Таинственный монах

В первых числах мая 1703 года, перед закатом солнца, около этой избы сидел молодой мужчина, любуясь заходившим солнцем, озарявшим своими лучами необозримую поверхность вод. Он был задумчив и лицо его изображало тоску и печаль. Вскоре из избы вышел высокий, маститый старец и сказал:

– Григорий! Солнце садится, воздух сыр, не пора ли тебе в комнату?

– Нет, отец мой! Дай мне еще посидеть здесь и помечтать. Посмотри на эту величественную картину природы! – отвечал Григорий.

Старик подсел к Григорию и между ними завязался разговор, из которого выяснилось, что старец был никто иной, как Мариенбургский пастор, бежавший в эти дебри после погрома этого города, во время которого он лишился всей своей семьи. Что же касается до молодого мужчины, то читатель, конечно, узнал в нем героя нашего романа Гришу.

Всматриваясь в даль, старик вдруг заметил несколько лодок, которые на веслах подходили к островку и в изумлении и беспокойстве вскричал:

– Это русские!

– Русские? Верно они идут от Ниешанца, – радостно проговорил Гриша. – Должно быть они взяли эту крепость! Но чего им здесь нужно? – прибавил он.

– Эти люди по-видимому ищут нас, – проговорил старец, вздрогнув всем телом.

В это время к островку подъехала лодка из которой вышел молодой офицер и спросил:

– Здесь должен быть русский, который говорить по-шведски. Кто из вас двоих?

– Я! – отвечал Григорий.

– Садись с нами в лодку.

– Зачем? – спросил Григорий.

– Не разговаривай, а делай то, что приказывают.

Гриша взглянул на старца, как бы спрашивая, что ему делать? Но тот кротко и спокойно сказал:

– До свиданья, друг мой! Ступай с Богом.

Гриша сел в лодку и они чрез несколько минуть причалили к берегу Каминкина Тут его ввели в лачужку, где какой то генерал стал его расспрашивать можно ли и где именно провести две галеры из Невы в Фонтанку. На что Гриша отвечал утвердительно. Затем генерал спросил его: откуда он родом, где выучился говорить по шведски и наконец, почему он не на царской службе. На последний вопрос генерала Гриша отвечал, что будучи сыном московского купца, он намерен продолжать торговлю своего отца, а потому и не поступал в службу царскую. Генерал по-видимому поверил словам Гриши и тотчас отправился вместе с ним в лодке к устью Невы. Остановившись за болотистыми кустарниками они увидали два военных корабля, стоявшие у противоположная берега Невы, а вдали виднелась целая эскадра шведских кораблей, которые, по-видимому, боясь мелководья, оставались от двух первых зацелую милю. Высмотрев все это генерал вернулся в Каминкино, а оттуда ночью все. лодки направились вверх по течению Невы и на утро прибыли в русский лагерь под Ниеншанцом. Здесь оставя Гришу под караулом, генерал отправился с донесением о сделанных им разведках.

Спустя час пришли и за Гришей, которого привели в палатку, хотя и несколько большей других, но не отличавшейся от них особым убранством Приведший его, обращаясь в человеку сидевшему за столом сказал:

– Господин бомбардирный капитан! Честь имею доложить, что человек, за которым вы изволили посылать, явился.

– Уверены ли вы, что он не шпион и отвечаете ли за него, – спросил тот в кому была обращена речь.

– Я отвечаю только за самого себя, – отвечал генерал. – Неугодно ли вам самим будет допросить его.

В эту минуту бомбардирный капитан обернулся к Грише, быстро взглянул на него и Гриша с трепетом упав к нему в ноги, воскликнул:

– Боже мой! это царь!

– Ба! да это старый знакомый! Откуда ты взялся? Я давно считал тебя между усопшими: мне тогда донесли что ты сгорел, – сказал царь Петр Алексеевич с любопытством осматривавший Гришу и прибавил – А где твой знаменитый дядя? Ты верно бежал с ним во время пожара. Теперь я все это живо припоминаю. Ну же, рассказывай! Что молчишь?

– Я жду приказа твоего, государь, – на что прикажешь отвечать? – сказал Гриша, запинаясь.

– Ты прав, – весело сказал царь. – Я закидал тебя вопросами. Да вот видишь ли и тебя принесло с того света. Любопытно бы узнать, что там делается? Ну, говори сначала: дрался ли ты под Воскресенском?

– Казни, государь, вот моя голова, – с глубоким вздохом отвечал Гриша и снова упал в ноги царю.

– И ты думал уйти от меча правосудия? Видишь ли, что рано или поздно измена и преступление получать достойную мзду. Что можешь ты сказать в свое оправдание?

– Большая часть стрельцов была уверена, что тебя, государь, нет в живых и шла в Москву выручать царство русское от иноземцев.

– Если так думали заблудшие, то зачинщики могут ли сказать что-нибудь, например ты и твой дядя, – сказал царь нахмурив густые брови свои.

– Жизнь моя в твоих руках, государь, но клянусь Богом, что я никогда и ни в чем зачинщиком не был.

– А бунтовал? А дрался против царских войск.

– Я шел за своими знаменами и защищал своих товарищей. Тех же, которые привели нас и за кого привели судил Бог и ты, государь.

Лицо царя сделалось еще мрачнее. Горестный воспоминания о смутах Софии раскрыли пред ним картину бедствий его юности.

Несколько минуть длилось тягостное молчание, за которым Петр обратился к Грише со следующими вопросами:

– А где твой дядя? Жив ли он?

– Отец мой жив еще, государь, – отвечал Гриша.

– Твой отец?

– Точно, так, государь, но это была для меня тайна, которую я узнал после бегства из Саввина монастыря.

– Кто же твой отец?

– Имени своего он до сих пор мне не открывал; но я знаю, что родом он из Малороссии, а о целях его действий лишь можно догадываться.

– Так вот всегда предлог самых преступных замыслов! – вскричал с гневом царь. – Все заговорщики и убийцы говорить о благоденствии народов. Где же твой отец? Говори.

– Уже три года, государь как я с ним расстался. Он служил тогда польскому королю Августу, и меня отослал на житье в Мариенбург, а когда русские взяли этот город, то я с пастором, у которого жил до тех пор, отправился в необитаемым берегам устья Невы, где я думал окончить век свой в безвестности.

– Ты лжешь, но я не хочу заставить сына выдать своего отца под топор палача, от которого он не избежит. Да и твоя голова тоже осуждена на плаху. Что ты об этом думаешь?

– Я готов положить ее в твоим ногам, государь, – отвечал Гриша.

В это время шумно вошел в собрание молодой человек, одетый по-генеральски и весело вскричал:

– Тридцать голов набрал я, ваше величество, и отобрал самых лучших солдат. Когда прикажете выступать?

– Спасибо, брать Данилыч! С Божию помощью ты не замедлишь пуститься на шведов. А вот тебе проводник. Узнаешь ли ты его? – весело сказал Петр, указывая на Гришу.

Молодой человек быстро взглянул на Гришу и оба в один голос воскликнули.

– Гриша! Ты ли это!

– Саша, неужели ты?

Оба упали друг другу в объятия.

Саша первый опомнился и, высвободившись из объятий взглянул на царя, как бы ища в его взорах одобрения своего поступка.

– Если это, брат Александр, один из старых твоих друзей, то я отдаю его тебе на поруки. Это закоренелый бунтовщик осужденный на смерть. Пусть он для нашей экспедиции служит проводником и, если Бог дарует нам победу над шведом, то мы после и с ним справимся. Хорошо ли ты, Григорий, знаешь окрестности устья Невы? – спросил царь, обращаясь к Грише.

– В три года я везде выбродил, государь, где только люди не живут, – отвечал Гриша.

– А бывал ли ты на Котлине?

– Был, государь. Раз ветром занесло.

– Который из Невских островов суше и возвышеннее других?

– Луст Эйланд.

– Везде ли тут река судоходна?

– В русле везде судоходна, но в разливе много отмелей.

– А от Котлина до Луст Эйланда могут ли военные корабли ходить безопасно?

– В кораблях я не сведущ, государь, но полагаю что могут, потому что два шведских корабля и теперь сидят недалеко от Луст Эйланда.

– Вот, господа, подтверждение всех моих прежних слов, – сказал Петр, обращаясь к собранию. Теперь, брат Меньшиков (так прозван был Саша), помоги мне урезонить всех этих господь, которые стали на дыбы от моего предложения основать здесь город. Ты, Саша, свежий человек, знаешь мои намерения: поговори-ка с ними и постарайся убедить их.

– Лучшее убеждение для нас, государь, есть твоя священная воля, – сказал один высокий, статный генерал. – Ты больше всех нас знаешь пользу и нужду своего царства и народа. Мы только верные исполнители твоих приказаний. Но так как ты всегда велишь нам говорить тебе правду, то я должен сказать, что препятствий к осуществлению твоих намерений очень много.

Тут генерал начал перечислять все неудобства, начиная от болотистой почвы и оканчивая воздухом, убийственно действующим на здоровье.

Царь выслушав терпеливо доклад генерала, обратился к Меньшикову и сказал:

– Поговори с ними, брат Данилыч, а то я неровен час поссорюсь с ними.

Сказав это царь стал ходить крупными шагами по палатке, а Меньшиков вдохновенным голосом стал излагать возможность привести в исполнение намерения царя. Когда он кончил Петр сказал:

– Спасибо тебе, брать Данилыч. Ты высказал им мои мысли, как нельзя лучше.

Все собрание согласилось с мнением Меньшикова. Государь вышел из палатки, а вслед за ним и Меньшиков, сделав Грише знак рукою, чтобы он шел за ним. Пройдя несколько шагов вошли они в палатку, из которой Меньшиков выслал всех и, оставшись вдвоем с Гришей, снова заключил его в свои объятия.

Тут они стали вспоминать о своем детстве и рассказывать друг другу, что с ними случилось со дня разлуки в Троицкой лавре; в числе первых вопросов Гриша спросил:

– Кто же ты теперь, Саша?

– Генерал-поручик, – отвечал Саша с веселою важностью и прибавил, наклонившись в уху Гриши, – и любимец царя.

Гриша печально повесил голову и отступил от Меньшикова на два шага.

– Что ты, Гриша? Уж не думаешь ли ты, что я переменился и забыл старых друзей?

Гришу ободрили эти слова. Они присели и стали мирно разговаривать. Долго они рассказывали друг другу, что с каждым из них случилось в прошлое время и Саша, слушая внимательно друга своего детства, вдруг сказал:

– Знаешь ли, Гриша, что мне пришло на ум?

– Говори, друг милый.

– Уж не братья ли мы с тобою?

– Нет; отец мне сказал, что родители твои известны были только Досифею, которого теперь нет в живых и вероятно он ни кому не сказал эту тайну.

– Очень было бы любопытно знать эту тайну.

– Быть может мой Саша и не совсем из простолюдинов, – проговорил знакомый друзьям голос.

Оба они оглянулись и перед ними стоял царь с улыбающимся лицом.

– Ваше величество, и знатного рода и простолюдин могут иметь только одно достоинство, а именно усердие к особе вашей.

– Если вы кого приблизите к себе, то немудрено, что у него прибавится и смысла и добра, – сказал весело Меньшиков.

– А признаюсь тебе, Александр, желал бы я иметь этого Иону в моей власти. Дорого бы я дал за это, – сказал Петр.

– Не дешево бы это пришлось и Григорию и отцу его тем паче, – сказал Меньшиков.

– Да отец его закоренелый преступник и злодей и я не мог бы его пощадить.

– Ну, послушай, Гриша, если бы отец твой получил от меня прощение, явился ли бы он ко мне, как ты думаешь?

– Если б я, государь, знал где он теперь находится и, если бы мог принести ему радостную весть твоего милосердия… – начал было Гриша, но остановился, глядя пристально в глаза государю.

– Нет! Еще рано! Я не могу его видеть не в состоянии простить ему.

– Будь милосерд, государь! – проговорил глухим голосом Гриша, упав в ноги царю.

– Да, к тебе, Григорий! Я твоей услуги никогда не забуду, но о нем и не вспоминай мне. Ну теперь полно говорить об этом. Пойдем ко мне и займемся делом насчет нашей экспедиции, – сказал царь. – А ты, Григорий, оставайся здесь. Саша должно быть возьмет тебя к себе. Я поговорю с ним, что нам из тебя сделать, – прибавил Петр, уходя.

В течении следующих двух дней сделаны были подлежащие приготовления в нападению на два шведских корабля, стоявших в устье Невы.

Утром 6 мая тридцать лодок с солдатами, разделившись на два отряда отправились в путь. Одним из отрядов командовал сам Петр. Артиллерии у русских не было никакой, а солдаты были вооружены лишь ружьями. Несмотря на убийственный орудийный огонь с бортов шведских кораблей лодки отряда, которым командовал царь, быстро подвинулись к кораблям и наконец корабли сдались. Первым на неприятельский корабль вскочил Петр, а за ним Меньшиков и Гриша.

Глава VII

В последних числах ноября 1707 года уже вечерело. В небольшом, довольно ветхом домике в приходе Бориса и Глеба на Поварской улице, в опрятной комнате сидели два немца, уже преклонных лет, и беседовали дружески между собою. Тут же сидел с мрачным видом лица и в глубокой задумчивости молодой мужчина в гвардейском мундире. Один из стариков был Эрбах, тот самый старец, который жил с Гришей на островке, другой был пастор из Мариенбурга Глюк, поселившийся в Москве, в доме, который ему купил Меньшиков и наконец третий – Гриша.

Оба старика попеременно обращались к Грише с дружескими вопросами, но тот упорно молчал. В девятом часу вечера Глюк, пожелав доброй ночи своим собеседникам ушел спать на свою половину. Эрбах, оставшись один с Гришей сказал:

– Друг мой Гриша! Меня печалит твое молчание, в котором я вижу утраченное в душе твоей доверие ко мне. Мог ли я ожидать от тебя, с которым провел столько лет в одиночестве, любя тебя как родного сына.

– Что вы хотите знать? Что вы требуете от меня? – спросил прерывающимся голосом Гриша.

– Милый мой друг! Добрый мой Григорий! Ты пережил несмотря на свою молодость столько несчастий. Поведай мне о причине твоей грусти и я, если не облегчу, то разделю ее в тобою и тебе будет легче.

Эрбах при этих словах заплакал и слезы старца до глубины души тронули Григория и он упал в объятия старца, говоря:

– Отец мой! Прости меня! Я несчастен… Я безумен… Я люблю!..

– Этого еще не доставало! Остается еще тебе сказать, что ты преступник, – сказал Эрбах, покачивая головою.

Гриша молчал.

– Ты молчишь, несчастный! Неужели преступление уже совершено? – спросил Эрбах.

– Нет еще! – мрачно отвечал Гриша!

– Нет еще? Стало быть ты думаешь совершить его? Все свершилось! И последняя моя вера в человечество должна угаснуть, – проговорил старец, ломая себе руки.

Долго длилось молчание. Наконец Эрбах, обдумав хладнокровно, что душевное состояние Гриши подобно безумному, которого жестокие меры могут довести до исступления, решился кротостью своею умиротворить страдальца.

– Григорий! Сын мой! Поди сядь около меня и дружески поговорим и поищем средства спасти тебя от той бездны на краю коей ты стоишь, готовый упасть в нее.

Медленно, как бы против воли своей Григорий повиновался.

– Расскажи же мне теперь, давно ли и как ты объяснил ей свою любовь?

– Вот уже около двух месяцев, как сердца наши открылись друг для друга, – глухим голосом отвечал Гриша.

Тут мы должны предуведомить нашего читателя, что три года тому назад князь Трубецкой с своим семейством был в Петербурге на ассамблее, устроенной Меньшиковым. Царь, желая наградить одного инженера, который отличался верною своею службою, по прозванию Корчмина, взялся сватать за него Марию, дочь Трубецкого. Ни родители её, ни сама Мария не посмели отказать высокому свату и Корчмин женился. Но в этом браке совсем не было взаимности.

Царь предвидя вторжение Карла XII в Россию, послал Корчмина в Москву укрепить Кремль и Китай-город, а в помощь ему назначил Григории Усердова.

Молодые люди скоро подружились между собою, несмотря на совершенно различные свои характеры. По приезде в Москву Корчмин пригласил к себе в дом своего сослуживца и представил его своей жене. Григорий ничего не знал о замужестве Maрии, а потому трудно представить себе те чувства, которыми наполнились сердца Гриши и Марии при этой неожиданной, роковой встрече. Гриша с первого мгновения понял все свое несчастье, постиг весь ужас своего положения, увидел бездну, к которой привела его судьба! Мария же трепетала, не отдавая себе отчета в чувстве, овладевшем ею.

– Что это значить? Разве вы уже знакомы друг с другом? – спросил Корчмин с равнодушною веселостью.

Гриша первый опомнился и, насколько мог сдержаться, равнодушно рассказал о своей первой встрече с княжною Трубецкой.

– Чудно, право, делается на белом свете! Думал ли ты, Григорий Иванович, что спасая княжну от товарищей убийц, сохранишь жену для другого товарища.

Гриша вздохнул и этот вздох отозвался в сердце Марии тысячекратными отголосками.

Корчмин находил не нужным стесняться более в присутствии своего сотоварища. За обедом он напился пьян, причем грубо относился в своей жене, что крайне возмущало Гришу. В состоянии опьянения Корчмин повалился на диван и захрапел. Врожденное каждой женщине чувство приличия заставило Марию проститься с Гришей, но один печальный взгляд последнего, брошенный ей вслед, остановил ее. Разговор их не был многоречив. Они вспоминали о своей первой встрече. Но, вспомнив о настоящем своем положении и обязанностях, они дали слово избегать подобных встреч. Но возвратимся к Грише, беседовавшему со старцем Эрбахом.

– Скажи мне, сын мой, как все это случилось? – кротким голосом спросил Эрбах.

Гриша рассказал все подробности своего знакомства первой встречи с Марией и прибавил:

– Ты знаешь, мой отец, как она несчастлива в своем замужестве: Корчмин предался пьянству и распутству. Почти каждый день он возвращается домой пьяный и тогда, как он с нею обращается! Не знаю, как я выдерживал, когда он, в моем присутствии, осыпал ее не раз площадными ругательствами и даже побоями!

– Но что же ты можешь сделать, видя её страдания?

– Я люблю!

– Чего же ты надеешься?

– Я люблю! И не могу поручиться за себя ни на одну минуту, – с жаром сказал Гриша.

– А если муж, узнав об всем, умертвит в твоих глазах преступную жену?

Гриша побледнел и замолчал.

– Что тогда спрашиваю я? Не захочешь ли ты к одному преступлению прибавить другое?

– Ужасно! ужасно! Замолчи ради Бога, я не в силах слушать такие речи! – вскричал Гриша, охватив горевшую свою голову обеими руками.

– Перенеси лучше теперь мучение, когда преступление еще не совершилось, а после будет уже поздно.

– Спаси меня, отец мой, или лучше убей меня! Иначе я, повторяю, не ручаюсь за себя. Пусть судьба исполнится.

– О! прости его, Боже! Глас безумного да не достигнет до Тебя! Сын мой, милый мой Григорий! Одна минута рассудка, одно мгновение веры и упования на Промысел Божий и ты спасен. Обратись, сын мой к Богу.

Долго говорил еще старец свои назидания и, видя, что Гриша несколько успокоился, перекрестил его и вышел в другую комнату. Помолившись усердно Богу, Гриша снял верхнее платье, бросился на диван и закрыл глаза. В тяжких думах он не мог уснуть до самого рассвета, Наконец, сила утомленной природы одержала верх и он уснул.

На утро в его комнату вошел Корчмин и громким голосом сказал:

– Как тебе не стыдно спать до сей поры! Пора на службу, Григорий Иванович!

Гриша вскочил с дивана и долго не давал себе отчета, где он находится.

– За то люблю, что спит и просыпается по военному. Совсем одет. Кликни – вскочит. Молодец, брат Григорий Иванович! А что нет ли у тебя настоечки!

– Помилуй! Теперь, спозаранку! Разве можно натощак пить настойку? – возразил Гриша.

– Можно и должно, друг милый, и по утру, и ввечеру, и натощак и на сытый желудок. Это жизненный эликсир, против которого все ваши чаи и кофеи ничего не стоят. Вели-ка подать!

– Нет, братец, у меня! Я и сам не пью и тебе не советую.

– Что ж ты, головы моей ищешь! Хорош приятель! Хочешь уморить меня ни за что, ни про что!

Вскоре они вышли и направились к Кремлю. По дороге Корчмин зашел в кабак и выпил приличную порцию романеи. Одушевленный этим приемом быстро пошел он на работы, постоянно кричал на рабочих и снабжал их пинками и подзатыльниками. Когда пробило на Спасских часах двенадцать Корчмин отправился домой, потащив за собою и Гришу, который сначала отговаривался, но потом согласился, давши себе слово, что это в последний раз.

И на этот раз поведение Корчмина с женою было возмутительно. Осыпал ее ругательствами и толчками, хотя и не от сердца, но чувствительными. За обедом ж Корчмин пил по обыкновению до пьяна и в конце концов свалился на диван в бесчувственном состоянии. Гриша взглянул на Марию и взоры их встретились. Как много значил этот взгляд! Какой ужасный смысл в нем таился! Долго они менялись этими взглядами столь понятными лишь для существ взаимно любящих. Наконец, Мария прервала молчание, сказав:

– Отчего ты, Григорий Иванович, нынче так печален!

Гриша вздохнул и не отвечал ни слова.

– Если бы ты был веселее, то муж мой не привязался бы ко мне и не заставил бы меня мириться с тобою поцелуем, – сказала Мария не поднимая глаз.

– Неужели тебе жаль и тех принужденных поцелуев, которые судьба послала мне! – возразил мрачным голосом Гриша, откидываясь на спинку стула.

– А тебе разве не жаль было меня! Ах, что я вытерпела!

Гриша снова погрузился в мрачную задумчивость и снова воцарилось молчание.

– Ты опять печален, Григорий? Что с тобою? – спросила Мария.

Вместо ответа Григорий покачал головою и бросил на Марию дикий вопрошающий взгляд.

– Какой ты странный, какой ужасный человек. Ты пришел нарушить мое спокойствие на всю жизнь. Ты разбудил чувства, уснувшие в продолжение стольких лет. Ты вовлек меня в стыд и грех пред Богом и самою собою и, когда я, с полною и беспредельною любовью вверилась тебе, ты остаешься еще недоволен: горюешь, тоскуешь и мои ласки не утешают тебя! Бог с тобою, Григорий! Ты не добрый человек!

Гриша молчал. Грудь его высоко вздымалась, а на глазах навернулись слезы.

– Бог с тобою, Григорий! – тихо повторила Мария. – Ты: не хочешь даже мне сказать, что тебя так печалит.

– Все то же и вечно то же! – сказал Гриша прерывистым голосом.

– Григорий! Григорий! Чего ты от меня требуешь? Если ты любишь меня, то будь доволен моею чистою сестринскою любовью.

– Хорошо же ты, Мария, понимаешь любовь.

– Нет, ты не любишь меня Григорий!

– Ты права! Я не люблю, потому что люблю не по твоему. Бог с тобою, будь счастлива, а я и один сумею умереть! – с отчаяньем произнес Гриша.

– Это уже слишком! – сказала Мария всхлипывая от слез и бросилась в соседнюю комнату.

Страсть во всей своей силе, забушевала в груди Гриши. С минуту он был в нерешимости, но потом бледный, изступленный бросился за Марией.

Домой возвратился Гриша около полуночи и застал Эрбаха сидевшим за столом, на котором стояла нагоревшая сальная свеча. Старец забросал его вопросами где он был, почему так поздно вернулся домой, но Гриша выдумал какие-то отговорки и скрыл от Эрбаха настоящую причину своего позднего возвращения.

На другой день Корчмин снова зашел за Гришей и снова затащил его к себе обедать. Так повторялось каждый день, но Гриша возвращался домой в свое время.

Глава VIII

В первых числах декабря государь приехал в Москву. Осмотрев работы Корчмина, он остался ими доволен, пригласил как его, так и Гришу к себе на обед. Явившись во дворец они нашли там Эрбаха и Глюка. Пред самым обедом из внутренних покоев вышла Екатерина, бывшая питомица Глюка. Навстречу ей поспешил Петр Алексеевич, взял ее за руку и подведя в Глюку сказал:

– Рекомендую вам, добрый мой пастор мою жену, императрицу Екатерину.

Обед прошел оживленно. Государь спрашивал Корчмина о здоровья его супруги, на что тот отвечал, что она стала было поправляться, а теперь снова недомогает и худеет. Гриша сидел как на раскаленных угольях, особенно когда Меньшиков стал подтрунивать над ним, намекая на любовь его к Марии Трубецкой. Он чувствовал, что ласковость Меньшикова слишком далека от той дружбы, какая была между ними в прежние времена. Впрочем, он имел довольно рассудительности, что бы не винить царского любимца за его перемену: Гриша только просил его, чтобы он исходатайствовал прощение его отцу, как равно и о том, чтобы он сам был отправлен в армию. Меньшиков удивился последнему желанию Гриши, но тем не менее обещал ему свое содействие во всем.

Обед кончился и Корчмин опять потащил к себе Гришу допивать порцию, которою он не посмел воспользоваться за царским столом.

Царь Петр Алексеевич разорвал союз с Польским королем Августом, должен был один воевать с Карлом XII, наводившим ужас на всю Европу своими победами. Сколько ни уверен был Петр в преданности своего народа и храбрости своего войска, наконец в правоте своего деда, но тем не менее он взыскивал средства, чтобы отклонить бурю, грозившую разразиться над Россиею. Два раза предлагал мир Карлу, но тот с надменною дерзостью отвечал, что в Москве он поговорить об этом. Оставалось покориться необходимости и вверясь Провидению готовиться к решительной борьбе. Все меры к защите отечества были исчерпаны.