотрудники центра, жил в городе. Бойцы ударных групп и отдельные агенты, проходившие подготовку, располагались в казармах, устроенных на территории заброшенной усадьбы. Там же базировалась и служба безопасности.

Идти предстояло два квартала. Эта короткая прогулка должна была показать, насколько сильно руководители ОУН подозревают Боровича. Если на улице сейчас окажется дюжина подозрительных лиц, то это будет сигнал тревоги.

Борович немного постоял возле своего стола, но его рука так и не коснулась выдвижного ящика, в котором лежал пистолет. Ни к чему. Это не решение проблемы. Он хорошо помнил слова Судоплатова: «Когда разведчик берется за пистолет, он перестает быть разведчиком».

В кабинете Боровича ждал начальник службы безопасности центра Олесь Воронец. На его физиономии поблескивали стекла очков в тонкой оправе. Он то и дело кривил узкие хитрые губы и рассматривал Боровича так, как будто видел его впервые. Этот человек делал вид, что никогда не обращался к Михаилу со словами безмерной благодарности за спасение Романа Шухевича, с которым Воронца связывала давняя дружба. Он якобы не знал, что Борович получил от Степана Бандеры денежную премию за хорошую службу.

Бандера сказал, что это награда за тщательную подготовку группы диверсантов. Она не только свободно прошла в пограничный район Украины, но и успешно взорвала мост, сожгла амбары с семенным зерном.

Правда, ни Бандера, ни Воронец не могли знать, что шум, поднятый в газетах и на рынках в связи с взрывом моста националистами, был осознанно, совершенно целенаправленно раздут сотрудниками НКВД. Повреждения моста были не такими уж большими. Вместо амбаров горели пустые сенные сараи, стоявшие рядом с ними, изрядно подгнившие, грозившие развалиться в любой момент. Надо сказать, что все эти взрывы и поджоги осуществляли вовсе не националисты, а специально подготовленные люди из НКВД.

– Вот и вы, Михаил Арсеньевич, – наконец-то произнес Воронец внушительным баритоном. – Честно говоря, я полагал, что мне долго придется вас ждать.

– Почему? – Борович сделал вид, что удивился. – Думаю, вам по роду вашей службы хорошо известно, что я мало куда хожу, помимо центра. Иногда в кафе с другими сотрудниками, если они меня уговорят принять чарку по какому-то поводу. Время от времени я встречаюсь там со старыми товарищами. Например, со Стеллой Кренцбах. Вы же знаете, что меня многое связывает с ней и с Романом Иосифовичем. Вы послали за мной курьера, я не мог не поторопиться. Но давайте к делу. Я вас слушаю.

– Нападение – лучший способ обороны, – заявил Воронец и похвально кивнул. – Правильно, это же азы разведывательной работы. Вас неплохо учили в вашем ЧК. Правда, теперь это называется НКВД.

– Учили меня там действительно хорошо. Держать язык за зубами, думать о том, что говоришь в камере, выдерживать допросы. В двадцать девятом году меня арестовали. Я почти полгода провел в камерах внутренней тюрьмы на Лубянке. Да, должен признать, что это была одна из самых серьезных школ, которые мне пришлось пройти. Чему-то большему меня научили только окопы германской войны.

– Не понимаете, да? – спросил Воронец и улыбнулся.

– Вы о чем? – Борович сделал очень удивленное лицо. – Я что-то упустил в ваших вопросах?

– Да ладно вам. – Воронец махнул рукой, снял очки и принялся протирать стекла мягкой тряпочкой, подслеповато посматривая на собеседника. – Темнить я не люблю, предпочитаю ясность во всем. Вот господин Агафьев утверждает, что встречал вас в коридорах Лубянки в форме сотрудника ОГПУ. Даже орден у вас на груди виднелся, только он не разглядел, какой именно. Конечно же, Красного Знамени. Других у Советов в двадцать девятом году просто не было.

– Если угодно, то в царской армии я имел три солдатских Георгиевских креста, которые получил, еще будучи вольноопределяющимся в пехотном полку. Офицерские награды мне потом вручал генерал Брусилов. Что же касается господина Агафьева, упомянутого вами, то я не имел чести знать его ни в двадцать девятом году, ни ранее. Честно говоря, будь моя воля, я и сегодня с ним не знался бы. Тип весьма неприятный, не имеющий ни малейшего представления о чести и достоинстве.

– У вас с ним был конфликт здесь, в центре?

– Я уже сообщил вам о том, что прежде Агафьева не знал. Поэтому никаких конфликтов с ним иметь не мог. А здесь… Все, что не касается нашей работы, я полагаю, можно и не обсуждать. Мало ли кому я на улице на ногу наступил. Я не хочу, чтобы обо мне думали как о человеке, сводящем личные счеты.

Тут дверь кабинета распахнулась. Борович увидел Романа Шухевича. Тот хмурился, рассеянно кивал, потирал руки.

Потом он подошел к столу, который разделял Воронца и Боровича, и сказал:

– Олесь, ты не мог бы нас оставить на минуту наедине? Я хочу сказать несколько слов Михаилу Арсеньевичу.

– Да, пожалуйста, – как-то слишком уж легко и быстро согласился Воронец, рывком поднялся из кресла и вышел.

Вся эта интермедия с появлением в кабинете Шухевича наводила Михаила на мысль о хорошо поставленном спектакле.

Шухевич подвинул стул и сел рядом с Боровичем.

– Миша, мне здесь во всем верят, так что положись на меня, – торопливо проговорил он, заглядывая в глаза собеседнику. – Если все обстоит именно так, как говорит Агафьев, то я помогу тебе. Я обязан тебе жизнью, а это многое для меня значит. Скажи, он прав, да? Ты действительно прислан сюда из НКВД? Я готов пойти на преступление перед своими товарищами, спасти тебя, помочь скрыться. Ни черта они со мной не сделают!

– Роман, ты спятил? – медленно проговорил Борович, тоже глядя прямо в глаза Шухевича. – Какое, к лешему, НКВД?

Борович умышленно произнес не «какой», как следовало бы, а «какое», в среднем роде. Так часто говорят люди, толком не знающие, о чем идет речь.

– Эх, Миша!.. – Шухевич поморщился. – Агафьев узнал тебя, и с этим ничего не поделаешь. Но я тебе обещаю…

– Вы тут с ума все посходили, господа? – холодно осведомился Борович. – У вас под носом работает чекист. Все вы об этом знаете и так вот совершенно спокойно доверяете ему подготовку ударных отрядов?

– Ладно, хватит, Роман Иосифович! – раздался вдруг властный голос.

Борович поднял глаза и увидел, что на пороге кабинета стоит Бандера в дорогом костюме-тройке. Начищенный ботинок чуть постукивает по полу, колючие глаза смотрят зло, очень внимательно, но как-то устало.

– Да, вы правы, – сказал Бандера и с заметным раздражением потер подбородок. – Мы действительно недоглядели, в наших рядах был враг. Но как вы, Михаил Арсеньевич, человек, искренне преданный нашему делу, могли промолчать, не рассказать нам, что Агафьев чекист? Почему вы смолчали о том, что встречали его на Лубянке?

Этот новый подвох оказался довольно неуклюжим. Борович вовремя заметил ловушку.

Он опустил голову, сокрушенно покачал ею, потом поднял глаза, посмотрел на Бандеру и Шухевича, а потом с усталой обреченностью проговорил:

– Я уже битый час твержу вам одно и то же. На Лубянке я был только один раз, когда меня арестовали в двадцать девятом году. Нас из камер в кабинеты почти никогда не поднимали, допрашивали в специальном помещении, расположенном внизу. Я не имею ни малейшего представления о том, работал там Агафьев в те времена или он вам врет. Я его на Лубянке не видел. Я бежал из-под конвоя, когда нас повезли в суд. Была тогда у большевиков такая мода – устраивать показательные процессы.

– Ладно, – буркнул Бандера, прошел мимо стула, на котором сидел Борович, и покровительственно похлопал его по плечу.

Агафьев был повешен на рассвете, на открытой площадке посреди поместья, именуемой плацем. Лицо его было багровым, бешено вращающиеся глаза выдавали дикую панику. Петро Агафьев никак не рассчитывал на то, что вся эта история обернется для него таким вот трагическим образом.

На роль палачей Бандера назначил двух бойцов, которые проходили обучение в группе Агафьева. Еще недавно он часто разговаривал с ними при помощи тяжелых кулаков. Поэтому парни проделывали свою работу с видимым удовольствием.

Рот Агафьева был плотно завязан на тот случай, если тот перед смертью в запале начнет снова клеветать на Боровича, а еще хуже, если на все руководство центра. Степан Бандера вполне разумно рассудил, что не стоит бросать тень подозрений на еще одного инструктора, создавать впечатления, что краковский центр битком набит чекистами.

Агафьев не смог ничего выкрикнуть. Табурет вылетел из-под его ног, и тело закачалось на веревке под лучами восходящего зимнего солнца.

Борович смотрел на казнь и хмурился.

«Как-то слишком просто все произошло, – раздумывал он. – Сначала Бандера и Шухевич поверили на слово Агафьеву, а потом – мне. Ему они мигом вынесли смертный приговор».

Борович не знал, что за всей этой видимой простотой решения руководства краковского центра ОУН крылась еще и одна замысловатая операция, которую провел в Москве Павел Анатольевич Судоплатов. Он вычислил человека, который прибыл из Кракова с целью получения информации о Михаиле Боровиче. Этот тип искал контакты на Лубянке и попал на человека Судоплатова. Тот за рюмкой чая, разумеется, подтвердил, что на Боровича в двадцать девятом году заводилось дело. Он тогда сидел на Лубянке и сумел сбежать при транспортировке в суд. Ну а Агафьев до сих пор числится в штате НКВД.

Глава 4

Начало февраля 1941 года выдалось в Кракове метельным. Даже на улицах ветер каждую ночь наметал к входным дверям и ступеням столько снега, что некоторые горожане не могли выйти из дома. Ну а в полях и лесах овраги и низины были занесены так, что лошади иной раз проваливались в них по самую шею.

Боровичу пришлось свернуть часть практических занятий после сильного обморожения нескольких бойцов учебных групп. Михаил видел, что с таким его решением руководство центра согласилось очень неохотно. Нервозность теперь чувствовалась во всем. Она проявлялась при озвучивании числа и состава ударных групп, готовых к переброске через границу, при обсуждении тактики их действий на территории Советской Украины в условиях зимы.

Уже около месяца Борович был не просто инструктором, а главным специалистом центра по тактике боевых операций и планированию. Работы у него прибавилось, на сон оставалось по 4–5 часов в сутки. Кроме основательной нагрузки в центре, ему необходимо было еще и выполнять работу советского разведчика.

Чтобы справиться с ней, Боровичу приходилось изобретать способы бывать в тех местах, где вслух обсуждались последние новости, шли разговоры о ближайших планах и стратегии ОУН в целом. Ему приходилось отправлять в Москву и собственные тактические разработки, чтобы высокое начальство было в курсе всех новшеств в тактике действий ударных групп националистов. Михаил обязан был установить конкретные цели заброски каждой диверсионной группы.

Морозным утром Борович шел по старому кварталу Кракова. Сегодня он оставил в почтовом ящике новую шифровку, подлежащую срочной передаче. В центре опять стали слышны разговоры о скором нападении Германии на СССР. Сроки назывались самые страшные: середина или конец весны этого года.

Борович пытался понять, откуда у Бандеры могли появиться такие сведения. Он, конечно же, в первую очередь учитывал тот факт, что Бандера все же общается с Мельником, а у того имеется прямая связь с абвером. Михаил так и не мог прийти к определенному выводу. Он слишком хорошо знал, что такое дезинформация и какими совершенно легальными путями она распространяется.

Черный «Хорьх» вильнул, проехал немного юзом по свежему снегу на брусчатке и остановился у тротуара. Тут же распахнулась дверца. Из машины выбрался здоровенный детина в кожаном длинном плаще и шляпе.

Борович остановился, но в спину ему тут же уперлось что-то твердое, очень уж похожее на ствол пистолета. Оказывается сутулый мужчина, который так неуклюже пытался отпереть старенькую дверь в доме, был хорошим актером. Это ведь он сейчас подошел сзади и тыкал под лопатку оружием. Кто это?

– Быстро в машину! – с сильным акцентом приказал детина в плаще.

Глаза его не выражали вообще ничего. Он даже смотрел как бы сквозь Боровича. Только дополнительный тычок стволом пистолета в спину заставил Михаила шагнуть к машине.

«А ведь это немцы, – вдруг догадался Борович. – Очень уж характерный акцент. Это что-то новое! За все время работы в краковском центре мне не приходилось встречаться с ними. Не тот был уровень моей должности. Все контакты такого рода проходили в основном в штабе Мельника.

Эти ребята тупо молчат. Первый из них заговорил лишь по необходимости. Значит, бить меня по затылку и силой бросать в машину в их планы не входило.

А что входило? Я работник центра, связан с подготовкой диверсионных групп и их использованием на территории СССР. Кажется, ситуация немного проясняется».

Борович не стал задавать вопросов и молча ждал, куда немцы его привезут. В любом случае все скоро прояснится.

Михаила беспокоило лишь то обстоятельство, что он был взят сразу после того, как оставил сообщение в почтовом ящике.

«Не произошел ли провал именно через связь? Если так, то это очень плохо. Сейчас, когда грядут такие события, я стал особенно важен для Москвы. В Кракове наверняка есть и другие агенты, не только я. Но их информированность наверняка очень низкая. Жаль!»

Машина свернула с улицы, проехала между старыми домами и выскочила к озеру. На берегу стоял небольшой старинный особняк. Кованая ограда, стрельчатые формы готических окон – все говорило о богатой истории этого здания. Собственно, весь Краков состоял из таких домов.

Славный город, древняя столица Польши!.. Сколько иноземных захватчиков ты повидал на своем веку, сколько чужих сапог топтали брусчатку твоих площадей. И вот теперь сюда пришли немцы.

Дверь особняка открылась, как только Борович и молчаливые конвоиры, сопровождавшие его, поднялись по ступеням. Дубовая дверь, окованная железом и потемневшая от времени, открылась совершенно неслышно. На пороге появился молодой мужчина в строгом костюме, который бросил профессиональный взгляд на улицу, потом на лицо человека, доставленного в дом. Он посторонился и пропустил всех в холл.

Вот здесь конвоиры уже обыскали Боровича. Они сделали это быстро, ловко и довольно бесцеремонно. Осмотрели все, включая содержимое бумажника, кармашка для часов на жилете. Заставили даже разуться, осмотрели и его ботинки.

Только после того как Борович снова обулся, застегнул жилет и пиджак, мужчина указал ему рукой в сторону остекленной двери, распахнутой настежь. Конвоиры молча вышли на улицу, но что-то подсказывало Боровичу, что его положение лучшим от этого нисколько не стало. Он прекрасно понимал, что все мысли о побеге и сопротивлении ему стоило пока отбросить подальше.

Он прошел в каминный зал, неслышно ступая по толстому ковру, расстеленному на полу. В камине полыхал огонь, на стенах красовались кабаньи и оленьи головы. За стеклами шкафов темного дерева поблескивал хрусталь, виднелись корешки книг.

Борович сразу заметил голову человека, сидевшего в глубоком кресле перед камином. Кресло скрипнуло, и человек упруго, одним движением поднялся. В нем чувствовались какая-то деловитость и нетерпение.

– Господин Борович, – произнес мужчина по-русски почти без акцента, внимательно глядя на гостя.

Он долго рассматривал его лицо, то ли сверялся с фотографией, заложенной в памяти, то ли пытался изучить Михаила, понять его характер, скрытые наклонности.

Борович промолчал. Он считал, что представляться ему нет никакого смысла. Тут явно работали профессионалы. Ошибиться в том, кого взять на улице и привезти именно сюда, а не в какой-то подвал гестапо, они никоим образом не могли.

Мужчине было около сорока. Холеное лицо, умные, близко посаженные глаза, темные волосы, аккуратно зачесанные назад. На руке, которая небрежно покоилась на спинке кресла, дорогой перстень с какой-то монограммой, видимо, фамильной.

Он был тут хозяином, это очевидно. Но что-то беспокоило Боровича при всем, казалось бы, спокойствии обстановки. Эти глаза были ему знакомы.

– А вы почти не изменились, поручик, – заявил немец, благодушно усмехнулся и подошел к столику, на котором красовался стеклянный графин в оплетке из серебряной проволоки.

Борович смотрел на руки немца, на то, как тот снял крышку графина и наполнил светлым вином два хрустальных бокала. Левый мизинец у него не сгибался. Боковую сторону кисти до второй фаланги этого пальца пересекал неровный белый шрам.

Борович сразу все вспомнил.

Утренний ветерок трепал грязный белый флаг с красным крестом. Тела солдат в нижнем белье лежали в самых разных позах. Мертвецы скрюченными пальцами вцепились в нательные рубахи на груди. Почти у каждого они были в рвотных массах, у некоторых с кровью. Две сестры милосердия застыли рядом с ними. Они все еще пытались прижимать ко ртам солдат мокрые марлевые тампоны.

20 июля 1916 года поручик Борович с маршевой ротой выгрузился на станции Залесье под Сморгонью. Он сразу же двинул свое подразделение на позиции, где происходила плановая ротация войск.

Как показали очевидцы, оставшиеся в живых, в первом часу ночи немцы обстреляли Сморгонь химическими снарядами, а затем выпустили удушливый газ. Первое ядовитое облако накрыло оборонительные позиции Тифлисского и Мингрельского полков. Меньше чем через час оно миновало окопы, в которых корчились люди, и достигло Сморгони и деревни Ветхово, где располагались госпиталь и тыловые службы. До шести утра 20 июля немцы семь раз пускали газ в сторону русских позиций. Листва и хвоя на деревьях в районе передовой побурела, как осенью.

В тот день на позициях погибло около трехсот солдат и офицеров. В тыл было вывезено более трех тысяч человек, в той или иной степени пораженных газами. Сколько из них потом умерло, Борович не знал.

Но жертв было бы намного больше, если бы русское командование не предусматривало возможность газовой атаки. Из окопов боевого охранения, выдвинутых перед позициями пехоты на десятки и сотни метров вперед, были протянуты сигнальные шнуры для извещения о химической опасности. Наблюдение велось постоянно. У солдат и офицеров имелись индивидуальные средства защиты. На позициях стояли емкости с водой для смачивания масок, были заготовлены хворост для костров, соломенные жгуты, лучины, пакля, смола, углекислая сода и едкая известь, которые при взаимодействии с отравляющими веществами должны были снизить их поражающее действие.

Через несколько дней Борович сформировал из самых опытных солдат ударный взвод, который в составе батальона 16-го гренадерского полка участвовал в вылазке на тылы противника. Пехотинцы под прикрытием отвлекающего артиллерийского огня обошли немецкие позиции в районе селения Чухнов и атаковали тыловые склады. По сведениям разведки, там находилось оборудование для распыления газов, хранились артиллерийские снаряды с химическими зарядами.

Бой был короткий, но страшный, беспощадный. Русские подразделения тремя колоннами обрушились на немцев и мигом смяли немногочисленные караулы. Запылали сараи. Пулеметные очереди перемежались взрывами гранат. Ружейная стрельба то усиливалась, то затихала. Не было криков «ура». Только топот сотен пар ног в ночи, остервенелый мат и хриплые выдохи, с которыми солдаты вгоняли штыки в ненавистные серые мундиры. Винтовки хлестко били вдоль улиц.

Оставаться в районе разрушенных и уничтоженных складов было нельзя. Взрывались в огне немногочисленные баллоны с газом, не использованные немцами в предыдущей атаке. Удушливое облако медленно накрывало все вокруг. Бойня продолжалась уже целый час. Немцы вот-вот могли перебросить в район прорыва резервный кавалерийский полк и дивизион броневиков из района Лудовичей. Солдаты поджигали все, что могло гореть, яростно проклинали немчуру.

Борович прекрасно понимал их. Он и сам был зол как сатана. С его точки зрения газовая атака была подлостью и трусостью. Враг оказался не готов выйти на честный бой, боялся схлестнуться в штыки в чистом поле.

Михаил не раз за эти годы сам ходил врукопашную. Он хорошо знал, что такое русский солдат в штыковом бою. Немцы тоже это знали, не раз испытали на собственной шкуре!

Сейчас, когда на его глазах младший унтер-офицер Чигинцев с парой солдат начали добивать штыками раненых немцев, Борович их остановил.

– Отставить, Чигинцев! Прекратить! – приказал он. – Русские солдаты не воюют с ранеными.

– Так это же нелюди, ваше благородие! – в запале проговорил унтер, вытирая локтем потное, перекошенное от злости лицо. – Они что сотворили с нашими! Газами людей травили! Я ж сам видел, что там творилось.

– Федор Иванович! – Борович сжал плечи своего подчиненного и тряхнул его несколько раз, приводя в чувство. – Федор Иванович, так мы же с тобой люди, а не собаки мерзостные! Опомнись, Федор Иванович, мы же с тобой в Бога веруем!

Унтер как-то сразу обмяк в его руках, голова повисла на грудь. Солдаты потоптались на месте, а потом бочком-бочком отошли в сторону от ротного командира.