Мир Гаора. Сторрам

Его уже не спрашивали, почему он бабам ничего не даёт, а сам всё делает. Все помнили, как следила за его одеждой Киса, а теперь… понятно, что тоскует парень, а каждый по-своему тоску избывает. Сунулась было к нему по праву подруиньки Кисы Дубравка, так он её даже не шуганул, а посмотрел, ну, как на пустое место, и дальше пошёл. А Дубравку потом Мамушка пробрала, что кто ж так к мужику лезет, когда у того душа ещё болит.

– Вот отойдёт он, тогда и лезь.

– Так оно когда будет?! А ну, как продадут меня, али его, так я и не попробую с ним! – возмутилась Дубравка.

И тут же получила по затылку.

– А то тебе парней не хватат! Ишь разлакомилась! Мужик ей нужóн!

Словом, огребла Дубравка и от Мамушки, и от Матери, и от остальных женщин. Они Рыжего не трогают, не беспокоят – душа-то она долго болит, а тут малолетка так, понимашь, и норовит не в свой черёд пролезть!

К радостному удивлению Гаора, всё получилось у него как задумывалось. Шофёров не было вообще. Вернее, они из коротких рейсов приезжали, ставили свои машины и уходили. Свободные механики явно наскоро проверили, подготовили машины к выезду и умотались. И они вдвоём с Махоткой спокойно, без помех всё отмыли, вымыли пол, разобрали и протёрли стеллажи, даже дверцы у шофёрских шкафчиков, и дежурил тот самый механик, со шрамом. Он ни разу не попытался как-то подколоть Гаора, никогда не мешал Махотке бегать по гаражу в поисках нужного – Махотка каждое такое поручение использовал, чтоб заодно и у других кой-чего подсмотреть, а однажды, когда Гаор был в рейсе, позвал Махотку и заставил себе помогать, ругался, правда, но без рук. Выслушав тогда Махотку, Гаор кивнул, что, дескать, обошлось и ладно.

И сегодня обойдя вымытый гараж, дежурный механик уселся на стул в своём углу и углубился в газету с кроссвордом. Зная уже, что когда тот с кроссвордом, то ничего вокруг не замечает, Гаор подмигнул Махотке и указал на трейлер. Красный от предвкушаемого счастья, Махотка занял место за рулём. Гаор сел рядом.

– Пошёл.

– Ага, – выдохнул Махотка, включая мотор.

Шёпотом проговаривая заученные с голоса действия, Махотка прогрел мотор и стронул машину с места. Ворота были раскрыты настежь, и Гаор тихо, но жёстко скомандовал.

– Вперёд.

Механик на секунду поднял голову, проводив рассеянным взглядом выезжавшую в ворота машину, и снова углубился в кроссворд.

Как и рассчитывал Гаор, гаражный двор был пуст. У складского корпуса суета и беготня с тележками и контейнерами, а здесь тихо. И Махотка, судорожно сжимая руль сразу вспотевшими руками, смог выполнить все указания Гаора. Если внешняя охрана и наблюдала за гаражным двором, то никак это не проявила.

Увидев, что суета и беготня у складов стихают, Гаор распорядился.

– В гараж.

– Ага, – ответил Махотка шёпотом: от напряжения и переживаний у него сел голос.

Въехал Махотка вполне прилично, ни за что не задев. Высадив его, Гаор сам сел за руль и развернул трейлер на нужное место. Крутиться на гаражном пятачке Махотке ещё рано: заденет соседние – обоим задницы до костей вспорют. Быстренько привели трейлер в порядок, будто ничего и не было, и с первыми звуками сигнала рванули к выходу.

– Рыжий!

Окрик механика застал их уже в дверях. Гаор сразу застыл на месте, выпихивая Махотку наружу. Звали-то его, пусть пацан улепётывает. Но Махотка вывернулся и встал за ним. Механик сам подошёл к ним, оглядел и покачал головой.

– Дурак ты, Рыжий.

Гаор счёл нужным промолчать, но ни согласия, ни тем более возражений от него и не требовалось.

– Выучишь ты дикаря этого, так его ж и оставят, а тебя продадут на хрен. – Механик усмехнулся, разглядывая застывших перед ним рабов, и повторил: – Дурак ты, забыл, что ли? Не делай добра, не получишь зла.

Вот аггел, сигнал заливается, там построение, а этому дураку философствовать приспичило. Никогда раньше он и не заговаривал с ними, а сегодня надо же…

– Ладно, валите, волосатики.

– Да, господин механик, – гаркнул Гаор, срываясь с места как по тревоге.

На построение они успели в последнее мгновение. Обычно, пока они бежали на построение и даже в строю, Махотка быстро выспрашивал у Гаора об услышанном в гараже, но сегодня парень молчал вмёртвую. Правда, Гаор не обратил на это внимания.

Пересчёт, обыск, запуск. И можно уже по-вольному.

Гаор с наслаждением разделся догола, сбегал умыться и натянул рубашку и штаны. Сама возможность переодеться была уже отдыхом, знаком перехода к другой жизни, жизни для себя. Даже то, что можно голышом пробежаться, тоже знак – ты среди своих. Он теперь понимал, насколько его старания вначале мыться после всех, как-то прикрыться выдавали в нем чужака, задевали, а то и обижали остальных. «Ну и дураком же был», – с весёлым удивлением подумал о себе Гаор, садясь со всеми к столу.

Сегодняшняя каша не походила ни на какую другую, но что-то смутно, на грани сознания, напоминала. Её название – пшёнка – ни о чём ему не говорило, но… но что-то… что-то… Додумать он не успел, вставая со всеми из-за стола и благодаря Мать.

В коридоре к нему протолкался Махотка.

– Рыжий, учиться будем?

Гаор изумлённо уставился на него. Последнее время Махотка стал заправским учеником, в том смысле, что начал увиливать и отлынивать, третьего дня его вообще пришлось отлавливать и подзатыльником загонять на урок физики, и на тебе… и голос такой, будто просит.

– Будем, конечно, ты что?

– Ну, этот, механик, сказал же, чтоб ты меня не учил. Чтоб тебя вместо меня не продали.

– Мне на него и советы его… – Гаор завернул такое, что невольные слушатели грохнули восторженным хохотом.

И пока строились на выдачу, продолжали ржать и требовать от Рыжего, чтоб повторил, а то с одного раза и не запомнишь. Но щёлкнул замок двери надзирательской, и все затихли. Праздник праздником, а схлопотать вполне можно.

Как положено под праздник, дополнительная пачка сигарет, Гаор заодно сдал опустевшую зажигалку и получил новую, а фишек ему выдали неожиданно много. Обычную красную за гараж, две зелёных за поездки, синюю за сегодняшнюю и две белых… за что? Ему не сказали, и он мудро не спросил. Дали, значит, взял. Махотка получил тоже больше обычного: две белых и зелёную, а обычно ему давали три белых. «Горячих» и «по мягкому» им не отвесили, они поблагодарили и вышли, зажав в кулаках полученное богатство.

– Рыжий, – спросил в коридоре Махотка, – а чего стоко много?

– Это, видать, за учёбу прибавили, – объяснил Старший.

– Во, умственность что значит! – одобрили остальные.

– Ворону вон тоже как Старшему почти отваливают, а он один работáет, но по умственному.

– Давай, Махотка, учись, пока Рыжий с Вороном здеся.

– Вот и пошли, – весело сказал Гаор, ведя Махотку за шиворот в спальню.

Махотка шёл сам, но учителю строгость положена, мастер завсегда с-под-руки учит, и что Рыжий Махотке за каждую ошибку подзатыльник отвешивает, а Ворон так язвит, что обхохочешься, всеми, в том числе и Махоткой понималось как должное.

После физики и письма, Гаор отправил Махотку к Ворону, хотя обычно в выходной вечер уроков не было. Но раз такое дело, что за это фишки дают, то Махотка не спорил. Но Ворон сказал, что устным счётом можно и на дворе заниматься. Он будет курить, а Махотка сидеть рядом и решать задачи.

На дворе как всегда шум, весёлая беготня, солнце ещё высоко, и бледный диск луны виден, ну да, полнолуние сегодня. И неужели и на ночь их на дворе оставят?!

Гаор сразу ушёл к своему турнику, размялся, включая броски и перевороты, не требующие партнёров. Учить он этому не может, но для себя в одиночку… Да к аггелу, он один, никого этому не учит, а если кто и глазеет, то… все равно к аггелу! Гаор подпрыгнул, ухватился за трубу и стал подтягиваться.

Всякий раз на турнике он вспоминал, как стало как-то не так на основном дворе, как он побежал туда и увидел… И слова Матери, что охрана завсегда с девками балуется… Сволочи, они же свободные, мало им шлюх городских, или шлюхам платить надо, а рабыня бесплатная… сволочи… И он яростно подтягивался, исступлённо снова и снова повторял ту, как оказалось, памятную с училища композицию, с которой он выступал на межучилищных соревнованиях по гимнастике на выпускном курсе. Взял тогда первое место, и его кубок красовался в витрине достижений в главном вестибюле, и он, большой уже лоб, выпускник, а бегал посмотреть на него, и карточку, где его сфотографировали на награждении в обнимку с кубком, вклеил в свой альбом. Уходя на фронт, он сдал альбом с остальными вещами в основной цейхгауз, а, выйдя на дембель, забрал и держал на квартире, значит, его передали отцу и, скорее всего, вместе с его рукописями отправили на утилизацию, за дешёвый курсантский альбом ни хрена не выручишь, а отец даже рукописи его отказался продать, ведь Арпан всерьёз хотел выкупить, вот сволочь орденоносная, лишь бы нагадить, мало, что убил его, так и рукописи… Ну, чисто спецура. Он вдруг подумал, что никогда не видел ладоней отца, наверное, и у того есть этот знак. Ведь Сержант ему говорил, что отец в спецвойсках по всей лестнице прошёл, но, конечно, начал не с рядового, а, видимо, с младшего лейтенанта, наследники рядовыми не бывают, хотя тогда отец, наверное, был ещё младшим, зачем ему Сержант рассказал тогда, как Яржанг Юрденал стал Наследником, сам-то понимал, о чём рассказывает?

– Рыжий, а покрутиться дашь?

– Дам, – ответил Гаор и спрыгнул.

Махотка подпрыгнул и вполне уже удачно уцепился за трубу.

– Пошёл, – скомандовал Гаор, становясь на страховку, – десять подтягиваний.

– Ага-а, – протяжно ответил Махотка, втаскивая себя наверх.

– Молчи, дыхание собьёшь.

Пришли ещё желающие поглазеть и попробовать. Набежали девчонки дразнить Махотку и других парней. Стало шумно и весело. И все мысли о прошлом ушли, будто их и не было.

До ужина всё шло как обычно, в любой выходной вечер, но… но что-то и не то. Как напряжение какое-то, будто чего-то ждут, но чего? Вроде, всё как всегда, но Гаор чувствует это ожидание и невольно настораживается сам. Или всё дело в голубых сумерках, зеленоватом небе, золотой полосе закате и наливающейся светом луне?

На ужин ушли все как-то сразу и быстро. Ни обыска, ни пересчёта. Так что? И впрямь на ночь не закроют? Ну… ну… На ужин та же что и в обед каша, но вместо чая травяной отвар. И не кому-то, а всем. Что это? Почему?

После ужина все опять повалили к выходу. Гаор пошёл со всеми. Дверь надзирательской плотно закрыта, а наверху… охранника у двери нет. Как это? Двор пуст, ни надзирателей, ни охранников. Ну, их и раньше, положим, в выходной было мало, но у дверей сидели, и внизу у ворот и вдоль ограды в открытую стояли, а сейчас… И почему-то все не разбегаются по закоулкам, не играют, а сбиваются в тесные кучки, о чём-то тихо разговаривают, некоторые крутят в руках незажжённые сигареты, но не курят. Что это? Гаор подошёл к одной из компаний, но по нему скользнули такими отстраняюще безразличными взглядами, что он, прикусив губу, отошёл. Его опять посчитали чужим, за что? Он нашёл взглядом одиноко курившего у парапета Ворона и подошёл к нему.

– Ты что-нибудь понимаешь?

Ворон кивнул.

– Ну?

– Всё просто. Сегодня летний солнцеворот.

– Знаю, ну, так какого хрена…?

– Мы, – Ворон сделал такую выразительную паузу, что Гаор невольно мысленно произнёс пропущенное слово: ургоры. Ворон удовлетворённо кивнул, будто услышал, и продолжил: – служим службы в храмах, приносим жертвы, устраиваем парады, фейерверки и всякое прочее, а они празднуют по-своему. И мы им на этом празднике не нужны.

Гаор хмуро кивнул.

– Ты знал об этом?

– О чём? Скажем так, догадывался. Такие послабления на праздник большая редкость, но… но меня никогда не звали, а сам я в чужую веру не суюсь, – Ворон усмехнулся, – на чужом… священнодействии чужак может быть только жертвой.

– И что будешь делать?

– Покурю. Если не прогонят… посижу здесь, а нет, пойду спать.

Гаор кивнул. Да, спорить здесь не о чем. Всё, видимо, и в самом деле так. Готовится какое-то… священнодействие, обряд, на котором им, ему не место. Тогда Плешак говорил ему, чтобы он молчал и никому не рассказывал, как матери звали к нему Мать-Воду, потому что мужчинам этого знать нельзя. Да, тогда он увидел и услышал запретное, но это было вынужденным, его лечили, спасали, а сейчас он здоров, и… и не нужен им. Обидно, он-то думал, что стал своим. Да что у него за судьба такая: везде он чужой! И всё потому, что полукровка, да… да лучше бы он прирождённым был!

Вышли матери, и теперь собирались вокруг них. Вот Мать поглядела на небо и покачала головой, кому-то в чём-то отказывая.

Ворон докурил сигарету, растёр окурок и встал. Теперь они стояли отдельно от всех. Ворон, опершись заведёнными назад руками о парапет, а Гаор рядом в пол-оборота к нему. Впрямую на них никто не смотрел, но Гаор чувствовал, как скользят по его лицу и телу внимательные, не враждебные, нет, а… выжидательные, проверяющие взгляды. От них чего-то ждут? Чтобы они ушли? Или наоборот, присоединились к остальным? Надо что-то сделать? Но что?

Старший подошёл к Матери и о чём-то говорит с ней, но смотрит на них. Гаор понял, что говорят о них, и что сейчас решается его судьба. И на этот вечер, и на все последующие дни. Останется ли он чужим или станет своим. Будет как Ворон – свой, но чужой, или как Седой – чужой, но свой.

Вот подбежали, пробились сквозь толпу к Матери две девчонки с кем-то из парней, что-то быстро, перебивая друг друга, стали рассказывать. Мать кивает, но смотрит на них, одиноко стоящих у парапета, оборачивается к другим матерям и говорит с ними. Те кивают, соглашаются. Остальные слушают их и тоже кивают. Нет, конечно, Ворон сказал глупость, никто их в жертву приносить не будет, скорее всего, им просто скажут, чтобы они ушли, шли вниз, или… или все уйдут, а они останутся здесь, вдвоём, отверженными. Как… как те, которых укладывают у решётки или параши, которых вынужденно по приказу надзирателя терпят рядом… Ворон молча, закинув голову, рассматривает небо и луну, ставшую заметно ярче, а лицо у него такое, будто ему и в самом деле всё равно, что будет, какое решение приняли матери.

Начальник ночной смены охраны отошёл от окна.

– Ну? – спросили его.

– Приказ вы знаете. Огонь на поражение только при попытке перелезть через ограду, а в остальном ни во что не вмешиваться. Сигнализация включена?

– Да.

– Тогда отдыхаем и до утра выход только по сигналу.

На столах всё уже готово.

– Командир, в честь праздника…

Начальник усмехнулся.

– Не развезёт?

– Да со стакана…

– Обижаешь, командир.

– Для нас и бутылка не доза.

– Аггел с вами, только на корпус позвоню.

В надзирательской ответили, что спальни пусты, все на дворе.

– Ну и хрен с ними, ложитесь спать. Дверь только заприте, а то они шалеют, – сказал начальник и положил трубку.

Водка уже разлита, закуска готова, и ему сразу подали стакан.

– Ну, с праздником, парни!

– И тебя, командир!

Выпили, закусили, теснясь за столом.

– А что, командир, они и впрямь шалеют?

– Луна, видно, действует.

– Наверное.

– Скоро завоют, услышишь.

– А потом?

– А аггел их знает, мне это по хрену.

– Что, и патрулировать не будем?

– Слыхал же, только при срабатывании сигнализации.

– Нам же легче.

– Всегда бы так дежурить!

– По сколько скидывались?

– Бесплатно, подарок от Сторрама к празднику.

– Ага, чтоб всем поровну.

– А ведь точно, им выть да нагишом бегать, а нам выпить и закусить.

– Хватит вам, сели праздновать, а говорим о чём?

– Ну их…

И разговор пошёл уже о своих, разумеется, более важных делах.

– Пора, – громко сказала Мать.

Старший пробился сквозь толпу и подошёл к стоявшим у парапета, остановился в шаге. Гаор невольно напрягся, подобрался, как перед прыжком. Ворон остался в прежней позе, только глаза от луны перевёл на Старшего.

– Будем Мать-Землю заклинать, – сказал Старший. – Идёте с нами?

Гаор не понял, что собираются делать, но сразу кивнул.

– Да.

И мгновением позже сказал Ворон.

– Да.

Старший не улыбнулся, лицо его оставалось строго торжественным, но Гаор почувствовал, что он доволен их ответом.

– Тады пошли.

Ворон оттолкнулся от парапета, и они вслед за Старшим вошли в толпу. «Но… но он же не знает, что надо делать, – с ужасом подумал Гаор. Ведь один неверный шаг или не то слово, и его выкинут, а он даже не понял, о чём идёт речь. Мать-Земля и всё, дальше непонятное, не слыханное слово…

– Рядом держись, – бросил ему, не оборачиваясь, Старший, и Гаор, облегченно выдохнув, пристроился к нему.

– А ты со мной, – дёрнул Ворона за рукав Мастак.

– Пора, – повторила Мать и… запела.

Вступили остальные матери, за ними женщины, звонко, высоко забирая, поддержали песню девчонки. Мужчины пока молчали, молчал и Гаор, хотя чувствовал, что протяжная и на первое впечатление монотонная мелодия словно приподнимает его, заставляя действовать, куда-то идти. Ни одного слова он не понимал, да и были ли слова? Просто… просто его… как в Валсе, когда вошёл, оттолкнулся от дна, а дальше тебя уже несёт, и только держи лицо над водой, чтобы не захлебнуться.

Запели мужчины, и Гаор открыл рот, давая вырваться наполнившей его изнутри неведомой силе. Зазвучали высокие голоса парней.

Двести голосов звучали то в унисон, то расходясь и переплетаясь сложным не повторяющимся узором.

Единой, ни на миг не прерывающей пение массой, они стронулись с места и пошли. Куда, зачем? – ничего этого Гаор не понимал и не хотел понимать. Чужая властная сила владела им, заставляла поступать так, а не иначе, будто его тело само по себе знало всё это и теперь делало должное, а он… Нет, он не мог и не хотел смотреть на это со стороны, и не сила внутри него, а он внутри чего-то огромного, что больше любого храма, больше… всего, больше самой жизни.

Краем сознания он вычленял из многоголосия знакомые по вечернему пению голоса, поймал лицо поющего Ворона, сообразил, что они вышли с рабочего двора на другой, примыкающий к фасадному, на огромный газон под переплетением пандусов и лестниц, куда только третьего дня завезли землю, видно, собирались пересевать. На границе бетона и взрыхлённой земли, остановились и, не прерывая пения, разулись. Вместе со всеми Гаор сбросил ботинки и шагнул вперёд, погрузив ступни в мягкую, прогретую дневным солнцем и влажную от выступившей росы землю.

Сами собой встали два круга, внутренний женский и наружный – мужской. Песня билась, вздымаясь и опадая, и Гаор вдруг различил знакомые слова: Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна. Медленно, то скользя, то рыхля землю ногами, люди пошли по кругу. Мужчины – направо, женщины – налево. Как сами собой срывались и отбрасывались назад, на бетон, рубашки и штаны. Прямо над газоном большая круглая ослепительно-белая луна, такие же ослепительно-белые тела кружатся по чёрной рыхлой земле. Женщины распустили, рассыпали по плечам и спинам волосы, сцепились руками по спинам. Мужчины положили руки друг другу на плечи. Круги теснее, ближе друг к другу, движение всё быстрее.

Гаор шёл в общем кругу между Старшим и Тарпаном, чувствовал их руки на своих плечах и сам держался за них.

Направо, налево, вперёд, назад, припадая на одно колено и вставая, мотая головой в такт шагам, разрывая горло песней. Женщины вдруг как-то все сразу повернулись лицом к ним, и теперь два круга шли то в одном направлении, то в противоположных, сближались и расходились.

Перед Гаором мелькали знакомые, но неузнаваемые сейчас лица, ставшие в лунном свете совсем другими. И нагота, собственная и остальных, не смущает и не волнует, он просто знает, что иначе нельзя, не может быть, обдумывать увиденное, вспоминать и анализировать услышанное, выспрашивая слова, он будет потом, а сейчас есть только это: земля под ногами, луна над головой, и влага росы на теле. Мать-Земля, Мать-Вода, Мать-Луна, мы дети ваши, не покиньте нас, помогите нам…

Поют эти или другие слова? Неважно, это он молит об этом, простите меня, что на чужом языке зову, но примите меня… себя в жертву отдам, силу свою вам отдаю…

Круги всё теснее, уже в движении люди задевают друг друга, длинные волосы женщин при взмахах головой касаются мужских лиц, уже ощутимо тепло тел, уже руки расцеплены, и два круга становятся одним и движутся вместе, по солнцу. Правая рука мужчины на плече соседа, левая на плече женщины перед ним, у женщины левая рука на талии соседки, правая охватывает мужчину, притягивает его к себе. Круг окончательно рассыпается и какое-то время продолжается движением прижавшихся друг к другу пар. Песня стихает, и пары опускаются на землю, тёплую влажную землю, освещённую серебристо-холодным лунным светом, чтобы сразу и принять, и отдать им, трём набóльшим матерям, свою силу…

…Кто были эти женщины, с которыми он бился и катался по земле, Гаор потом не мог, да и не пытался вспомнить. Всё дальнейшее смешалось, перепуталось, но помнил одно: делал должное, что иначе было нельзя, и, хотя было уже тихо, та песня ещё звучала в нём, и делал он всё, подчиняясь ей, и, заснув прямо на земле, продолжал слышать её…

– Рыжий, – его тронули за плечо, слегка потрясли, – очнись, братейка.

Гаор со стоном открыл глаза и увидел белый диск луны на голубом предрассветном небе.

– Утро? – спросил он луну.

Рядом негромко рассмеялись.

– Светает уже, давай помоги мне.

Гаор сел и помотал головой, просыпаясь и вытряхивая набившуюся в волосы землю. Вчерашнее медленно всплывало в памяти. Он… ладно, это потом, а сейчас… он сидит голым на истоптанном газоне, а рядом стоит Старший в одних штанах, без рубашки и тоже перепачканный землёй и с граблями в руках.

– Иди, штаны надень, и мы сейчас тут быстренько, пока охрана дрыхнет.

Гаор встал и огляделся. Газон был пуст, только на краю, уже на бетоне, валялись две пары ботинок, две рубашки и чьи-то, скорее всего, его штаны, и грабли. Всё стало ясно. Все уже разошлись, а он так и заснул на земле, и его не стали будить. А теперь ему на пару со Старшим надо разровнять землю, убрать все следы ночного… действа, не сразу пришло нужное слово. Он потянулся, расправляя мышцы, и пошёл за штанами. Почему-то после ночи, проведенной нагишом на мокрой от росы земле он не чувствовал себя ни замёрзшим, ни усталым.

Вдвоём со Старшим они быстро разровняли землю, убирая вмятины от тел и вытоптанную хороводами дорожку.

– Ну, вот и ладноть, – удовлетворённо кивнул Старший, оглядывая результат их работы. – Теперя пошли, грабли уберём и вниз, завтрак уже скоро, – и предупредил. – Ты не обувайся пока, а то ноги сотрёшь в кровь.

Гаор кивнул. Как и Старший, он повязал рубашку вокруг пояса, взял ботинки, взвалил на плечо грабли, и они неспешно пошли под набиравшим силу золотистым солнечным светом на свой двор.

Голова была лёгкой и приятно пустой, будто он проспался после хорошей выпивки с друзьями и теперь готов к новым и любым подвигам. В предутренней тишине вдруг неожиданно звонко засвистел, защёлкал в деревьях вдоль ограды соловей. И Гаор не удержался, подсвистел в ответ.

– Откуль знашь? – спросил Старший.

– Иногда команды не голосом, а вот так свистом или ещё как отдаешь, – стал объяснять Гаор, – ну, когда в разведке или в дальнем охранении, нас и учили, птиц различать, ну, и чтоб врага, если он под птицу сигналит, узнать.

Гаор сам понимал, что получается не очень внятно, но Старший кивнул. Гаор искоса посмотрел на него и тихо сказал.

– Спасибо.

– Ладноть тебе, – улыбнулся Старший. – Чего я, братейку в таку ночь брошу, что ли ча?

– Кого? – спросил Гаор, сразу вспомнив, как Старший его будил. – Как ты меня назвал?

– Братейка, брат молодший, меньшой, значит. Мы ж побратались на Новогодье, помнишь? Когда ты меня от капральской смеси отпаивал.

– Помню, – кивнул Гаор, обрадованный, что так просто и хорошо объяснился тот обряд. – А почему я младший?

– А тебе сколько? Ну, по летам.

– Двадцать шесть, нет, аггел, двадцать семь уже.

– Ну вот, а мне тридцать два. И, – Старший усмехнулся, – по рабской жизни я старше.

– Понятно. Значит, я тебе братейка, – Гаор старательно выговорил новое, но сразу ставшее близким слово, – а ты мне?

– Братáн.

– Братан, – повторил Гаор, словно пробуя слово на вкус. – Так и звать тебя?

– Зачем? Энто уж наше, – Старший улыбнулся, блеснув из-под усов зубами, – семейственное. Понял, Рыжий?

– Понял, – засмеялся в ответ Гаор. – Как ни крути, а ты Старший.

Старший довольно захохотал.

За разговором они дошли до своего корпуса. В полутёмном – лампы горели вполнакала и через одну – верхнем тамбуре-холле Старший провёл его мимо закрытой двери верхней надзирательской, мимоходом указав неопасливым шёпотом.