Два брата, или Москва в 1812 году

– И то и другое совершенно в твоей власти… Ты никогда не терял их, только собственное твое заблуждение…

– Старая песня! Меня словами не уверишь…

– А все-таки придет время, что ты узнаешь свое заблуждение и будешь раскаиваться в своей несправедливости… Мы уж стары, Иван! Вспомни бога и смертный свой час…

– Для тебя должно быть тяжелее об этом вспоминать… Ты призываешь бога в свидетели своей невинности, а не он ли изобличил твое преступление? Улика налицо. На кого Саша похож?

– Странное заблуждение и ослепление! Он похож на тебя, и только. А что мы похожи друг на друга – это еще естественнее. Не лучше ли было верить добродетели чистейшей женщины и чувствам брата, который все тебе принес в жертву? Это было вернее и справедливее…

– Да! вернее, чтоб быть обманутым!..

– Мне грустно видеть твое упорство и ослепление; но я не буду убеждать тебя… Кто не хочет ни видеть, ни слышать истины, тот и не заслуживает знать ее… Скажи теперь, что тебя привело ко мне?

– Появление сына… Он виделся с женою… Сходство поразило ее… Она узнала…

– Только бесчувственные отцы, тебе подобные, могут не узнавать своих детей…

– О, нет! и я его сейчас же узнал… тоже узнал… тоже по сходству, а более по моей ненависти и бешенству… Я с ним нарочно к тебе приехал… Чтоб завтра же его не было в Москве!.. Я этого требую непременно.

– Ты требуешь невозможного… Он оканчивает курс в здешнем университете. Когда выйдет, то я постараюсь определить его на службу куда-нибудь подальше от тебя… Но теперь…

– Что ж? Я должен караулить всякую минуту, чтоб жена… Нет! Этому не бывать… я предчувствую все твои хитрости… Сам ты отказался от имени и именья, но теперь хочешь доставить их своему мальчишке…

– И он их получит, но не прежде твоей и моей смерти… Когда же мы оба будем пред престолом вечного судии, то твое неправосудие должно быть исправлено на земле…

– О! я не допущу этого, и мое завещание предупредит твою родственную заботливость…

– Мое завещание будет вернее и справедливее. Законы и совесть будут на моей стороне…

– Увидим! А до тех пор, повторяю тебе, чтоб его здесь не было… Иначе… ты меня знаешь… Я решусь на все…

– Знаю твой буйный нрав и твою всегдашнюю несправедливость, но, пока дело шло собственно обо мне, я тебе во всем повиновался, я все тебе отдал… Теперь дело идет о несчастном и невинном создании…

– Лицемер! – с яростью вскричал Зембин. – Неужели ты не чувствуешь, что чем более за него стараешься, тем более изобличаешь себя…

– Нет, Иван! Нет, это самое и должно тебе показать мою невинность… за плод преступления своего я бы боялся бога и людей, но за твоего сына, гонимого и невинного, я готов на все… Не доводи меня до крайности, Иван… Я тебе зла не желаю и никогда не сделаю, но мои средства к защите будут действительнее твоих угроз. Что тебе надобно? Чего ты хочешь? Ты требуешь, чтоб Саша никогда не виделся с бедною своею матерью, и я это исполню… Исполню потому, что ее спокойствие и мнение света зависят от этого, а не потому, чтоб я боялся твоих угроз. Ты уже совершил все, что бесчеловечие и бесчувственность могли придумать. Ты на всю жизнь разлучил мать с сыном… и за кровавые ее слезы дашь строгий ответ всевышнему судье… Ты принудил родного своего брата отказаться от света, имени и людей – и он тебе это прощает… Но далее не иди, Иван! Ты ошибешься в своем расчете… Ты меня всегда видел кротким и снисходительным, не испытывай моей твердости… Она так же непреклонна, как и твоя несправедливость, – с тою только разницею, что на моей стороне бог, совесть и правда.

Пустынник замолчал – и Зембин долго, мрачно и внимательно смотрел на него. Никогда еще не видел он в нем столько силы и твердости. Это был вовсе другой человек. Перед кротким и уступчивым был он всегда бешен и смел; перед твердым же и угрожающим он вдруг почувствовал почтение и даже род боязни.

– Ты очень переменился, Григорий, – сказал он ему с иронией. – Разве пустынническая жизнь сделала тебя гордым и самонадеянным?

– Нет! Но прежде я надеялся на правосудие людей – и ошибся… Теперь же все упование мое на одного бога, и потому-то я тверд и непреклонен.

– Значит, мне с тобою и говорить не о чем. Я приехал к брату, а встречаю какого-то святошу…

– Нет, Иван, сердце брата не изменится и по смерти… Ты сделал мне все возможное зло, и за это я всякий день молюсь за тебя… Дай мне случай принести тебе еще какую-нибудь жертву, и я с радостию не пожалею и жизни моей…

– Я от тебя и прошу теперь жертвы… Избавь меня от этого сына… Когда я решился выбросить его из дома, то мог бы его оставить и у порога неизвестной хижины, и тогда я бы о нем никогда более не слыхал, но я уступил слезам матери – и оставил его у тебя. Ты знаешь мои условия, исполни их.

– Да! письмо твое и теперь у меня хранится… Ты отвергнул собственного твоего сына – и поступил жестоко и несправедливо… Ты поручил его мне – и я заменил ему отца… Ты требовал, чтоб он никогда с тобою не встречался, но за это разве можно поручиться? Кто мешает тебе чуждаться его? Я тебе даю слово, что скоро отправляю его в Петербург на службу… Чего же тебе больше? Ты сам своим бешенством дашь пищу злословию и сплетням… Будь хладнокровен, равнодушен – и никто никогда не узнает твоей гибельной тайны…

– Но теперь я уже сорвал завесу… я отыскал этого мальчика у одной московской барыни, старухи, болтуньи, повез его к тебе, и завтра же по всем домам заблаговестят обо мне.

– Вот видишь ли, что ты один виною всех несчастий… твоя опрометчивость и сумасбродство… но бог с тобою!.. я не хочу упрекать тебя… Я уже сказал, что со временем ты узнаешь всю вину свою и несправедливость… Теперь же стоит только исполнить твое безрассудное требование и услать куда-нибудь Сашу, тогда всё заговорит и догадки людской праздности будут для тебя вреднее самой действительности… Гораздо лучше… поезжай опять с Сашею, отвези его к Леоновой, скажи, что вышла очень забавная ошибка, извинись, будь хладнокровен, и все вестовщицы замолчат.

Долго не отвечал Зембин ни слова. Всякому тяжело сознаться в справедливости другого, – каково же было гордому и вспыльчивому Зембину? Он, однако же, преодолел себя наконец и угрюмо сказал:

– Да, ты прав. Ты учишь притворяться, лицемерить. Это урок достойный тебя, но, однако же, это единственное средство… Так и быть!.. Смотри же… Чтоб этот мальчишка нигде не смел встречаться с женою. Да я ее никуда и пускать не буду… А когда ты отправишь его в Петербург или еще куда-нибудь подальше, то уведомь меня… Я тогда позволю жене выезжать… Прощай, и моли бога, чтоб он тебе простил старые грехи твои.

С этими словами он повернулся и ушел.

Долго смотрел ему пустынник вслед и, возведя взоры свои к образу Спасителя, висевшему на стене, сказал с кротостию и верою: «Господи, не вниди в суд с рабом твоим».

Когда пустынник отворил дверь своей комнаты, Саша сидел у окна и горько плакал.

– Что это значит, друг мой? – спросил его он. – О чем ты плачешь?

– Не знаю! – отвечал Саша. – Но мне сделалось так грустно…

– Слышал ли ты что-нибудь из нашего разговора?

Саша потупил глаза и покраснел.

– Слышал, – отвечал он. – Голос отца моего был слишком громок, чтоб не слыхать его.

– А любопытство твое было еще сильнее его голоса. Бедные мы дети Евы… И тысячелетия не изменят первородных слабостей… Итак, ты все знаешь?..

– Все!

– Тем лучше… Теперь мне не нужно предостерегать тебя. Будущая участь твоя будет зависеть от тебя самого. Ты слышал волю отца твоего…

– Отца! который меня бросил с малолетства… О! Скажите, объясните мне ради бога, за что он возненавидел меня? За что он гонит и теперь?

– Это тайна его сердца… Твое дело терпеть, страдать и молчать… Между отцом и сыном нет судей на земле… Я, брат его, мог сказать ему и могу повторить пред целым светом, что он не прав… но ты должен без ропота переносить гнев его, как бы он ни был несправедлив.

– Я готов переносить все, потому что мне остается ваша любовь и защита… Но бедная мать моя… За что она страдает?..

– Чтоб в лучшем мире приобресть полную награду, сужденную невинным страдальцам… Что такое наша жизнь? – минутное испытание!.. Счастлив тот, кто перенес его с твердостию и верою! Перенеси его и ты, друг мой. Терпи, страдай, молчи.

Саша горько заплакал. Напрасно пустынник старался успокоить его: он долго рыдал самым неутешным образом. Наконец дядя объявил ему, чтоб он съездил к Леоновым и если еще застанет там отца своего, то чтоб сообразовался во всем с его словами; когда же он уедет и Леонова приступит к расспросам, то чтоб сказал, что генерал был у дяди один – и что свидание их было непродолжительно. Саша успокоился.

В приемной зале встретил он молодого Леонова. Пустынник расспросил у нового посетителя, зачем он приехал, и поручил ему поблагодарить старуху Леонову за все ее ласки и расположение к Саше.

– Что же касается посещения генерала, – прибавил он, – то скажите своей маменьке, чтоб она не беспокоилась. Генерал был поражен фамильным сходством между Сашею и самим собою. Он хотел знать всю родословную Саши, и я сообщил ему о ней самые верные сведения, которые совершенно его успокоили. Он теперь поехал к вашей матушке и все ей расскажет… Жаль только, что он не взял с собою Сашу… Но вы поедете теперь вместе… Саша должен принести вашей матушке всю свою благодарность за ее заботливость и попечения о нем…

Молодые люди откланялись и уехали. Когда они приехали к Леоновой, то Зембин был еще там. Он несколько смешался при виде Саши, но когда Леонов повторил матери своей слова пустынника, то Зембин успокоился и сказал несколько незначащих слов насчет сходства Саши. Впрочем, заметно было, что он старался не смотреть на Сашу и что с той минуты, как Саша вошел, Зембин спешил окончить начатый разговор, чтоб поскорее уехать. Действительно, минут через пять он раскланялся, напрасно приглашая с собою Сельмина, который все еще надеялся узнать что-нибудь о своей прекрасной незнакомке.

Когда Зембин уехал, то разговор сделался живее и непринужденнее. Леонова осыпала Сашу вопросами, но тот с удивительным искусством отделывался от них. Оставалось, следственно, догадываться – и изобретательность Леоновой была неистощима. Не раз Саша с ужасом слышал, как она кружилась около действительной истины, но вскоре потом оставляла ее, чтоб придумать что-нибудь другое, и Саша снова успокаивался.

Между тем и Сельмин, с своей стороны, хлопотал всеми силами, чтоб достигнуть своей цели… Несмотря на свое отвращение к Саше, он на этот раз решился с ним сблизиться и не раз вступал с ним в разговор, чтоб расспросить его о сестрице, но хитрая старуха всякий раз успевала обратить разговор на другой предмет – и Сельмин внутренно бесился, видя свою неудачу.

Все, что он мог узнать от Саши, состояло в том, что сестрица его здорова и весела, что часто бывает в Москве у Леоновых, но никому не показывается и что она также зависит он пустынника. Двусмысленные эти сведения только более воспламеняли любовь и любопытство Сельмина. По взглядам Леоновых и Саши видел он, что от него скрывают какую-то тайну, и не хотел бесполезно добиваться истины. Он наконец раскланялся и уехал.

Тогда-то началась для Саши самая тяжелая минута. Все семейство отправилось в комнату Марии, и вопросы градом посыпались на Сашу. Уже его не спрашивали, что происходило во время свидания Зембина с дядею, они верили, что и тот и другой имели свои причины, чтоб удалить молодого человека во время своего объяснения; но все приступили теперь к нему с просьбами сказать им свои догадки насчет всех приключений этого дня. Он ясно чувствовал, что догадку его примут все за настоящую истину, и потому, видя необходимость придумать что-нибудь небывалое, не смел, однако же, слишком удалиться от правдоподобия для того, чтоб не лишиться совершенно всеобщей доверенности. К счастию, редкое присутствие духа и гибкость ума помогли Саше. Он с видом полной откровенности признался, что почитал было себя незаконным сыном Зембиной, но после объяснения между дядею и генералом, в продолжение которого приносили им разные монастырские книги и метрики, оказалось, что он рожден был покойною своею матерью в Ярославле в такой год и месяц, когда Зембин жил в Харькове и был уже женат. Следственно, сходство его с Зембиным должно было приписать одной игре природы.

Леонова была чрезвычайно недовольна этими сведениями. Все дело казалось ей еще очень темным и запутанным. Семейная тайна Зембиных была еще не открыта. Какая горесть для московской 50-летней барыни. Она обласкала Сашу со всею женскою утонченностию ума и просила его следовать со вниманием за всеми случаями, которые представятся в будущем, чтоб дополнить догадки и достичь наконец до открытия тайны. Он, разумеется, обещал. А чтоб вполне доказать свое усердие в этом деле, объявил, что весь вечер намерен провести с дядею, в надежде что-нибудь у него выведать. Леонова одобрила план Саши.

Возвратясь к дяде, рассказал он ему все.

– Странное стечение обстоятельств! – сказал задумчиво пустынник. – Я должен одобрять выдумки и ложь, тогда как с младенчества учил тебя и всех говорить правду… Но вот что значит свет и злоречивые языки общества! Теперь правда погубила бы мать, отца и тебя, а ложь спасает покуда всех. Что после этого все людские правила, вся их мудрость? – суета!

Можно вообразить себе, в каком расположении духа воротился домой Зембин. Все прошедшее, которое он уже мало-помалу начинал забывать, вдруг сильнее, нежели когда-нибудь, вспыхнуло в груди его. Перестав ежедневно следить за страданиями жены, он вообразил себе, что и она забывает несчастную причину семейной горести. Худо же он знал сердце женщины и матери! Ослепление, ревность и вспыльчивость мужа обременили ее самыми унизительными подозрениями, и она с великодушием переносила это, надеясь, что рано или поздно невинность откроется, и тогда муж вполне оценит ее любовь и самоотвержение. К несчастию ее, эту-то самую покорность и великодушие Зембин принял за безответное доказательство вины ее и решился поступать еще жесточе и бесчеловечнее.

Ужасное семейное обстоятельство заставило его думать, что первородный сын его есть плод преступной любви, и он возненавидел несчастное дитя. Он решился отчуждить свое дитя и объявил об этом отчаянной матери. Это было свыше сил ее. Она требовала смерти, развода, монастыря. Но Зембин не внимал ни просьбам, ни слезам, ни угрозам. Он не хотел огласки. Все совершавшееся должно было навек оставаться тайною. Тогда опечаленная мать решилась умолять своего тирана, чтоб он поручил брату своему воспитание младенца. Зембин сжалился над страданием ее и согласился исполнить эту просьбу, но с тем, чтобы брат его обязался воспитывать Сашу под чужим именем и никогда не открывал ему тайны его рождения.

Мы уже видели, что брат свято исполнил поручение. Открытие тайны произошло вовсе не от него. Бедная же мать приучилась с тех пор молча страдать. Она видела, что жестокость и несправедливость мужа не могут понять ее чувств и оценить страданий. Она приучилась плакать наедине и быть спокойною и равнодушною при муже. Она не хотела унизить своих чувств, обнаруживая их при нем.

Только на одну минуту силы изменили ей. Мы уже видели, как она упала без чувств, стараясь улыбнуться при вопросах мужа и Сельмина. Зембин тотчас же понял, в чем дело, и с бешенством бросился отыскивать откровенного своего сына. Тысячи планов мщения клубились в его голове – и только одна кротость и благоразумие брата могли образумить и успокоить его бешенство.

Надобно было, однако же, излить свой гнев на кого-нибудь, и он, приехав домой, тотчас же бросился к жене своей. Бедная жертва с трепетом ожидала решения судьбы своей. Целый день провела она в молитве: она видела своего сына и благодарила бога за это высочайшее счастие для материнского сердца. Она, конечно, чувствовала, что эта встреча возбудит все бешенство ее мужа, но что ей до этого? – Она видела своего сына.

Когда Зембин вошел в ее спальню, то она все еще молилась. Это несколько успокоило бешенство Зембина. Вид молящегося внушает невольное уважение в самых свирепых сердцах. Он молча бросился на кушетку и ожидал окончания молитвы. Зембина тотчас же ее окончила. Расчет ее с совестию и богом всегда был готов. Она не хотела увеличивать нетерпения мужа, отерла слезы, положила молитвенник и подошла к Зембину.

– Я помолюсь и после, – сказала она с кротким величием. – Теперь ты, верно, хочешь сказать мне что-нибудь…

Молитва и кротость жены несколько смутили Зембина. Он давно уже приготовил множество фраз самых обидных, самых жестоких, а теперь он их вдруг позабыл. Несколько минут продолжалось обоюдное молчание. Зембина села на ту же кушетку, на которой сидел муж. Она чувствовала, что мрачный вид его не обещает ничего доброго, но знала также хорошо, что медленностию ничего не выиграет. Что бы ни готовилось ей, она хотела знать все. К несчастиям она привыкла, страдать было не новость для нее. Идя смело навстречу грозе, она сама решилась напомнить мужу о причине его прихода.

– Ты, конечно, отыскал следы того, кого я сегодня встретила… я его узнала, но тогда при Сельмине не хотела говорить тебе об этом.

Гнев Зембина опять вспыхнул.

– Да, сударыня! Я всех видел! Всех отыскивал… пресчастливый день!.. И я как дурак живу здесь столько лет и не знаю, что все предметы ваших нежностей около вас!..

– Все? Кого ж вы еще видели?

– Пора бы вам и перестать притворствовать. Вы, верно, лучше меня знали, что любезный мой братец переселился в Москву, а с ним и ваше детище.

– Если б я знала, что сын мой здесь близко от меня, если б я могла его видеть прежде, я была бы счастлива и не думала бы скрывать это от вас. А если б я умела и хотела притворяться, то, верно, скрыла бы от вас и сегодняшнюю встречу…

С удивлением посмотрел Зембин на жену свою. Еще в первый раз говорила она с ним с такою смелостью. Он ожидал покорности, слез, отчаяния, но не твердости. Это еще более смутило его.

– Эта встреча придала вам много смелости, – сказал он с иронией.

– Смелости? Неужели вы предполагали, что я из малодушия и боязни покоряюсь моей участи и вашему бесчеловечию?.. Как вы ошибались! Любовь к сыну заставляла меня все переносить.

– И сознание в собственной вине! – с едкою злостью прибавил Зембин.

Спокойно посмотрела на него Зембина. В этом взгляде не было ни гордости, ни упрека, ни презрения – одну кроткую самоуверенность и даже сожаление выражали взоры страдалицы.

– Пора бы перестать и вам клеветать на человечество и на самого себя, – сказала она. – Я давно уже не отвечаю вам на недостойные ваши подозрения, потому что они никогда не стоили ответа. Оправдываться перед вами – значило бы сознаваться, что проступок мой возможен. До подобного оправдания я никогда не хотела унизиться.

– О! я верю всему… не трудитесь оправдываться… Это было бы лишнее… да и к чему бы оно послужило?..

– К собственному вашему спокойствию и уверенности… Никто на свете не платил еще такою черною неблагодарностью за беспримерное великодушие, как вы… Вы ненавидите человека, которого бы вам должно было обожать, вы клевещете на того, чья редкая добродетель…

– Нельзя ли уволить меня от этих панегириков?.. Я все помню, все знаю… Ничто на свете не делается даром… Жертва, которую мне принес Григорий, была бы слишком велика, если б он не был уверен, что любовь ваша вознаградит его…

– Жалкий человек! Кто ж ему мешал пользоваться моей любовью? Разве он не имел на это полного права?..

– Так, следственно, и обижаться вам нечего моими подозрениями… Нарушая приличие и совесть, вы могли уверить себя, что не нарушаете законов…

– Это ужасно!.. Ваш образ мыслей превосходит всякое вероятие… Бедный Григорий! Не думал он, что посеет добро свое на такой ядовитой почве! Но он счастлив! Он находит утешение в молитве и уединении. А я… я должна ежедневно слышать адские клеветы и ругательства… Боже! Подкрепи мои силы! Я давно уже терплю и только ты один знаешь мои страдания. Не дай мне впасть в отчаяние и малодушие!..

Глаза ее, наполненные слезами, обратились к кивоту.

– Все это я недавно слышал от Григория… Я знаю, все это одни слова, которые ничего не доказывают… Избавьте меня от скучных повторений одного и того же… Чем вы меня уверите в своей невинности? Ничем, потому что ясных доказательств быть не может, а словам я не поверю… Одно из двух: или вы виноваты, или я… Если вы, то терпите, молчите и покорствуйте, как до сих пор делали… Если же я, то убедите меня, и тогда, разумеется, не будет в свете человека преступнее меня… Но это невозможно! Если б вы и Григорий могли оправдаться, то давно бы сделали это.

– Я уж сказала вам, что никогда не унижусь до того, чтоб оправдываться перед вами, а Григорий… он, кажется, вовсе не имеет надобности в оправдании… Ему судья один бог и совесть, а он перед ними чист.

– Окончим, однако, этот пустой разговор… Он не поведет ни к чему… Я не за тем пришел к вам, чтоб слышать громкие фразы…

– Что ж вам от меня угодно?

– Я требовал от Григория, чтоб он тотчас отправил куда-нибудь этого мальчишку…

– И он согласился?

– Нет! я нашел и в нем какую-то небывалую твердость и упорство. Он обещал мне отправить его в Петербург, но не прежде осени… Следственно, до тех пор вы не должны никуда выезжать…

– Я шестнадцать лет никуда не выезжаю…

– Сегодня, однако же, вы нашли средство видеться с вашим милым детищем… Так, во избежание подобных встреч, которые могут только вести к неприятной огласке, вы не должны ездить и к обедне…

– Я буду молиться дома! – с кротостью отвечала Зембина.

– И должны мне дать честное слово, что не будете ни писать к ним обоим, ни получать от них писем.

– Кажется, на этот счет ваша домашняя полиция хорошо наставлена… Впрочем, как хозяин дома, вы имеете полное право этого требовать, и я даю вам слово… За это, однако, прошу вас изредка говорить мне все, что вы случайно узнаете о нашем сыне.

– О нашем?.. – яростно вскричал Зембин, вскочил и, не отвечая ни слова, ушел.

А Зембина? Она снова пошла к кивоту, пала на колени и, зарыдав, начала опять молиться.

Глава IX

«Человек предполагает, а бог располагает» – как справедлива эта пословица на каждом шагу нашей жизни! Сколько планов, сколько затей уничтожает иногда обстоятельство, о котором никто и не думал! Люди похожи на муравейник. С каким трудолюбием и заботливостью хлопочут они созидать себе здания, собирать запасы, трудиться над неверною будущностью: мало-помалу огромный муравейник возвышается, красуется, и муравьи-строители с гордостию и самодовольством смотрят на него… Вдруг идет прохожий и с рассеянностью проводит странническим своим посохом по муравейнику. Вершина опрокинута, здание упало, запасы рассеяны – долговременные труды погибли! Надо снова все придумывать, строить, собирать, а между тем беспечный путешественник продолжает свою дорогу, вовсе не думая об ужасном расстройстве, которое он произвел.

Какую сложную машину представляют, например, обстоятельства, действия и предположения всех лиц нашей повести в эту самую минуту!

Саша открыл тайну своего рождения, не узнав еще, однако же, причины своего отчуждения. Зембина нашла сына, с которым более 16-ти лет была разлучена, но то была одна мимолетная минута блаженства для материнского сердца: жестокий муж и отец снова расторгнул священные узы природы, и будущее не представляло ей ничего, кроме вечной тоски и отчаяния. Зембин, упорствуя в своем ослеплении, мечтал о новых планах своей мстительности над безответными своими жертвами, и бешенство его еще более усиливалось неожиданною твердостию, встреченною им в страдальцах. Сельмин, добивавшийся узнать в одно время и тайну Зембиных, и тайну своей таинственной незнакомки, внутренно бесился, что не узнал ничего, и кружил в уме своем тысячи планов, чтобы добиться хотя последней цели. Леонова воображала, что благодаря нескромности Саши узнала всю подноготную; радовалась своему успеху, собиралась разблаговестить свою новость по всей Москве и готовилась к новым замыслам, чтоб узнать наверное все остальное… И что ж? Думали ль все эти люди, что прохожий с палкою, который о них вовсе не помышлял, разрушит одним шагом весь их муравейник? Однако же все это случилось на другой день после описанных нами событий. Сам прохожий, конечно, еще не вдруг явился, но уже достаточно было и слуха о нем, чтоб ниспровергнуть все мелочные затеи. Этот прохожий был Наполеон.

Психологи утверждают, что перед каждою болезнию, перед каждым несчастием люди ощущают в себе какое-то тягостное, непостижимое чувство. Они толкуют, сами не зная о чем; ничто им не весело, не мило. Они с какою-то боязнью осматриваются вокруг, не доверяют ни себе, ни другим. Может быть, все это одна гипотеза, которой приметы и доказательства отыскивают уже после совершившегося бедствия, однако же все почти уверены в справедливости предчувствий. Всякий готов клятвенно уверить, что он предвидел, предчувствовал такое-то событие и подробно расскажет вам все обстоятельства и выводы своей психологической предусмотрительности… И все это мечта, обман!