Аналогичный мир. Том четвёртый. Земля обетованная

– Мам, мне с сахаром, – вдруг раздался бас из-под одеяла на нижней полке.

Эркин даже вздрогнул от неожиданности, а женщина спокойно ответила:

– Я знаю, – достала три кружки из-за свёртков и банок и ушла.

Так они все вместе, что ли? Ну, не его это дело. Эркин сел и принялся за еду, вежливо глядя в окно, пока на полках сопели, кряхтели и ворочались. За окном снежная равнина и лес, какие-то маленькие городки… Наконец тот же бас сказал:

– Ну, с добрым утром.

И Эркин посмотрел на попутчиков. Оба молодые, вряд ли старше него, светловолосые, светлоглазые, с пухлыми какими-то детскими губами, в военной форме без погон и петлиц, но с нашивками. О смысле нашивок Эркин догадался, вспомнив гимнастёрку кутойса, да и у Кольки такие же, да, ему же сам Колька как-то и объяснял, что жёлтые за лёгкие ранения, а красные за тяжёлые.

– И вам доброго утра, – сдержанно улыбнулся Эркин.

У спавшего на нижней полке нет левой ноги, а у того, что на верхней всё, вроде, на месте, но нашивок много, и через всю голову между короткими волосами извивается длинный красный шрам. Смотрели оба на Эркина почему-то не слишком дружелюбно, и он невольно насторожился.

– И откуда ты взялся? – спросил «верхний».

– Сел в Ижорске, – очень спокойно ответил Эркин.

– А по-русски хорошо знаешь? – поинтересовался «нижний».

Эркин посчитал вопрос глупым: они, что, не слышат? И потому ответил чуть резче.

– Мне хватает.

Вошла женщина с дымящимися кружками, поставила их на стол и скомандовала:

– Раз проснулись, вставайте и умывайтесь, – и Эркину: – Да вы к окну подвиньтесь, и вам, и мне удобнее будет.

– Во, маманя у нас, – хохотнул «верхний», беря полотенце. – Она и с тараканом на вы. Айда, Мишаня.

– Иначе мы не могём, – согласился «нижний», пристёгивая протез и вытаскивая из-под стола палку. – Антеллехенция, понимашь.

– Марш! – коротко приказала женщина.

И, когда оба парня ушли, улыбнулась Эркину.

– Не обращайте внимания. Молодые ещё.

Помедлив, Эркин кивнул. В самом деле, впрямую ему ничего не сказали, завестись, конечно, можно, но вот нужно ли? Нужен ему скандал? Нет. Ну, так и промолчим, не в первый раз ему, и не такое глотал и утирался.

Женщина насыпала в одну кружку сахару из двух пакетиков, размешала и стала делать бутерброды.

Эркин снова отвернулся к окну, чтобы она не подумала, будто он на угощение напрашивается. Ел он своё, ел спокойно, не спеша, но вкуса прежнего уже не было. Конечно, разговоры про тараканов, что поползли на Россию, он слышал, но почему-то не ждал, что вот так столкнётся с этим в лобовую. Да ещё от фронтовика.

– А вот бутерброды, булочки, молоко, кефир, – нараспев приговаривала полная женщина в белой куртке, пробираясь по проходу со столиком на колёсах.

Эркин искоса посмотрел на неё и снова уставился в окно. Еды у него достаточно, прикупать незачем.

Вернулись оба фронтовика. Умытые и даже побритые.

– Мам, готово? – спросил «нижний», усаживаясь к окну точно напротив Эркина. – А чай остыл.

– Долго умывались, – спокойно ответила женщина, пододвигая к ним кружки и наделяя бутербродами.

– Так там очередь, – сказал «верхний». – И зря ты, Мишка, не так уж остыл, пить можно.

– Я горячий люблю, – возразил «нижний».

– Кипятком нутро только сожжёшь.

– Ешьте, – сказала женщина. – Потом доспорите.

Эркин чувствовал, что они оба рассматривают его, явно решая, что им делать дальше, но упорно смотрел в окно, не желая заводиться ни на скандал, ни на знакомство.

– Ладно тебе, – вдруг сказал «верхний» и протянул над столом руку к Эркину. – Герман.

Проигнорировать прямое обращение трудно, да и незачем, и Эркин ответил на рукопожатие, назвав себя привычным:

– Эркин Мороз.

И услышал тоже уже привычное:

– Мороз пойдёт.

– Ага, – кивнул «нижний». – А я Михаил.

Эркин и с ним обменялся рукопожатием.

– Из Ижорска ты, значит? – продолжил разговор Герман.

Эркин ещё сдержанно, но улыбнулся.

– Из Загорья. Город такой за Ижорском.

– Далеко тебя занесло, – качнул головой Михаил.

Эркин кивнул, соглашаясь с очевидным. Хоть от одной границы, хоть от другой – далеко.

– Чего так? – спросил Герман.

В их интересе не чувствовалось подвоха, и Эркин ответил серьёзно.

– Искал место поспокойнее.

За разговором их мать совершенно естественным движением пододвинула ближе к Эркину бутерброды, а он столь же естественно выдвинул на середину столика свой свёрток с сэндвичами и пирожками.

– А что, на Равнине неспокойно разве? – удивился Герман.

– Я не с Равнины, – невольно помрачнел Эркин. – С той стороны.

Герман и Михаил переглянулись.

– Вон оно что, – хмыкнул Герман.

А Михаил спросил:

– А туда как попал?

Эркин невесело усмехнулся.

– Родился там. В Алабаме.

Они снова переглянулись, явно решая, какой вопрос задать. Но спросила их мать.

– Не страшно было на чужбину ехать?

Эркин покачал головой.

– Там так было… я уже ничего не боялся. И… и жена у меня русская.

– Там поженились? – живо спросила женщина.

Эркин кивнул.

– Да, – и, решив всё поставить на место, добавил: – Потому и уехали.

– А…? Ну да, – кивнул Михаил.

А Герман спросил:

– А чего так? Уже ж война кончилась, мы ж ту сволочь так придавили, чтоб этого не было.

– А недобитки остались, – жёстко ответил Эркин. – Ну, и стали в обратную крутить втихаря. А на Хэллоуин и прорвало их, такое началось… – он перевёл дыхание и уже внешне спокойно, даже с улыбкой закончил: – Сам не знаю, как живыми выскочили.

– Слышали об этом, – кивнул Герман.

– И в газетах писали, – поддержал брата Михаил и улыбнулся. – Так что, знаешь, как возле уха свистит?

Эркин, глядя ему в глаза, кивнул.

– Слышная пуля уже не твоя, – сказал он по-английски слышанное ещё от Фредди, когда тот готовил их к перегону, и хотел перевести, но его остановил Герман.

– Это мы понимаем.

И, встав, вытянул из-под своей подушки армейскую флягу. Женщина укоризненно покачала головой, но промолчала. Михаил, а за ним и Эркин допили свой чай и подставили кружки. Наливал Герман понемногу, явно сдерживая себя.

– Мать, будешь? – обратился он к женщине, налив Эркину, себе и брату.

Она молча отказалась коротким отталкивающим жестом.

– Ладно тебе, мам, – улыбнулся Михаил. – Ну, глотнём по маленькой, ну…

– Ладно, – оборвал его Герман и потянулся к Эркину. – Давай.

– Давай, – согласился Эркин, чокаясь с братьями.

Он уже знал, что пить можно под любое слово. Налито немного, на один хороший глоток, заесть его легко, а от второго он откажется.

Выпили дружно одним глотком и также дружно заели. К облегчению Эркина, Герман сразу убрал флягу под свою подушку. Женщина стала собирать кружки, и он легко встал.

– Давайте, схожу.

– Я с тобой, – встал и Герман.

Вагон уже давно проснулся, по всем отсекам и на боковых полках завтракали, чаёвничали, вели нескончаемые дорожные разговоры. У купе проводника толкались жаждущие. Немного: человек пять, не больше.

– И кто с краю? – весело спросил Герман.

– Ты и будешь, – ответила, не оборачиваясь, девушка в лыжных брюках и мужской рубашке навыпуск.

Герман обескураженно посмотрел на Эркина, и тот, невольно улыбнувшись, успокаивающе подмигнул. Помедлив секунду, Герман кивнул: дескать, дура, сама своё счастье упустила.

– Мальчики, – промурлыкал за ними женский голос. – Вы за чаем? Так я за вами.

Эркин по-питомничьи покосился назад. Ну и страшна! А намазана-то с утра… и туда же… Герман тоже полуобернулся на секунду и, что-то невнятно буркнув, отвернулся.

Двигалась очередь быстро, и вскоре проводник налил им чаю, приговаривая:

– Вот чаехлёбы собрались. Как скажи, все поморские.

– Не, – ответил Герман, забирая кружки. – Мы печерские.

– Поспорили хрен с редькой, кто слаще, – беззлобно хмыкнул проводник.

Обратная дорога прошла вполне благополучно.

– А вот и чай! – весело провозгласил Герман, бережно ставя на стол кружки. – Мишка, весь сахар слопал?

– Ты ж голый всегда пьёшь! – возмутился Михаил.

– А это по настроению, – огрызнулся Герман. – Ишь, малолетка, шнурок…

– А ты лоб дубовый, – сразу ответил Михаил.

Эркин не выдержал и негромко рассмеялся. Михаил и Герман, занятые перепалкой, не обратили на него внимания, а их мать кивнула с такой понимающей улыбкой, что Эркин сказал:

– У меня дочка и брат мой так же… цапаются.

– Большая дочка? – заинтересовалась женщина.

– В первый класс ходит, – гордо ответил Эркин.

– Как так? – удивился Михаил, оторвавшись от спора с братом, в котором явно проигрывал. – Когда ж ты женился? Война ж ещё была.

– С ребёнком, что ли, взял? – сразу догадался Герман. – Так это ты…

У Эркина заметно потемнело и отяжелело лицо, сжались кулаки, но ни сказать, ни шевельнуться он не успел. Его опередила женщина.

– А ну, оба заткнулись, раз мозгов нет.

Братья быстро переглянулись и кивнули. Эркин заставил себя разжать кулаки и взять свою кружку.

– Попробуйте пирожки, – обратился он к женщине. – Домашние.

– Ваша жена пекла? – женщина взяла продолговатый, с изюмом, и откусила. – Очень вкусно.

И Эркин не смог не улыбнуться.

Его улыбка сняла возникшее напряжение. Герман и Михаил тоже взяли по пирожку и похвалили. Их похвалы прозвучали достаточно искренно, и Эркин совсем успокоился.

Завтрак грозил плавно перейти в обед, но женщина решительно завернула остатки бутербродов.

– Хватит с вас. На потом оставьте.

Эркин хотел сказать, что скоро… да, Лугино, десять минут стоянка, наверняка можно будет прикупить, но тут же сообразил, что с деньгами у попутчиков может, как у Кольки, впритык, и не ему в это лезть.

– Ладно, – кивнул Герман. – Потерпим до потом.

А Михаил спросил:

– Ну, а курить можно?

– В тамбур идите, – ответила женщина.

– Пошли? – предложил Герман Эркину.

Эркин кивнул и достал из кармана полушубка сигареты.

Многие курили прямо в вагоне, но если просят выйти, то отчего же и нет. Тогда, прошлой зимой он тоже ходил курить в тамбур вместе с Владимиром, интересно, как у того там наладилось? Должно быть всё хорошо и как положено. Как увели тогда с двух сторон под руки, так, надо думать, и оженили сразу. Ну, и удачи ему.

В тамбуре было прохладно, и после вагонной духоты даже приятно. Дружно закурили.

– А работаешь где? – спросил, словно продолжая разговор, Герман.

– На заводе грузчиком, – спокойно ответил Эркин и столь же естественно спросил: – А вы?

– Перебиваемся, – вздохнул Михаил.

– Чего умеем, того не нужно, – хмуро улыбнулся Герман. – А чего нужно, так не умеем. Я-то прямо со школы, добровольцем. И он следом. Вот и остались при пиковом интересе.

Эркин понимающе кивнул. Подобных разговоров он слышал много. И Колька так же объяснял, чего он в грузчики пошёл. Но у Кольки руки-ноги на месте, а у них…

– А там ты кем был? – спросил Михаил.

– На мужской подёнке крутился, дрова там попилить-поколоть, забор поставить, – братья кивнули. – А летом бычков пасти и гонять нанимался.

– А до…

– До Свободы? – уточнил по-английски Эркин. – Рабом был, – и смущённо улыбнулся. – Я не знаю, как это по-русски называется.

Вообще-то о рабстве им рассказывала на уроках Всеобщей истории Калерия Витальевна, и в учебнике читал, и в Энциклопедии, так что само слово он знал. Но то Древние Эллада и Рома, так, когда это было, сейчас даже названия у стран другие. Да, ещё холопы и смерды, тоже из истории, но уже России, и крепостные, но ведь совсем другое, даже по названиям.

Герман и Михаил на его слова переглянулись, и Герман кивнул.

– Слышали мы об этом. Было, значит, за что счёты сводить?

– Было, – твёрдо ответил Эркин.

– И свёл? – спросил Михаил.

Он улыбался, и Эркин улыбнулся в ответ, но ответил серьёзно.

– До кого смог дотянуться, все мои.

– А до кого не успел? – не отставал Михаил.

Эркин пожал плечами.

– Жизнь велика, может, и встречу. А там видно будет.

– Верно, – кивнул Герман. – Главное, что выжили.

– Значит, и проживём, – закончил за него Эркин.

Они дружно загасили и выкинули в щель под дверью окурки и вернулись в вагон.

Пока они ходили курить, женщина – своего имени она так и не сказала, и Эркин про себя стал её называть, как и Герман с Михаилом, Матерью – навела порядок в их отсеке.

– Проводник за бельём заходил, я и ваше сдала, – встретила она Эркина.

– Спасибо, – поблагодарил он, усаживаясь на своё место к окну.

Уже не утро, а день, но серые низкие тучи затянули небо, и то ли туман, то ли изморось, сквозь которую смутно мелькают силуэты деревьев и редких домов, и снег какой-то серый, возле колеи просвечивают лужи.

– А у нас зима уже, – вздохнул Герман.

– У нас тоже, – кивнул Эркин. – Мы… на юг едем, так?

– Точно, – кивнул Михаил. – К теплу, да в сырость. Веришь, я там – он кивком показал куда-то в сторону, – на войне, а о зиме тосковал.

– Верю, – кивнул Эркин. – В Алабаме нет зимы, – и уточнил: – Настоящей.

– Одна гниль, – согласился Герман. – А как тебе наша? Не мёрзнешь?

– Нет, – улыбнулся Эркин. – Мне нравится. И, когда сыт и одежда хорошая, то и мороз в радость.

– Это ты точно сказал, – оживился Михаил. – А если ещё и тяпнуть…

Мать посмотрела на него, и он, густо покраснев, буркнул:

– Да ладно, мам, я ж к слову только.

– Нельзя нам почасту тяпать, – вздохнул Герман. – Контузии, понимашь. А ты как? – он щёлкнул себя по горлу.

Эркин понял и мягко улыбнулся.

– А я не люблю.

– Это ты зря, – возразил Герман. – В хорошей компании да под нужную закусь…

– Не заводись, – строго сказала Мать.

– Так точно! Есть отставить! – негромко гаркнул Герман и улыбнулся. – Ладно, мать, не будем. Только про баб при тебе нельзя, а больше в дороге и говорить не про что.

– Такие вы тёмные да неграмотные, – насмешливо улыбнулась Мать.

– А ты? – Михаил тоже насмешливо посмотрел на Эркина. – Ну, на заводе работаешь, а ещё?

Эркин твёрдо выдержал его взгляд.

– А ещё я учусь.

– В школе?

– Да. Там, – мотнув головой, он, как до этого Михаил, кивком показал куда-то за окно, не сомневаясь в понимании собеседников, – мне нельзя было, теперь навёрстываю.

– И за какой класс? – продолжал насмешничать Михаил. – За первый? Или второй начал?

– Мишка, не заводись, – остановил его Герман.

Но Эркин чувствовал себя уверенно и ответил с плохо скрытой гордостью.

– Ну, за начальную я ещё весной сдал. Сейчас в средней.

– А потом? – спросила Мать.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Ещё не думал.

– И зачем тебе эта морока? – спросил Михаил. – Надеешься, зарплату прибавят?

Эркин рассмеялся.

– Ну, этого нет. А зачем? Тебе учиться запрещали? – и, не дожидаясь ответа, уверенный в нём, продолжил, всё чаще пересыпая речь английскими словами: – А за то, что на книгу посмотрел, не били? А за песню не пороли? Ну так…

– За какую песню? – глухо спросил Герман.

– А за любую, – отмахнулся Эркин. – Если без хозяйского приказа… – и замолчал, оборвав себя.

– А по приказу песня не та, – кивнул, соглашаясь, Герман. – Только песня-то чем мешала?

Эркин пожал плечами, заставляя себя успокоиться. Он сам не ждал, что это, потаённое, так вырвется наружу.

– Ну… ну, так мы и воевали за это, – как-то неуверенно, словно спрашивая, сказал Михаил.

Эркин удивлённо посмотрел на него и переспросил:

– За что за это?

– Ну, чтоб всего такого не было.

– А, – Эркин на мгновение сдвинул брови, соображая. – Чтоб не было, значит… значит, против, так?

– Угу, – кивнул Герман. – За, чтоб было, а против, чтоб не было. Ты, Мишка, в словах не путайся, по черепушке мне заехало, так мне и можно, а тебе ни фига. Понял?

Он говорил шутливо, явно сбивая назревавший накал.

– Отстань, – отгрызнулся Михаил. – За что, из-за чего… Словоблудие одно. Вот за что? За что я без ноги, а ты с мозгами набекрень остался? Что ты с войны этой грёбаной, ладно, мать, её и не так обозвать надо, что мы с неё получили? Ордена с медалями? Пенсию грошовую и за пивом, если с орденами придёшь, без очереди…

Он говорил тихо, но с нарастающей яростью, и Мать уже подалась вперёд, чтобы остановить его, но её опередил Эркин.

– Стоп! – тоже тихо, но внушительно сказал он. – За что ты воевал, я не знаю, а вот против чего, я тебе сейчас объясню. А то я год скоро здесь и понял. Ни хрена вы про рабство не знаете. Хоть и воевали… ладно. Вот раб… откуда рабы берутся, знаешь?

– А как все, – попытался пошутить Герман. – Или их по-другому рожают?

– Рожают, рабыни, может, и обычно, а зачинают, – он быстро покосился на застывшее лицо Матери и сказал иначе, чем рвалось наружу. – Зачинают по приказу. По хозяйскому приказу. От кого он прикажет. И до года младенец при ней, пока грудью кормит. А потом ребёнка отбирают, клеймят, – он сдвинул рукав рубашки, показывая номер, – и продают.

– Почему?

– А затем. Чтоб ни матери… никого у раба чтоб не было, только хозяин и слово его.

– И… и ты…? – невнятно спросил Михаил.

Но Эркин понял и зло, оскалом, усмехнулся.

– Номер видишь? Так я питомничный, – он давно уже говорил по-английски, не заботясь о том, насколько его понимают, но видимо понимали, потому что слушали, уже не перебивая и не переспрашивая.

– А в питомнике сразу отбирают. Я мать свою не видел, ни разу, понятно? Может, она ещё рожала, до меня, после меня, так я этого не знаю, и узнать мне об этом негде и не у кого. Пожгли питомники перед самой капитуляцией, вместе со всеми, кто там был, и с документами. Нет ничего, будто и не было. А об отце и речи нет. Ни один раб отца своего в жизни не видел. И вся жизнь по хозяйскому слову. Делай что велено, ешь что кинули, носи что бросили. Ни жены, ни детей, ни друзей, ничего тебе не положено. И благодари за всё, руки и сапоги хозяйские целуй, на коленях ползай. А состаришься или заболеешь, так на Пустырь отвезут. Место такое. За забором. Бросят там голого, ни воды, ни еды, и лежи, смерти жди. Хорошо, если зимой, замёрзнешь быстро, такая смерть тихая, говорят. А летом долго умирали. А помрёшь, в Овраг свалят и извёсткой присыплют. Видел Овраги?

– Я видел, – сказал по-русски Герман. – Мишаню раньше ранило. А меня уже в самом конце зацепило. Страшные вещи рассказываешь.

– Это ещё не весь страх, – ответил тоже уже по-русски Эркин. – Так, краешек самый. Так если бы… если бы вы Империю к ногтю не взяли, мне бы ещё той зимой – и снова по-английски, потому что сказать это по-русски он не мог: – либо на Пустырь, либо прямо в Овраг, – и, успокаиваясь, закончил по-русски: – Вот против чего ты воевал. И что этого нет больше и не будет, вот это вы сделали, – он тряхнул головой, отбрасывая упавшую на лоб прядь, откинулся назад, так как до этого сидел, подавшись вперёд и навалившись грудью на стол, посмотрел в окно и спросил по-русски: – Подъезжаем?

– Да, – тоже посмотрел в окно Михаил. – Лугино. Десять минут стоим.

– Одевайся, Мишаня, – встал Герман. – Пройдёмся, – и посмотрел на Эркина. – Ты как?

– Пройдусь, – кивнул Эркин.

Переодеваться он не стал, надев полушубок прямо поверх спортивного костюма. Герман и Михаил надели шинели. Мать выходить отказалась, и они пошли втроём.

Сыпал мелкий снег, но сразу таял, и перрон был усеян мелкими обширными лужами. Желающих прогуляться в такую погоду нашлось немного, даже разносчики прятались под вокзальным навесом. Но Эркин с наслаждением вдохнул холодный, ещё не режущий горло воздух и улыбнулся. Герман посмотрел на него хмыкнул:

– Хорошо?

– Хорошо! – искренне ответил Эркин.

Он не жалел о вспышке. Да и… надоели ему эти разговоры, что, дескать, воевали ни за что. Что свободу ему и остальным выжившим дали – спасибо, конечно, но он и своего вот так нахлебался, а рабу выжить, да ещё не сподличать, это, как он понимал, не легче, а то и потруднее было. У него своя война шла.

Пройдясь вдоль поезда, они вернулись к себе. Вагон показался даже жарким и душным.

– Ну, как там? – встретила их Мать.

– Сыплет и тает, – ответил Герман, снимая шинель. – Молодец, что не пошла.

– А это чего? – спросил Михаил, заметив на столе свёрток в промасленной бумаге.

– В обед увидишь, – строго ответила Мать.

Михаил так обиженно надул губы, пролезая к окну, что Эркин, сразу вспомнив Андрея, улыбнулся. Рассмеялся и Герман.

Пока усаживались, поезд тронулся. Замелькали дома, голые деревья, бурые, чуть присыпанные снегом поля, редкий, просвечивающий лес.

– У нас, в Печере, леса-а, – вздохнул Герман, – не сравнить. Это ж разве лес, – продолжил он, заметив заинтересованный взгляд Эркина. – Щётка зубная старая.

– А в Алабаме тогда что? – спросил Эркин, уже догадываясь об ответе, но, чтобы поддержать разговор.

– Прутики натыканы, – охотно ответил Герман. – Промеж стволов на грузовике проехать можно.

Михаил рассмеялся.

– Да ну тебя, Герка, повихнутый ты на лесе.

Улыбнулся и Эркин, вспомнив виденное на выпасе и перегоне. Да, в Загорье лес куда гуще. Интересно, а почему так? Ведь в Алабаме теплее, там всё лучше расти должно. Надо будет, когда вернётся, у Агнессы Семёновны или Аристарха Владимировича спросить.

Ровный перестук колёс под полом, ровный шум разговоров, ощущение спокойствия и безопасности. Герман рассказывал о печерских лесах с таким вкусом, что Эркин не смог удержаться на простом поддакивании.

– Так ведь можно этим, как его, да, лесником работать.

– Можно, – вздохнул Герман. – Я бы с радостью, да видишь, как меня осколком приласкало. То всё хорошо, то в словах путаюсь, то голова закружится и вырубаюсь. В городе ничего, ну, за пьяного посчитают, это ладно, а в лесу если… – покосился на мать и замолчал.

– Вот, – кивнул Михаил, – и едем в Царьград, в Центральный госпиталь. А ты? По делу или столицу посмотреть?

– По делу, – кивнул Эркин. – В Комитет.

– Что за комитет?

Эркин свёл брови, вспоминая полное официальное название.

– Комитет защиты бывших узников и жертв Империи.

– А! – кивнул Герман. – Бурлаковский. Слышали. Говорят, они ссуды дают.

– Офигенные, – вмешался Михаил. – За год не пропьёшь.

Эркин усмехнулся.

– Пропить да проесть любую ссуду можно.

– Это уж точно, – вздохнула Мать.

– За ней и едешь?

– Нет, – мотнул головой Эркин. – Мне… с одним человеком поговорить надо, а он там.

– В Комитете?

– Ну да. А ссуда… её не сразу дают, а как на место приедешь, осядешь, с работой и жильём определишься.

– Ага.

– Понятно.

Михаил и Герман одновременно кивнули.

– А едешь, куда хочешь? – спросил Герман.

– Нет, – улыбнулся Эркин. – Месяц визу ждёшь, и тебя проверяют, ну, нет ли чего за тобой такого-всякого, – снова понимающие кивки. – Потом проходишь врачей, психологов, и уже когда они разрешат, то идёшь в отдел занятости, ну, там говоришь, чего бы хотел, а они смотрят, есть ли на такое заявки. Вот по заявке и едешь. Если сошлось всё, то тогда уже оформляешься. И едешь не сам по себе, а по маршрутке, ну, в лагере же тебе всё распишут, как ехать, где пайки получать, где пересадки какие.

– Ты смотри, – удивился Михаил. – Как в армии.

– А такие, что сами по себе поехали, есть? – спросил Герман.

– Есть, – кивнул Эркин. – Бывают, но редко. Таким ссуды не дают и места не готовят.

– Месяц проверяют, – задумчиво повторил Герман. – А что, бывает, что заворачивают?

– Бывает, – Эркин сразу и нахмурился, и улыбнулся воспоминаниям. – Ну, за драку, выпивку или на руку нечист, за это сразу визу отбирали и из лагеря выгоняли, а с проверками… Одного, я помню, у меня на глазах комендант с особистом, ну, это…

– Особый отдел, – кивнул Михаил. – Это мы знаем. Ну…

– Ну, пришли за ним в барак, велели вещи взять и всё. Увели и больше и не слышали о нём и не видели. И ещё слышал. И о таких, и, если полиция местная запросила.

– Выдавали ей?

– Без звука.

– И правильно, – сказала Мать, внимательно слушавшая его рассказ. – Шпаны и своей хватает.

За разговором время шло незаметно, но неумолимо. По вагону снова забегали со стаканами и кружками, зашуршали обёртками, со скрежетом и звяканьем вскрывались консервные банки… Время-то обеденное уже. Мать стала накрывать. Эркин встал, достал из портфеля и выложил на стол остаток пирожков и сэндвичей, сгрёб кружки.

– Пойду, чаю принесу.

– Дело, – согласился Герман и тоже встал. – Я с тобой. Мать, сахар брать?

– Два возьми, – озабоченно ответила она, разворачивая свёрток с большой копчёной курицей. – Миша, нож дай.

– Давай, мам, я сам разделаю, – отобрал у неё курицу Михаил.

– Ровнее дели, – бросил через плечо, выходя из отсека, Герман.