Мой ослепительный миг

Пришел комиссар полка Носенко Емельян Иванович. «Душа полка» – так звали его солдаты, и он стал нашим советчиком и заступником. Вначале построил, познакомился, объяснил ситуацию и предназначение санинструктора роты, батальона, где расположены они по отношению к врагу. Прямо было сказано, что будем участвовать в боях, а поэтому сказал он: «Прошу вас, – сначала подумайте и сделайте шаг вперед, кто хочет в роту?» Я сорвалась первой, за мной Рая, Ира, Тамара и все остальные, никто не струсил. Отобрали тех, кто покрепче для роты, остальных распределили в санитарные батальоны. С Раей мы были разлучены, отправлены в разные роты, но часто виделись. Я солдат, она как медсестра – сержант. Солдатам платили, как помню, 10 рублей (на базаре это стоимость одного яйца), ей, наверное, намного больше, так как она постоянно деньгами делилась, а есть хотелось все время.

Закончили формирование в июне, погрузились в эшелоны и поехали в село Данилово Ярославской области, поселили нас в какой-то дом. Приехал комиссар Носенко на красивом белом коне, а я с детства люблю лошадей, от брата это. И осмелилась попросить проехать на коне, он разрешил. Я, затаив дыхание, проскакала на этом красавце, да за деревню, а там галопом, высота блаженства… И потом, как только приезжал он к нам, хитро улыбался и говорил: «Что, еще покататься?» Я молча кивала. И опять несколько минут на коне – это было что-то…

Однажды у меня распух палец на ноге, его разрезали, перебинтовали, нашли какую-то галошу, и так я и сидела, старшина же назначил меня дневальной. Ходить я не могу, а девчонки собрались к уже знакомым парням. Они меня уговорили отпустить их на свидания, назвав места, где будут сидеть, чтобы я могла их предупредить, если придет проверка. И вот сижу я на крылечке, дневалю со своей больной ногой – не дневалю, а прямо дремлю-ночую, и над ухом дежурный как заорет:

– Дневальный где?!

– Я – дневальный!

– Какой ты, мать твою, дневальный?! Где личный состав?

Девчонки были недалеко и быстро начали сбегаться, он их построил и давай ругать таки-и-и-ими словами. А меня – на гауптвахту. Гауптвахта – комната при штабе. И вот через дверь я слышу, как комиссар отчитывает этого дежурного за его нехорошие слова: «Да как вы могли девочкам говорить такие слова?! Они ведь только что от маминой сиськи, они таких слов, что вы наговорили, и не понимают еще. Не могу приказать вам извиниться, но ваша совесть должна этот приказ вам дать. А дневальную сам отпусти. Мне не положено, я не арестовывал». Так я побывала первый раз на гауптвахте[1]. Что ж, солдат есть солдат.

Затем мы прибыли на окраину города Солнечногорска, он рядом с Москвой и был только что освобожден от немцев. Мы должны были сменить пехоту, побывавшую в боях. Они выходили из боя в основном раненые, тяжело было смотреть на них. А еще трупы немцев, уже разлагаются, вонище. Я тронула прутом один, он и развалился, а оттуда черви, кошмар. В бой мы еще не вступили тогда.

Еще меня удивило, что вокруг Москвы деревни с банями, которые топятся по-черному, и есть дома вообще без бань: и парятся, и моются прямо в русской печке (село Данилово). Крыльцо дома под навесом вместе с коровником, а сами жители с крыльца оправлялись. Для нас, сибиряков, это было дико и неприятно. У нас баньки беленькие, скобленые, а туалеты, хоть и на улице, да в отдалении от жилья, как и коровники. А мы-то думали, раз Москва, то… Не представляли, что может здесь быть такая беднота. Затем нас отправили на Калининский фронт, в бой не вступили, отправили на смоленское направление, благо, ноги ходили. А были такие марши, что идем почти сутки, да в основном ночью, спать охота, невмоготу. Переходы, марш-броски по 30–50 километров в сутки, не по асфальту, привалы небольшие по 30–40 минут. И научились спать даже на ходу, правда, для этого нужно, чтобы один спал, а другой его держал, а то иногда идем и смотрим – выходит солдат из строя и пошел-пошел в сторону, в поле, в никуда. Это значит, он уснул, и никто этого не заметил.

Я шла все время с Клавой Кряжевой, она старше была на 4 года и все время меня опекала. Шли дожди, только днем на привалах жгли костры и подогревали мокрую одежду, высыхать она не успевала, ну, мы у костра и не сушились, а спали. Просыпаешься от того, что горячо и нога сжата сапогом, который съежился от тепла, да и шинель прожжена.

Фронтовая подруга Клава Кряжева (Шиляева)

А тут подъем, снова идем, идем, вот солнышко вышло, деревня, нам разрешили побывать в избах, обсушиться и поспать: рай, все с себя развесили на заборе, а хозяйка одела нас в свою одежду. Мы с Клавой залезли на русскую печь и утонули в блаженстве, в сухом и теплом месте выспались. Опять подъем, опять в поход, и ночью где-то идем по болоту. Объявили привал. Привал среди кочек. Мы с Клавой стянули до земли несколько мелких березок за верхушки, на них одну шинель под себя, с головой сверху – другую, надышали и уснули, а березки наши прогнулись, подломились, и мы оказались в воде. Опять мокрые. Ночь, холодно, отжали то, что называлось шинелями, оделись и как раз приказ: «Шагом марш!». Вышли из болота на рассвете, идем по лесной дороге и выходим лесом к городу и железнодорожной станции Карманово Смоленской области.

Первые бои. Санитарка

Первое боевое крещение я получила, как и весь полк и дивизия, 20 августа 1942 года в наступлении на немцев, располагавшихся на опушке леса. Еще до этого боя погибла моя лучшая подруга детства Рая Русакова. Ее рота при переходе попала в засаду и была обстреляна немецкими автоматчиками прямо с деревьев, их называли «кукушками». Сейчас про таких сочинили «романтический» фильм. Рая сразу же приступила к своим обязанностям и перевязывала раненых прямо под обстрелом. Немец, которого сейчас призывают понять-простить, прошил очередью из автомата ее и раненого, которому она оказывала помощь. Посмертно она награждена орденом Отечественной войны I степени. Фронтовой поэт написал в газете:

%%%Встало утро раннееНад простором боя.Кто склонился, раненый,Нежно над тобой?У виска пружинитсяЗавиток шелковый,Над тобой дружинница —Рая Русакова.Перевязка сделана.Жизнь боец с тобою —Патриотка смелаяВынесет из боя.Раненых носила,Вновь в огонь ходила.Где ты только, Рая,Силы находила?Враг свинцом щетинится,Чует: в землю ляжет.Обожгло дружинницуПодлой пулей вражьей.Посмотрела РаяВ небо голубое:«Я, и умирая,Не уйду из боя»[2].

Нам же предстоял еще страшный бой. Бомбовые удары пикирующих бомбардировщиков по 30–50 самолетов за налет следовали один за другим. Несмотря на это к исходу 21 августа 1942 года мы очистили лес от немцев и вышли на южную опушку леса у станции Карманово. Мы, ротные сандружинницы, вылезали с опушки на открытое место, искали раненых, привязывали к лямкам и тащили в лес, а там другие эвакуировали их дальше, пули свистели рядом, рвались снаряды, но крики раненых указывали долг. Иногда подсунешься под убитого, послушаешь стоны, куда ползти, и лезешь, лезешь за очередным. Стояла жара, воздух пропитался испарениями крови, лившейся рекой. В горле от этого запаха першило. Долго это ощущение не покидало меня, и не хотелось, чтобы кто-то еще испытал такое. Курить тогда стала, чтобы отбить восприятие этого тошнотворного запаха, а не как сейчас курят – от развратной моды. Страшный, страстный, страдный, страда, труд – все эти слова русские, однопонятные. Страх не трусость.

И в это время я притащила раненого. Были такие лямки, раненого зацепляешь за эту лямку и тащишь еле-еле. Кто-то, если может, помогает и двигает ногами, а некоторые тяжелораненые – нет. Вытащила я одного, а меня тошнить стало от такого воздуха. Раненый мне и говорит:

– Знаешь, дочка, у меня здесь кисет, заверни мне папироску, дай мне и закури сама. И тебе легче будет от этого, не будет так тошнить.

И вот он мне первый раз дал эту папироску. И правда, мне стало легче, и я дальше стала выносить раненых. (Курила я с перерывами: когда дети малыми были, не курила, а так почти до 70 лет только папиросы «Любительские», потом одномоментно бросила.) Я песню часто вспоминаю такую:

%%%Вспомню я пехоту и родную роту.И тебя за то, что ты дал мне закурить.

Со значительными потерями дивизия освободила Карманово от немцев. 23 августа поступает приказ наступать на Гусаки – Субботино. Потом, помню, мы стояли за Субботино (была деревня рядом с Карманово Смоленской области и рекой Гжать. – МК). Кухня пришла к нам в лес, а в нее попал снаряд, лошадь убило, и вся лапша на деревьях оказалась, а мы, бедные, остались полуголодными.

Сильное сопротивление противника, огневые налеты артиллерии и атаки танков принесли дополнительные потери людей и техники, вынудили остановиться и прекратить атаки.

Начальник политотдела дивизии Горемыкин Михаил Григорьевич, находясь в боевых порядках батальона 1079-го полка, личным примером поднял в атаку красноармейцев: «Коммунисты, за мной!». Приказ о взятии Гусаки – Субботино был выполнен. Наш полковой комиссар Носенко Е. И. при таких же действиях нашего полка был тяжело ранен.

Карта-схема боев под Вязьмой.

Из «Истории боевого пути 312-й Смоленской, Краснознаменной, орденов Суворова и Кутузова стрелковой дивизии». По схеме видно, что дивизия освобождала родину Ю. А. Гагарина. А до переформирования, в 1941, дивизия стояла насмерть на подступах к Москве, рядом с Подольскими курсантами

Я его вытаскивала и так ревела, думая, кто же теперь будет нас защищать? Потом он писал мне благодарные письма, фотокарточку подарил. Он был украинец и после войны жил на Украине. Он был очень порядочный, вежливый, с каким-то отеческим уважением относился к девочкам, следил, чтобы никто не обижал нас и не оскорблял.

Когда шли решительные бои, коммунисты и их вожаки, как наш начальник политотдела дивизии и комиссар полка Носенко Емельян Иванович, а особенно политруки, такие, как наш ротный политрук Малошик, батальонный комиссар Заболотный, всегда шли вперед и вели за собой бойцов, призывая: «Вперед, за Родину! За Сталина!».

После боя за Гусаки – Субботино мы с Верой Бердниковой подали, как и многие бойцы, заявление о приеме нас в ряды ВКП(б). Написали, как и все: «Если погибну, считайте меня коммунистом». В феврале 1943 года нас приняли в члены партии.

Парторг М. Заболотный и комсорг батальона В. Васин в день моего вступления в партию

* * *

Я часто думаю о том Неизвестном солдате, останки которого лежат у Кремля, у Вечного огня. Ведь где-то и мой брат лежит в безымянной могиле. Я уверена, что он тоже писал такое заявление. И когда к его могиле подходят и подносят венки подонки, которые предали и порушили его мечты, у меня до боли сжимается сердце.

Ведь мы, дети многих народов СССР, этот солдат, его командиры и комиссары, комсомольцы и беспартийные защищали в боях и труде нашу великую Родину, единственную в мире, где был построен и состоялся социализм. Мы воевали, проливали кровь, в тылу отдавали свой труд и последние сбережения за справедливость, свободное и счастливое общество во всем мире, за социализм против агрессии капитализма. Люди при капитализме звереют, за прибыль, за один доллар убивают враг врага внутри страны, а уж капиталистические страны вообще не могут жить без войн. Общий их враг СССР сдерживал их агрессивность.

Но вот пришли оттепель-слякоть Хрущева, мягкость «застоя», лицемерный либерализм Горбачева. Сначала одурманили нас Чумак и Кашпировский, создав из телевизора гипнотическое средство для недоумков. План ЦРУ, директива Даллеса выполнены, они оклеветали и уничтожили порядочных руководителей, нашли в нашей стране подонков среди высшего руководства, таких, как слизняк Горбачев и пропойца Ельцин, готовых за 30 зелененьких для своих отпрысков продать все. Эта группка, которую мы допустили к власти, расчленила дружный и великий Союз, а великая тяга к мелкому снобизму суверенитета породила президентиков, которые стали жить-поживать, народное добро проживать. Люди, ждавшие свободы и процентов от МММ, как та старуха, оказались у разбитого корыта. Горько нам, ветеранам, видеть, слышать и осознавать все это происходящее…

* * *

6 сентября 1942 года немцы окопались, и мы траншеи копали и заняли оборону на рубеже Емельянов – Субботино. Потери были такие, что на охранение не хватало людей. Ставили всех, кто остался жив. И вот я, санинструктор, стою на посту… и чувство такое, сердце замирает: впереди враг, а позади Москва, вся Россия и в Кремле товарищ Сталин. Все, наверное, спят… пусть спят… я их защищу, у меня ведь пулемет, противотанковое ружье, автомат, гранаты, я же до зубов вооружена. Смешная девчонка, немец-то тоже стоит в сотнях метров от тебя, так же один на два километра фронта и тоже до зубов вооружен. Это такие девчоночьи мысли раскатились. А что? И правда, так оно и было.

Снайпер

Стало прибывать пополнение, уже стало спокойнее. Мы не дергаемся, и немец стоит. Хорошо, видно, пощипали друг друга. Командование полка решило проверить стрелковую подготовку бойцов, узнать, как кто стреляет, и подучить, чтобы пули шли не куда попало, а в цель. И когда закончилась проверка, меня вызвал командир полка Гальперин Борис Исаевич. Он объявил, что я самый лучший стрелок в полку, вручил мне снайперскую винтовку и поставил новую боевую задачу. Я ответила: «Служу Советскому Союзу!». Так я и стала снайпером. Меня обучили, как пользоваться винтовкой. Мы же на стрельбах стреляли из обыкновенной винтовки, а эта снайперская, и уж очень мне понравилась. Кстати, и командир полка, и командир нашего батальона Каплун были евреи – и они очень и даже очень хорошо воевали, а всякие анекдоты про них это глупость или мелкая подлость.

Вошли в одну из деревень, а местные жители рассказали о «предателях-власовцах». Нам, снайперам, дали почитать материалы трибунала. Принять участие в их расстреле я не решилась, одно дело в бою стрелять во врага, а тут… А в школе был их, власовский, штаб и на стене портрет Гитлера, справа от него флаг со свастикой, а слева красно-сине-белый, так что не идет мне близко в душу современный флаг. И, наверное, много осталось после войны тех, кто против советской власти, а много погибло тех, кто был за советскую Родину.

Сначала я охотилась из траншеи. И вот однажды я шла в свою роту, а между стыками рот увидела, что на нейтральной полосе к подбитому танку гуськом, один за другим, пробираются немцы. Я вскинула на бруствер винтовку и стала брать их на мушку. Первый выстрел был удачный и вызвал у них замешательство и тревогу. Немцы залегли и по-пластунски потащили своего товарища. Затишье. Следующий немец броском попытался приблизиться к танку, я на лету его сразила, и он с вытянутой, вооруженной автоматом рукой распластался на земле. Его тоже утащили. Опять затишье. Вижу, повернули все назад. Но нашелся еще смельчак. Сначала дал очередь по брустверу моей траншеи, но в меня не попал, ринулся к танку, но не дотянулся, я его срезала. Жду, села на корточки на дно траншеи, как обычно мы сидели. Вижу, ко мне подбегает капитан, адъютант командира дивизии Моисеевского Александра Гавриловича.

Фото для дивизионной газеты

– Это ты стреляла? – спросил он.

– Ну, я, а что?

– Да ничего, это комдив наблюдает за тобой в бинокль и меня послал узнать, кто стрелял, и просил привести тебя.

– Да уж пока не могу, может, еще пойдут.

– Ну, что ж, я тоже подожду, – ответил он.

Подождали, движение у немцев затихло пока, и мы пошли. Прихожу в землянку, где находился комдив, я докладываю о себе.

– Ну, садись рядом, – говорит комдив, вытаскивает папиросы «Казбек» и спрашивает: – Куришь?

– Ку-урю-ю, – врастяжку и стыдливо отвечаю ему.

– Вот губы бы тебе оборвать, – строго сказал он, – да ладно, заслужила, на, бери мой «Казбек» (мы-то махорку курили). Я вот прошел по траншеям и спрашивал постовых: «Стреляете?» А они мне отвечают: «Да вот Зоя у нас идет по траншеям и стреляет со всех видов оружия». Так вот кто у нас главный стрелок. Молодец!

А уж потом за все подобные деяния получила я медаль «За отвагу»…

Обычно шапку я носила на макушке. Прихожу, как-то, докладываю командиру батальона, как прошел день, а он говорит:

– Ну-ка, сними шапку.

Я сняла, а оказывается, в моей шапке звездочка пробита. Он говорит:

– Как же так? Звездочка пробита, а голова цела? И посоветовал надевать шапку задом наперед, чтобы звездочка была сзади.

Однажды, как обычно, я пришла в траншею. У меня был там знакомый пулеметчик Коля, он вечно что-нибудь рассказывал про свою девушку Валю, письма показывал. Как подружка мне был. И вот он просит: «Дай мне хоть раз пострелять из винтовки (снайперской. – МК), а сама у пулемета постой». Я дала ему винтовку…

А потом приносят моего Колю – ему снайпер немецкий в горло попал. Ни речи у него не было, ни движения. Его потащили в тыл. Что с ним было дальше, я не знаю. Такое дело нехорошее у нас получилось… Мне было жалко его, плакала я. Зачем, думаю, дурочка, дала ему винтовку? Он же необучен был. Наверное, высунулся здорово, вот его и ранили. А тут надо знать, как и что. Нас-то готовили. Например, мы знали, что если танки идут, то нужно стрелять бронебойными патронами в смотровую щель и в место, где башня движется.

Обстрелянная я была – сначала в звездочку, а потом как-то ночью пуля попала по касательной в ногу. Ну, думаю, раз уж с ног до головы обстрелянная уже, значит, будет следующая в живот. Так и получилось потом…

С командиром дивизии меня не раз сводила судьба. После командира полка Гальперина Б. И. пришел Тонконогов, я и не запомнила даже его инициалы, и не хочу. И стал свои порядки устанавливать. Прежде всего он стал вызывать поодиночке девочек и склонять к сожительству. Меня вызвал, а я ему нахамила. Он отобрал у меня снайперскую винтовку и выгнал. Но одну подружку он себе нашел, Шатохину Наталью. Это ее дело, но я была разгневана, что винтовку он у меня отобрал. Написала комдиву письмо: «Пишу не как солдат, а как девушка, защищая честь и права свои и своих подруг» и т. д. Отправила с нарочным.

Это было зимой. Вызывают меня в штаб полка, а около него стоят сани-розвальни, мне сказали садиться и тулуп раскрыли, чтобы на дорогу укрыть. Я села, рядом в другом тулупе сидел командир полка Тонконогов. Едем молча. Морозец. Куда, зачем везут, не знаю, извозчик везет. Приехали к командиру дивизии. Его адъютант, мы с ним уже знакомы по траншее, провел меня в кабинет комдива. Это очень большая землянка – блиндаж. Ухоженная, с большим длинным столом. Командир дивизии дружелюбно встретил, усадил и стал расспрашивать обо всем. Я все рассказала.

– А может, тебя перевести в другой полк? – спросил он.

– Нет, не могу уйти от боевых друзей, мы вместе приняли боевое крещение, а это как кровная клятва.

– Да, ты молодец, командиры могут меняться, а солдаты – монолит нашей части, боевой дружбы. Хорошо, пройдите к моей жене на кухню, она вас ждет.

Я захожу на кухню, меня встретила высокая красивая женщина в форме капитана и в фартучке. На столе супчик, котлеты, компот. Вот такого я не ожидала. А котлеты-то я и дома не ела, все пельмени стряпали. А когда я уходила, она положила мне в карман три плитки шоколада. Командир дивизии, пока я угощалась, разговаривал на повышенных тонах с Тонконоговым. Потом распрощались, и мы поехали в свое расположение.

Приехала, разбудила в землянке девчонок, разделила шоколад, сидим, едим. Прибегает связной, сообщает, что меня вызывает командир полка. Я прибыла, он сидит за столом, на столе пистолет, сам пьян, ну, думаю, труба. Что можно взять с пьяного дурака? А мне так хочется жить. Лучше погибнуть в бою, а не перед этим подонком. Конечно, здесь я струсила.

– Кто здесь командир, ты или я?! – закричал он.

– Вы… – мямлю я.

– Ты что себе позволяешь? Жаловаться на меня? Да я тебя одним хлопком… ты, букашка, сотру с лица земли, а потом жалуйся!

Это происходило в его землянке. Он соскочил с табурета, глаза как у бешеной собаки, схватил пистолет и заревел:

– Встать!!!

Слева, вверху от меня, было продолговатое окно, как во всех землянках. Это меня спасло, так как сверху видно, что делается в землянке, увидел это и заскочил в землянку Заболотный М. В., комиссар батальона. Выхватил у него пистолет, позвал часового, стоявшего у двери. Связали командира и уложили в постель. Меня же перед этим выгнали из землянки. А Заболотный М. В. рассказал мне потом, что батальон два раза подавал представления к награждению меня медалью «За отвагу», а командир полка переписывал представления на Н. Шатохину, которая ранее дала согласие жить с ним. Меня награды не волновали, взволновала несправедливость.

Тамара Несина (Удот) с дочкой Таней

На второй день меня, Тамару Несину и Клаву Кряжеву отправили в армейскую прачечную стирать белье. Нас было по три девочки с каждого полка. Старшей назначили меня, ефрейтора.

Расположились в доме в деревне, не помню названия. В отдельном помещении стояло два больших чана, топка, котел и другие средства для стирки. Стирали на стиральных досках.

Привезут грязное белье, в крови – мы его в чанах замачивали, а потом, слоем в несколько сантиметров, всплывали вши, мы их собирали и в топку. Затем стираем, потом долго кипятим, сушим, проглаживаем, штопаем. Белье, постиранное нашим отрядом, считалось в армии лучшим. О нашей работе и обо мне как о старшей группы написали в армейской газете.

Помнится, как-то по ошибке в походе под Москвой нас покормили в столовой по летной норме, вот это была еда… да. Сейчас я понимаю, что так и нужно было кормить летный состав, а тогда немного зло взяло. Нас-то кормили несколько иначе. Подмороженную картошку, к примеру, чистить не надо, положи в воду, чуть отогреется, разморозится, нажмешь на нее, и она выскакивает из кожуры, как пуля из гильзы. А вареные картошку с пшенкой заправляли лярдом – такой вонючий американский комбинированный жир, пусть бы они его сами жрали.

Командир дивизии прочел заметку и послал адъютанта: узнай, дескать, не наш ли там снайпер так хорошо стирает белье. Конечно, адъютант приехал и спросил меня, за что ты здесь находишься, а я ему – «за непочтение к родителям» (своих командиров бойцы зачастую приравнивали к родителям. – МК). На другой день приехали за нами и забрали в полк.

Но на следующий день нас отправили в тыл полка чинить мешки. Ну, мешки так мешки. Хоть вшей нет. Итак, штопаем мешки второй день, к концу дня прибегает солдат: меня с Тамарой вызывают к тыловому начальству. Мы являемся в землянку, сидят два подполковника, стол накрыт по-царски, бутылки и всякая изысканная снедь. Они галантно приглашают нас за стол. Конечно, подозрительно все это было, можно было сразу развернуться и уйти. Но… какой соблазн, мы такого не только не едали, но и не видали. Кормили нас в пехоте незаслуженно плохо.

А вот тыловые чины себе позволяли такую, не всегда заслуженную роскошь. Ну что ж, пора бы и нам попробовать то, чем питаются наши «кормильцы». Сели, поели, пить отказались, встали, сказали спасибо и направились к выходу. Я первая, Тамару за руку, нам преградили дорогу: «Так не пойдет, надо расплатиться». Какой стыд! Я говорю, что нечем нам расплачиваться, кроме своей чести, и плохо то, что вы свою офицерскую честь теряете, и я сейчас буду так кричать, что все часовые сбегутся. Нам открыли дверь и чуть не вышвырнули. На следующий день к нашей радости нас выгнали в полк. А главное, в полку мне вернули мою снайперскую винтовку. Это был для меня праздник.

В течение всего описанного периода моих небоевых приключений наша дивизия вела бои и понемногу продвигалась на запад. По прибытии из тылового обеспечения мы сразу вступили в бои, шедшие с переменным успехом.

Однажды, наверно, в марте, движемся, преследуя немцев, авангардом: разведчики и я с ними. Подходим по лощине к одной деревне, а из нее бежит нам навстречу мальчишка, подросток, и кричит: «Немцы! Немцы!» И упал, сраженный вражеской пулеметной очередью. Спас нас. Мы отошли в лощину, ребята пошли справа, а мне сказали остаться на месте, прикрывать и ждать команды.

Слышу, шум необычного мотора, оборачиваюсь, а это аэросани комдива направляются в сторону немцев. Я вскочила и наперерез, машу, кричу, немец начал минометный обстрел меня и аэросаней, они разворачиваются, аж на месте закрутились, и ко мне. Вышел из аэросаней командир дивизии, приказал водителю заехать в лощину и спросил меня: «В чем дело?» Я ответила, что в деревне немцы.

А рядом была копенка соломы, сели на нее, он поблагодарил, угостил «Казбеком» и начал расспрашивать, как я занималась стиркой и почему туда попала. Я ему все рассказала, что Тонконогов меня туда отправил «после нашего с вами разговора за то, что я на него нажаловалась». Он молча встал и пошел.