Мир Гаора. Сторрам

Он хотел ещё попросить Матуху снять повязку и спросить, чего так тихо, куда все подевались, но заснул, едва успев лечь. Матуха сама укрыла его, подоткнув одеяло.

– Всё, Аюшка, спать иди.

– А ежли он опять биться начнёт? – спросила Аюшка, мужественно борясь с зевотой.

– Не начнёт, – улыбнулась Матуха, – он теперь спать будет.

– Я пригляжу, – важно сказал Махотка, упросивший, чтоб его при Рыжем сегодня дневальным оставили.

– А куда ж ты денешься? – засмеялась Маманя. – Давай только и остальную работу сполняй, а то я Старшего ждать не буду, сама накостыляю. Пол-то не метён, не мыт, давай, берись за работу.

– Возле его койки не пыли, – озабоченно сказала Матуха, – смачивай чаще.

– Знаю, – шмыгнул носом Махотка.

Ничего этого Гаор не слышал. Он спал. Время от времени его будили, давали ему что-то пить, потом пожевать, вроде это была каша-размазня, он ел и пил подносимое ко рту и снова засыпал. Потом до него смутно доносился шум множества голосов, вроде его даже трогали, и он невнятно заплетающимся языком отругивался, чтобы ему дали спать. Однажды с ним уже было такое, когда после многодневного утомительного бессмысленного боя наступила тишина, и они повалились на землю кто где стоял и заснули, и санитары трясли их и пинали, пытаясь разбудить и так отделить раненых и убитых. Ещё дважды его сводили в уборную, и в последний раз он уже почти шёл сам и даже пытался ладонью считать стояки. Но и это сквозь сон.

И проснулся опять от шума, в котором не сразу, но узнал шум вечерней спальни, и попытался приподняться на локтях, почему-то он лежал уже на животе, хотя не мог вспомнить, когда и зачем повернулся.

– Чего тебе? – спросил над ним озабоченный голос Ворона.

– Уже что, вечер? – спросил Гаор, с трудом ворочая языком.

– Правильно вечер. Ну, как ты?

– Нормально, – он медленно, уж очень плохо его слушалось тело, повернулся и попытался сесть.

Ему помогли.

– Очунелся? – спросил голос Старшего.

– Да, а как же…?

– Четыре дня тебе на поправку дали, – весело сказал Старший. – А потом в гараж выйдешь.

Вокруг радостно заржали.

– Так что, Рыжий, лежи не хочу!

Гаор попробовал улыбнуться.

– Належался вроде. Голова только тяжёлая. И глаза…

– Голова тяжёлая от таблетки, – сказал Ворон. – Не помнишь, как тебя снотворным поили?

– Помню, – не очень уверенно ответил Гаор. – А… зачем?

– Воевал громко, – усмехнулся Ворон.

– Понятно, – вздохнул Гаор.

Неужели кого-то отметелили за него? Хреново. И откуда снотворное взялось? Но думать об этом и тем более спрашивать было тяжело. Он почему-то от этого короткого разговора устал. И попросил:

– Глаза развяжите.

– Ворон, как?

– Может, и впрямь, а?

– Очунелся вроде…

– Попробуем, – озабоченно сказал Ворон. – Давай так. Ложись на живот, лицо с двух сторон руками заслони.

Несколько рук помогли Гаору выполнить указания Ворона и сняли повязку.

– Открой глаза, что видишь?

Зыбкий расплывающийся свет, нет что это? Серое, непонятное… А, понял!

– Подушку вижу.

– А теперь опусти ладони, подними голову. Ну?

Глаза слезились, болели, но он видел… Видел!

– Вижу! – вырвалось у него.

Ворон засмеялся.

– Ну и ладноть, – сказал Старший.

Гаор попытался повернуться к ним, чтобы увидеть их, а не стену, но Ворон остановил его.

– Не спеши. Теперь закрой глаза и ляг на спину, и полежи так, чтобы свет сквозь веки шёл. Потом посмотришь и снова закроешь. И на лампы не смотри. Постепенно привыкай.

– Ага, – согласился Гаор.

Тогда из того завала его достали ночью, и он помнит, как резал глаза свет слабого притемнённого фонарика. Так что всё правильно. Но откуда Ворон всё это знает? И почему все его слушают?

Гаор сделал всё, как ему сказали, и успел увидеть столпившихся вокруг, когда вдруг глаза сами по себе закрылись, и он опять рухнул в сон.

– Крепкий парень, – Ворон поправил ему одеяло и встал. – Всё, Старший, дальше он сам справится.

Старший порывисто обнял его.

– Спасибо, кабы не ты…

– Ладно тебе, – Ворон усмехнулся, – нашёл, чем считаться, – и пошёл к своей койке, став опять прежним, молчаливым и отстранённым.

Оставив Рыжего спать – седни он уж, похоже, буянить не будет – все разбрелись по койкам. В прошлую ночь многие не выспались и сегодня улеглись на боковую, не дожидаясь отбоя.

Посреди ночи Гаор проснулся, сразу, как от толчка, и несколько мгновений полежал, соображая, где он, что с ним и что его разбудило. Так, всё правильно, и теперь ему надо добраться до уборной и обратно, не упав и никого не потревожив. Сложно, но возможно. Ну… шаг за шагом, не спеша, за стояки сильно не цепляться, а то тряхну койку и разбужу, ну, сержант, вдох-выдох и вперёд…

Сумрак в спальне позволял видеть и не резал глаз. Пошатываясь, но стараясь не хвататься за стояки, Гаор добрался до уборной. Здесь свет был ярче, но всё же терпимо, боли нет, крови в моче нет, значит, почки целы, не отбили, и не застудил, уже хорошо, а теперь так же назад. Аггел, как не его тело, завтра же надо начать разрабатывать, четыре дня ему дали, один день уже прошёл, три дня осталось, а там работáть, а интересно, почему говорят то так, то этак, то рабóтать, то работáть, это не просто так… серьёзная эта штука «ящик», и впрямь больше суток выдержать тяжело. Кто только до такой пакости додумался, поговорить бы с этим умником, чтоб думал прежде, чем изобретать.

Добравшись до своей койки, почему-то она теперь нижняя, похоже, его с Полошей местами поменяли, интересно, зачем, но хорошо, что поменяли, на верхнюю ему сейчас не залезть, Гаор посидел, переводя дыхание и рассматривая ночной сумрак спальни, потом лёг и натянул на себя одеяло.

Старший, следивший за ним со своей койки, успокоено опустил голову на подушку. Всё – и очунелся, и оклемался, ну, силён парень, ну, крепок, нашенского рода, мы живучие, нам иначе нельзя. С этим и заснул.

7 день

Проснулся Гаор вместе со всеми, но ему сказали:

– Лежи, не путайся под ногами.

И он согласился с этим. Быстро ходить он ещё не может, а поесть он и потом поест, не забудут про него. Так что он переждал суматоху и суету, а когда в коридоре затопали надзиратели, лёг под одеяло и закрыл глаза. А то ещё… глазеешь, так пошёл в строй! Знает он эти штуки. Но пронесло. Если даже и заглянули в спальню, то его не тронули, и, когда всё затихло и хлопнула дверь надзирательской, он откинул одеяло и сел.

Сегодняшний поход в уборную прошёл куда легче, его только раз повело в сторону, но он успел ухватиться за стояк и переждать головокружение, и даже смог зайти в умывалку и умыться. Глаза, если не смотреть на лампы, совсем не болели и почти не слезились. Он успел вернуться и сесть, когда в спальню вошла Матуха. Гаор улыбнулся ей.

– Я в порядке.

– Вижу, – засмеялась она. – Сейчас тебе поесть дадим, а на обед уже со всеми сядешь.

– Я и сейчас дойду, – попробовал он возразить.

– Ты сейчас в коридоре свалишься, – насмешливо сказала Матуха, – тащи тебя потом да укладывай, Асил-то работáть ушёл.

Гаор покорно вздохнул. Что с матерями не спорят, он уже хорошо усвоил.

– То-то, – с ласковой насмешкой сказала Матуха, – а сейчас к свету встань, я глаза тебе посмотрю.

Он послушно встал и вышел в центральный проход, встал почти под лампой, и Матуха, взяв его обеими руками за голову, осмотрела его глаза. И хотя свет ещё их резал, Гаор терпел, стараясь не моргать и не жмуриться.

– Хорошо, – сказала Матуха, – ну-ка, – она пальцем осторожно поочерёдно оттянула ему нижние веки, – везучий ты, Рыжий, глазную кровь тебе не выпустили. Иди ложись.

– А поесть когда? – уточнил Гаор, возвращаясь на койку.

Ноги дрожали, и сердце часто билось о рёбра.

– Сейчас, – сказала Матуха и ушла.

Он лёг поверх одеяла, вернее, у него вдруг кончились силы, и мгновенно уснул. И дневалившему сегодня Булану, пришлось вытаскивать из-под него одеяло, чтобы укрыть.

– Спит? – заглянула в спальню Маманя, – ну и пусть себе спит, поест, когда сам проснётся. Шумнёшь тогда.

Булан кивнул, берясь за тряпку и воду. Что ж это за штука такая «ящик», если такого мужика как Рыжий так ухайдакало за пять дней? Ему приходилось видеть насмерть и забитых, и запоротых, и у таких сволочей работáл, что как их только Мать-Земля терпела, а такого в жизни не видел. А ещё старшие говорят, что Рыжий крепок и быстро очунелся, а он вона – ходить не может…

Спал Гаор недолго. Опять без снов, спокойно, и проснулся от голосов и смеха, и ещё не открыв глаз, сообразил, что это Булан с дневальной девчонкой колобродит. Он улыбнулся и позвал.

– Булан, ты?

Но откликнулась девчонка.

– Ой, проснулся никак, щас я Мамане шумну!

Гаор открыл глаза и сел. Булан, стоя к нему спиной, оправлял штаны. И Гаор уже открыл рот, чтобы поддеть Булана, ему чего-то стало очень весело, но в спальню вошла Зимушка с плошкой каши и кружкой чая, так что знакомство Булана с армейским фольклором пришлось отложить.

– Давай, Рыжий, – весело сказала Зимушка, – лопай.

Густую, но не крутую, масляно блестящую кашу и показавшийся необыкновенно сладким горячий чай Гаор заглотал с удивившей его самого быстротой. И руки, понимаешь, заработали, и проскочило, не застряв.

– Вот и молодец, – обрадовалась Зимушка, – когда мужик лопает быстро, здоров значит. Крепок ты, Рыжий, только в раж не входи больше.

Засмеялась, забрала у него миску с кружкой и ушла.

Гаор несколько озадаченно посмотрел ей вслед, перевёл взгляд на стоявшего в проходе Булана.

– Это она про что?

– А чо? – удивился Булан, – ты, Рыжий, совсем ничего не помнишь? Как ты ту сволоту зубами грыз, и только уложили тебя, ты очунелся, стал спрашивать где кто, ну и сказали о нём, так ты не в себе стал и кидаться начал, чуть все койки не посворотил, а кто под руку подвернулся, так и побил. Зайче под глаз приварил, Ворону, ещё там… Не помнишь?

Сказал и тут же пожалел об этом. Потому что у Рыжего вдруг задёргалась, стягиваясь к носу, верхняя губа, оскалом выставились зубы, а глаза стали прям жёлтыми… Мать-заступница, никак опять у него?! Испуганный Булан отступил на шаг, быстро прикидывая, под какую койку нырять, но… но обошлось. Рыжий поднял руку и сам себе пальцами с явным усилием разгладил, выпрямил губу, резким выдохом перевёл дыхание и стал уже совсем человеком.

Успокоившись, Гаор сел, опираясь спиной на подушку и стену.

– Ничего, – твёрдо сказал он, – мы ещё с ним встретимся на узкой дорожке. А нет, так у Огня. Там он от меня не уйдёт. А чего не додавил я его? Кто помешал?

– Тебе Гархем по затылку пистолем врезал, – обрадованный, что Рыжий всё-таки человек, ответил Булан, – и в «ящик» на пять суток велел.

– С ним тоже встречусь, – пообещал самому себе Гаор.

– Мотри, – поёжился даже Булан, – он с пистолем ходит.

– Ничего, пуля быстра, а увернуться можно, – усмехнулся Гаор.

– Это как? – с интересом спросил Булан.

– Если первым выстрелить.

Булан подошёл и сел на соседнюю койку, Разговор получался уж очень интересным.

– Рыжий, а ты воевал?

– Ну да, – даже удивился Гаор.

Все ж знают об этом, он Плешаку ещё в самый первый день рассказал, а что Плешак узнал утром, то к вечеру уже все знают.

– А вот ты ночью всё кричал: танки, танки, это чего?

Гаор вздохнул. Слишком много надо тут объяснять, а он чего-то уже уставать начал. Но… нет, надо через не могу, нельзя ему разлёживаться, не хочет он в «печку», пока та сволочь по земле ходит. Он ещё раз вздохнул и стал рассказывать, чтобы было попонятнее. Булан слушал, открыв рот, совсем как Тукман, и задавал с точки зрения Гаора немыслимо глупые вопросы, но он терпеливо отвечал. Что «Верх!» кричат, когда вражеские самолёты прилетают, и тогда надо прятаться в укрытие, прыгать в окоп, кювет, да любую яму, а нет – так просто ложись, где стоял, и молись, чтоб не накрыло, с самолётом пехоте не справиться. Что есть такая штука «вилка» – это когда стреляют по тебе сначала спереди, потом сзади, или справа и слева, а значит следующий уже точно в тебя. Что за танками идёт вражеская пехота и надо пропустить танки и, отсечь пехоту огнём, ну, выстрелами, что такое мины и…

Хлопнула дверь в коридор, и послышался шум сбегающих по лестнице людей.

– Во! Надо же! – удивился Булан, – обед уже. А ты интересно врёшь, Рыжий, заслушаешься.

– Это правда, – хмуро ответил Гаор.

И про себя добавил: не вся только. Что всей правды не воевавшим не расскажешь, он давно понял. Вроде ему говорили, чтоб на обед шёл со всеми. Гаор сел, откинул одеяло и стал искать свои штаны и рубашку. Штаны висели, где им и положено, в изножье, а вот рубашка была не его. А метка… метка его. Новую ему, что ли, дали? Ну да, ту он тогда порвал, это он помнит.

Он надел штаны, передохнул и надел рубашку, пуговицы были на месте, и он стал её застегивать. Пальцы дрожали от напряжения, и пуговицы плохо пролезали в петли.

– О, Рыжий! – окликали его пробегавшие мимо него в уборную и умывалку. – Никак с нами идёшь?!

– Да, – ответил Гаор и встал, подержался немного за стояк и по возможности твёрдо, стараясь не шататься, пошёл со всеми в столовую.

Супу ему, правда, налили другого, как тогда, после того избиения, и каша была пожиже, а кисель общий, и хлеба как всем дали, и молотил он, не отставая от других.

– Давай в спальню, – озабоченно сказал ему Старший после обеда, – увидят ещё на построении и работáть погонят.

Гаор понимающе кивнул и попытался поскорее укрыться в спальне. Эта попытка закончилась тем, что он успел добраться до койки и упасть на неё до появления в коридоре надзирателей и тут же потерял сознание. Потом ему сказали, что один из надзирателей всё-таки заглянул в спальню, но ты, Рыжий, совсем задохликом смотрелся, он и отстал.

Пришёл он в себя сравнительно быстро и сразу попытался встать. Удалось с первой попытки. Ну, давай, сержант, тебе на поправку всего два дня с половинкой осталось. Он наметил себе маршрут и пошёл от стояка к стояку, чтобы всегда было за что ухватиться. Пройдёт из конца в конец всю спальню, вернётся на койку, передохнёт и повторит. Давай, парень, шевели ногами, береги категорию.

– Рыжий, ты чего? – изумлённо уставился на него, войдя в спальню, Булан.

Он по обязанности дневального помогал мыть кастрюли из-под супа и каши, а потому получил добавку из остатков и сейчас ещё дожёвывал.

– Расхаживаюсь, – кратко ответил Гаор.

На лбу у него выступил пот, ноги подкашивались, но он упрямо продолжал идти, отрабатывая заданный самому себе урок.

– Ну, ты и того! – покачал головой Булан.

Гаор наконец дошёл до своей койки, тяжело сел, но всё-таки не упал и перевёл дыхание.

– Жить захочешь, так будешь даже этого, – ответил он не столько Булану, как на свои мысли.

Булан кивнул и сказал.

– Я ща по второй мыть буду, а то натоптали в обед. Ты полежи пока.

– Хорошо, – ответил Гаор, вытягиваясь на койке. – Это меня с Полошей койками поменяли?

– Ну да, – Булан принёс из умывалки ведро с водой, тряпку и принялся за работу, продолжая болтать. – Ты бился так, вот побоялись, что ты с верхней навернёшься. Рыжий, а на фронте в сам-деле так страшно, или это ты для интересу загибаешь?

Гаор коротко рассмеялся.

– Это я ещё не всю правду говорю, там страшнее.

– Рыжий, – Булан, сидя на корточках – он мыл в центральном проходе и оказался недалеко от Гаора, – поднял голову, и их глаза встретились. – Ежли это и впрямь так, ну, не по-людски, так на хрена это?

– Что это? – не понял Гаор.

– Ну, война. Тебя послушать, так одно убивство, а люди же жить должны. Зачем такое, Рыжий?

Гаор и сам, ещё на фронте, иногда задумывался об этом, но что ответить, ни тогда самому себе, ни теперь ждущему его слов Булану, не знал. За него это сделал другой. И самое страшное, что надзиратель. Когда тот вошёл в коридор и подошёл к спальне, они не заметили.

– Ах ты, задница волосатая, философствовать вздумал?!

Булан так и застыл на месте. Гаор опёрся обеими ладонями о койку, словно если он встанет, что-то изменится. Но надзиратель ограничился тем, что подозвал Булана к себе, вывел в коридор, тут же велел спустить штаны и влепил парню пять за идиотские вопросы и пять за не вымытый вовремя пол. Но все «по мягкому» и тут же ушёл, словно не заметив Гаора. Булан вернулся и продолжил уборку. Гаор лежал, прикусив губу, и злясь на самого себя. И как он не подумал, что дверь в надзирательскую может быть открыта и сволочи подслушивают, совсем дураком стал и по сторонам не смотрит.

Домыв до двери, Булан осторожно выглянул и уже успокоено обернулся к Гаору.

– Закрылись.

– Ори погромче, – мрачно ответил Гаор.

– Правильно тебе влепили, – вышла в коридор из столовой Маманя, – сам залетел и Рыжего чуть не подставил. Вот чуня ты чуня и есть. А коридор за тебя кто мыть будет, и что ж ты по центральному грязь развёз, а между койками оставил?!

Подкрепив свои наставления подзатыльником, Маманя прошла в женскую спальню, и они услышали, как она распекает дневалившую там девчонку. Булан шмыгнул носом и пошёл в умывалку сменить воду в ведре. Гаор подумал, что надо бы встать и немного ещё походить, размяться, прогреть мышцы, но у него почему-то как сами собой закрылись глаза. И проснулся он только к ужину.

В спальню вваливались с обычным шумом и смехом, быстро переодевались, умывались, бежали в столовую, – обычная толкотня и суета. Гаор встал и не спеша, стараясь держаться всё же поближе к стоякам, пошёл со всеми в столовую.

– Два дня осталось, расходишься? – спросил его кто-то.

– Расхожусь, – твёрдо ответил Гаор.

Чувствовал он себя намного лучше, тело уже подчинялось, хоть и было слабым, но это всё ничего. Его опять вытащили, отняли у смерти. Не по обязанности, а по дружбе, и свалиться – это подвести их. Как Старший уговорил надзирателей, как выбил ему эти четыре дня на лёжку и поправку, он, разумеется, не спросил и спрашивать не собирался, но Старший сделал это! Так и он сделает.

И после ужина, преодолевая слабость, не лёг, а встал в узком проходе между койками, уцепился за стояки и стал, упрямо прикусив губу, растягивать, разогревать мышцы.

– Ты, паря того, не порвись, – посоветовал ему Волох.

– Ни… хре-… на… – на выдохах ответил Гаор.

Ему ответили дружным одобрительным гоготом.

– Энто, паря, по-нашенски.

И Гаор улыбнулся с невольной гордостью.

И хотя чувствовал он себя, ну, почти хорошо, но идти в душ не рискнул, завтра вымоется. Да, и с Полошей надо уладить, он же на его месте лежит. Или их навовсе поменяли? Тогда надо и из тумбочек всё переложить. Гаор сел на койку и стал ждать. И когда Полоша пришел из умывалки, Гаор посмотрел, как тот убирает сигареты и зажигалку в нижнюю тумбочку, и предложил.

– Поменяемся?

Полоша посмотрел на него.

– Завтра, – и зевнул, – поспи внизу пока, а завтра и переволочёшь сам, пока я работáю. Лады?

– Лады, – ответил Гаор.

Слово это он уже хорошо знал. Он лёг на койку поверх одеяла, закинул руки за голову. Мягко, сладкой усталостью ныли мышцы. Тогда, после того завала, надо было сразу уходить, и его с метку не меньше несли на себе, потом он пошёл сам, только его мешок и оружие несли другие, а потом… потом их накрыли с воздуха, и, отлежавшись в старых воронках, они пошли дальше, и уже он кого-то тащил на себе. Как же прав Седой: здесь тот же фронт. И выживают здесь как на фронте, да, береги себя сам, но один ты не можешь ни хрена. Только на победу не надейся, победы и дембеля в рабстве не будет. Хотя… дембеля точно, а победы… кто выжил, тот и победил? Допустим, ну ты выжил, а дальше что? Ещё день тебе на лёжку и день на поправку, и куда потом? В гараж? Наверное. И всё по новой. А зачем? И ответил сам себе: чтобы выжить. А зачем? Жить, чтобы жить? Жить рабом? Чтобы «печка» не завтра, а когда-нибудь потом? Стóит ради этого? А ради чего тебя вытаскивают уже второй раз? Ради чего Полоша уступил тебе койку, Старший выбил четыре дня на лёжку и поправку, Плешак тогда работал за тебя, один волочил двойную нагрузку, Маманя готовит тебе отдельно, девчонка ночью не спала, а сидела возле тебя, поила с ложечки, ты ночью шумел, как сказал Ворон: «воевал слишком громко»,– так где-то достали тебе снотворного, и кто-то принял на себя надзирательскую злобу, кого-то же отметелили вместо тебя за шум в спальне, может, того же Старшего, слова тебе никто не сказал, – всё это им всем зачем? Чтобы ты выжил. Тебя хотели убить те, враги, да, это же фронт, значит, там враги, ты не можешь никого из них убить, но ты можешь выжить им назло. Ради этого? А больше не из-за чего.

Гаор лежал, полузакрыв глаза, будто дремал, и напряжённо думал, спорил сам с собой. Видимо, и впрямь заснул, потому что, когда открыл глаза, в спальне было уже темно. Он встал, бесшумно разобрал койку, разделся и пошёл в уборную. Шёл, не ступая, а скользя босыми ногами по полу, стараясь даже случайно не задеть стояков и тем разбудить спящих.

8 день

Утром Гаор встал и пошёл в столовую со всеми, а на время построения просто ушёл в умывалку. Когда надзиратели убрались к себе и закрыли дверь, он вернулся в спальню и первым делом занялся койками. Скатал свою постель, скатал и снял с верхней койки постель Полоши и переложил её вниз, переложил наверх свою. Развернул, перетряхнул и застелил койку Полоши, аккуратно заправил. Теперь развернул, перетряхнул и застелил свою, заправил. И удовлетворённо перевёл дыхание. Всё сделал и ложиться отдыхать не пришлось.

– Ну, ты даёшь, – покачал головой, глядя на его довольное, мокрое от выступившего пота лицо, дневаливший сегодня Голубь, – мотри, живучий какой. Может, и мне поможешь?

– А чего ж нет? – ответил Гаор, несколькими вздохами переводя дыхание.

– А то ты, бугай неложеный, один с веником не справишься?! – вошла в мужскую спальню Маманя, – ишь захребетник нашёлся, чужими руками рабóтать вздумал. А ну живо берись, а я проверю приду. Рыжий, картошку чистить умеешь?

Гаор даже засмеялся от одного предположения, что здесь у него могут быть проблемы.

– А раз так, – улыбнулась Маманя, – то на кухню иди.

Голубь пробурчал что-то невнятное и тут же схлопотал от Мамани по затылку со словами:

– А коль тебе работы мало, я живо найду, ишь губы надул, князь болотный.

На кухне – это оказалось небольшое по сравнению со столовой пространство за плитой, где стояли рабочие столы и шкафы для продуктов – Гаор критически оглядел вручённый ему нож, попробовал лезвие пальцем.

– Маманя, а брусок точильный есть?

– А вона, – показала одна из женщин на угловой высокий шкафчик-колонку.

Найдя нужный брусок, Гаор заново отточил нож, переставил по-своему вёдра с картошкой, чистой водой и для очисток, табуретку и сел за работу. Поглядев на его ловкие уверенные движения, как скользит из-под ножа ровной не обрывающейся стружкой кожура и очищенная, уже ни пересматривать, ни вырезать ничего не надо, картофелина отлетает и плюхается в предназначенное для неё ведро, Маманя кивнула.

– И впрямь и могёшь, и умеешь. А этому где выучился? Тоже скажешь, на фронте?

– Нет, – улыбнулся Гаор, – ещё в училище. Мы с первого класса на кухню наряжались.

– А койку так делать? У всех как ни попадя, а у тебя наособицу.

– Там же, – засмеялся Гаор. И стал рассказывать об училищных порядках, нарядах в очередь и вне очереди, о работах в корпусах и в саду, как чуть ли не зубными щётками чистили к генеральскому смотру строевую площадку, а если по-алеманнски и коротко, то плац, как отмывали койки и снизу, и со всех сторон, как чистили уборные и тоже везде и всюду.

Самым приятным в этих воспоминаниях было то, что эти порядки и правила были одинаковы и на солдатском, и на офицерском отделениях. Редкий случай для армии. Говорили, что раньше, при Старом Генерале, солдатское отделение мыло, убирало, чистило и офицерские спальни, душевые и уборные, но новый начальник заявил, что курсантам денщики по Уставу не положены. Старых порядков Гаор уже не застал, как раз он поступил в училище, и новый начальник пришёл. Им не все были довольны, как-то Гаор даже услышал, как генерала обзывали непонятным, но явно ругательным словом: «либерал». Он попробовал так ругнуться дома на увольнительной и сразу заработал от Сержанта по губам и строгое предупреждение, чтоб забыл и не вспоминал. Смысл этого слова он узнал уже на дембеле, проверив его по редакционному словарю и побеседовав с Туалом, и теперь, рассказывая охавшим женщинам об училище, думал, что если это либерализм, то, что же творилось раньше, и как ему повезло служить уже под новым генералом.

– Так ты с семи лет и работáешь?

– Нет, это учёба была и служба, – и, воспользовавшись моментом, спросил: – А почему так, то рабóтаешь, то работáешь?

– Ну, ты и тёмный, Рыжий, – засмеялись женщины, – столько знаешь, а в этом не петришь.