Девочка, которая зажгла солнце

Он вдруг представил, как бы дверь за его спиной распахнулась, а на пороге возникла невысокая девушка лет двадцати в белом платье, так красиво очерчивающем тонкую длинную шею и благородные кости ключиц своим витиеватым вырезом. Что, если бы она не узнала его? Допустим эту чудную игру воображения; дама любезно улыбнется и спросит, чего желает стоящий перед ней молодой человек. Наверняка, ее большие голубые глаза распахнутся в изумлении, когда странный гость не ответит, продолжая морщить лицо – она спросит, все ли у него хорошо и не ошибся ли он домом. Дауни не увидит этого, но представит даже более отчетливо, чем это могло произойти на самом деле: несобранные резинкой средней длины волосы, распластавшиеся русыми волнами по спине и острым плечам; чуть приоткрытые в недосказанном вопросе губы, не испорченные цветом помад или макияжа, чистые и от природы обворожительные. Затем все же взглянет на девушку и в который раз удивится ее красоте и изящности, почувствует небывалый прилив грустной гордости, однако тихо обронит как бы невзначай, игнорируя прежние слова:

– Как вас зовут?

Она улыбнется лукаво, и парень растает в мягком свете исходящей от незнакомки любви и нежности. Небрежно проведет рукой по волосам, взъерошивая густую копну и становясь оттого еще более веселой и привлекательной, и скажет смело:

– Шарлотта.

Шарлотта…. Звук улетает прочь, теряется между прошлым и настоящим, оставаясь в паутине смешения реальности с вымыслом. Он так чист, так певуч, что хочется поймать в ладонь и сжать крепко-крепко, как птичку, наслаждаясь чудесным звучанием снова и снова.

Шарлотта… В этом есть что-то цветочное, легкое. Как будто шелест леса перекликнулся с суетливым гулом цветочного поля, одно в другом растворилось, невидимо, незаметно, рождая на свет мягкий слог женского имени.

Шарлотта… Словно имя спряталось в теплой кружке горячего кофе, превратилось в мягкий зефир или тонкую стружку корицы и вдыхается, пробуется на вкус впервые, до сих пор скрытое и бережно хранимое для этого дивного часа. И Джек тоже ощутил на кончике языка солоноватую кислинку зеленых яблок, густого древесного меда и чего-то плавленого, будто из свежей полевой травы выжали сок и заправили его особой сладостью, так сильно отдающей степным ветром и нетронутой красотой свободной земли.

«Я отдал бы все, чтобы с тобой хоть на секунду увидеться», – подумал парень, все еще глупо улыбающийся собственной выдумке и не прекращающий оборачиваться с затаенным в душе огоньком надежды. «Одно мгновение, чтобы сказать самое главное, окунуться в волшебный запах твоих волос и обнять крепко-крепко, пока родное тело не начнет исчезать в плотном кольце моих рук. Я бы, наверное, тоже испарился, там же; умер вместе с тобой и не пожелал больше открывать глаза в настоящем мире. Ты бы сильно расстроилась…»

Дверь незнакомого автомобиля распахнулась слишком громко, нарушая тишину улицы, и парень запрыгнул в чужой салон, не сводя глаз со входа в дом. Однако, он успел все же подметить некоторые интересные детали внутри машины, хоть и догадывался об их существовании прежде. Обтянутое кожей бежевое сиденье неприветливо скрипнуло, когда груз наполненного едой и вещами рюкзака опустился на его поверхность; одна нога парня встала в привычное для нее место отдельно от главных педалей, а другая замерла в нерешительности; перед глазами раздражали и без того напряженный мозг подвешенные на тонких черных нитях туристические значки с отвратительным запахом жженой резины.

Дауни почувствовал себя вором. Ощутил гадкое волнение внутри, когда дрожащими пальцами воткнул зубчатый ключ в предназначенное для него отверстие и долго-долго смотрел на раскачивающие игрушки перед своим лицом. Вот он, последний шанс вернуться и забыть этот ужасный день со всеми его подробностями, вернуться к прошлому и благополучно в нем существовать. Снова закрыться в себе и ненавидеть жизнь каждую подаренную ею секунду, пропадать по ночам в грязных переулках и по-прежнему гнать прочь желающих помочь людей, равнодушно втаптывать в грязь все то, что они почти шепотом называют «любовь», пытаясь оторвать от своих сердец и разбить на несколько рваных кусочков. Стоит ли возвращаться? Можно ли с такой холодностью оставлять позади дорогие до крайности воспоминания, жертвовать ими для чего-то ненадежного и нового? Джек ничего не знал. Ему нужны были несколько десятков бессонных ночей, целые сутки глубокой отстраненной задумчивости и покоя, чтобы прийти к более или менее обдуманному решению. Или посторонний совет, тишина в голове и время на осознание самой сути вопроса, правда…

Времени уже не осталось.

Дауни почувствовал давящую на грудь тревогу; сердце забилось чаще в каком-то дурном предчувствии и, казалось, так и твердило с каждым новым ударом: «скорее, скорее, скорее». Все внутри парня пришло в волнительное движение: взгляд заметался с блеска лобового стекла на пустую дорогу впереди и занавешенные окна дома справа, дыхание в разы участилось, так и норовя вовлечь хозяина в неконтролируемую панику и смятение, руки и ноги налились новой силой, придающей немного уверенности и заставляющей сделать хоть одно простое движение, то, от которого сейчас зависит исход раннего осеннего утра.

Всего один поворот ключа, способный перевернуть все с ног на голову, уничтожить старые гнилые мысли и повлечь за собой новые, быть может, более совершенные и безупречные.

То, что прочертит карандашным огрызком жирную линию между прошлым и неминуемо грядущим, раз и навсегда разграничит густую массу, растянутую на долгие юношеские годы.

Роковое решение, время на принятие которого неумолимо щелкает к нулевой отметке…

Но вот молочный рассвет разрезает глухое рычание, и джип срывается с места, уносясь как можно дольше от Стрюарт-Стрит. Поначалу брюнет опасливо косится на заднее стекло, ожидая мгновенной погони, ведет неуверенно, вглядываясь до черных точек перед глазами в исчезающий туман, но ничего не происходит. Совершенно. Все еще пустующие переплетения дорог, подмороженные тротуары, наслаждающиеся украденной у вечности минуткой покоя и отдыха, устремленные в странной мольбе облысевшие ветки деревьев и ничего, что могло бы нарушить умиротворение ранних часов. Разве что плывущее по шоссе черное пятно, постепенно становящееся все смелее и набирающее с каждым километром скорость.

Дауни ликовал. Открыл нараспашку небольшое окно, чтобы не выпасть из реальности и отличать ее от разыгравшегося воображения, когда холодный ветер будет хлестать по щекам в сливаться в бурном танце с кудрями на голове. Он смотрел перед собой; видел убегающую вдаль некогда белую, а теперь по цвету напоминающую грязный мартовский снег, разделительную полосу; понимал, что несется в машине презираемого им Майкла, сжимает круг чужого руля и мчит навстречу неизвестности. Между тем в голову полезли без спросу всевозможные куски воспоминаний детства, радостных и немного печальных, но Джек дал волю человечку в пустующем кинотеатре, и теперь маленькие руки проворно перебирали имеющиеся записи и пленки, чтобы показать парню самое лучшее, самое трепетное и замечательное из всего имеющегося. Наконец, черный экран вспыхнул поначалу слабо и неуверенно, но чуть позже насытился свежими красками и оттенками, замерцал восторженно, видимо, уставший от непрекращающейся угрюмости своего хозяина – потому и стремился вспыхнуть ярче обычного, поразить, поглотить собой все юношеское внимание.

Жаркий полдень. Знойное солнце неустанно нагревает металлический корпус небольшого автомобиля, который неспешно пробивается сквозь звенящий жар по пустой дороге. Хорошо выглядящая для своих лет женщина в легкой рубашке, завязанной на уровне груди в тугой узел, с собранными в небрежный конский хвост волосами что-то напевает себе под нос в такт льющейся из старых динамиков мелодии. Позади нее сидит мальчик в окружении коробок и едва уместившегося в небольшой салон барахла, которое вопреки всему удалось вывезти из проданного дома. Ребенок замер, уткнувшись в носки собственных ботинок, и принялся сверлить мамину спину недовольным взглядом, который стал таковым то ли из-за длящейся уже несколько часов поездки, то ли из-за угнетающей и раздражающей жары. Маленький Джек бросает в окно короткие грустные взгляды и возвращается в привычное положение, ожидая, пока женщина заметит его и начнет разговор. Наконец, она, не поворачивая головы, предупредила:

– Даже не вздумай делать такое обиженное лицо. Думаешь, мне хочется переезжать?

Мальчик не шевелился. Он не мог точно сказать, на что или на кого в глубине души злился – впечатления в детской голове безнадежно перемешались, не желая выстраиваться в равную линию и создать хоть самую жалкую иллюзию порядка. Но Шарлотта была явно в лучшем настроении, нежели ее сын:

– Давай перекусим, солнце? У меня, кажется, есть немного твоей любимой арахисовой пасты – подарок от миссис Кэнди в честь нашего отъезда. Она в пакете где-то справа от тебя, поищи хорошенько. И перестань уже хмуриться. Нужно улыбаться невзгодам жизни!

Джек только хмыкнул в ответ и нехотя потянулся в поисках этого несчастного пакета с пастой, которой в нем наверняка на самом-то деле нет. Он вдруг подумал, почему люди прибегают к маленьким радостям для того, чтобы скрасить впечатление большого события – пьют вино или крепкий настой, когда нужно серьезно о чем-то поговорить или подумать; достают на день рождения праздничный торт, не понимая, что именно эти торчащие из густого крема свечи отсчитывают годы жизни и делают нас все ближе к неизбежному концу; едят арахисовую пасту, покидая родной дом и зная наперед, что вернуться туда не будет возможности? А ведь Джек все бы отдал, только бы еще раз проснуться под звон дальней колокольни через несколько улиц, чтобы пронестись в последний раз по свежескошенному газону, позволяя колкой траве безжалостно впиваться в нежные пятки, крикнуть ввысь и спугнуть стайку серых голубей на оранжевой крыше, которая в особо яркие дни так и горела под летним солнцем. И сейчас ему очень не хватало этого кристально чистого воздуха с примесями запахов пруда и опилок, маминых оладьев на завтрак, посыпанных сверху горстью разноцветных лесных ягод – ему не доставало ушедшего прошлого, которое он считал за бесконечно тянущееся настоящее, не способное в один момент оборваться.

Дауни вздрогнул, невольно задумавшись, и поставил найденную банку между собой и водительским креслом. Затем порыскал в карманах штанишек и выудил оттуда несколько мятую пачку безвкусного печенья, которые ему случайно достались от старой соседки в супермаркете, с громким хлопком разорвал пачку, и в нос тут же ударил дивный аромат молочных крошек, какой всегда сопровождает счастливчика в первые секунды после проникновения в волшебный мир сладких крекеров. К удивлению, настроение у него немного улучшилось, а потому он с озорной улыбкой на лице протянул матери обмазанную пастой печеньку. Та осторожно взяла лакомство и отправила в рот, не отрываясь от дороги, но чуть слышно мыча от удовольствия.

– Я понимаю, что тебе тяжело, детка, – сказала она после некоторого молчания, нарушаемого только чавканьем растворяющегося во рту печенья. – Мне тоже грустно оставлять все это здесь, но… Жизнь продолжается. Один мудрый человек однажды сказал: если у тебя на душе тоска, если хочется плакать и выть от грусти – пой. Растворись в звучании своего голоса, позволь ему унести тебя прочь и закружить в танце десятка нот. Посмотри на себя сейчас, Джеки, и ответь, счастлив ли ты? Разве пустынная степь за окном не делает тебя счастливым, потому как после нее ты увидишь другие картины природы, не менее прекрасные? А эта арахисовая паста, оседающая на языке приятным послевкусием, такая сладкая и в то же время пресная, что требуется опыт размером в две или три банки, чтобы различить даже в самой крошечной ложечке нотки ореха – разве не счастье? Подумай только, мы с тобою рядом, вместе, несемся через весь мир покорять новые горизонты! И каждая секунда незабываема, каждое новое мгновение бесценно – кто знает, будем ли мы еще проезжать по этой самой дороге в поисках приключений, сможем ли вдохнуть горячий песок и слегка поморщиться, смакуя пыль?

И Шарлотта весело рассмеялась, так, что этот искренний смех все же заразил Джека. Теперь оба они улыбались, изредка бросая друг другу какую-нибудь незначительную фразу или слово, ели печенье с арахисовой пастой и неслись через раскаленную пустошь навстречу своей новой жизни.

Дауни не смог бы забыть этого. Наверное потому, что с переездом в Бостон таких моментов становилось все меньше и меньше, каждый ценился на вес золотого слитка, бережно хранился в памяти и извлекался оттуда в необходимые моменты, чтобы теплым мягким светом раскрасить сумрак и прогнать подступающую грусть. Правда, сейчас это впервые не смогло помочь. Парень несся по шоссе, упрямо глядел перед собой и думал, как же вправду хорошо было сидеть позади мамы, уткнувшись носом в водительское сидение, и слушать тихую песню, зная, что дорога кончится так нескоро, и он еще долго-долго сможет вот так есть сладости и медленно уплывать в тихий спокойный сон. Брюнет заклинал себя не поддаваться чувствам, но вот они сами, без его ведома, вырвались наружу и теперь завертели в своем водовороте, заставляя снова переживать моменты из прошлого, которое хорошо бы забыть и оставить в этом несчастном городе навсегда. Даже самое лучшее.

Воспоминания делают нас живыми, – вдруг раздалось в юношеской голове так громко, что он чуть ли не вскрикнул, от испуга несколько сбавив скорость. Молочное марево по-прежнему обнимало ледяную землю, и дорога уходила вдаль, пустынная и совершенно безмолвная. – Да, звучит глупо, но… А что, если это правда? Вдруг наши памятные кусочки – на самом деле закованные в янтарь огоньки, которые даже сквозь полупрозрачный плен продолжают слабо мерцать? Ты, подобно старому волшебнику, спускаешься в темный погреб, где сырость пробирает до самых костей; ворошишь дрожащими руками склянки, сухие листки вырванных когда-то страниц, и, наконец, добираешься до того, что так долго и трепетно высматривал среди общего хаоса. Бережно зажимаешь между пальцами застывшую каплю, гладкую и всегда чуть теплую, но не спешишь раскалывать молотком и извлекать ценное ядрышко – знаешь прекрасно, что прошлое захлестнет несокрушимой волной, поглотит, принося вместо умиротворения и облегчения нестерпимую боль, а потому только поглаживаешь янтарь и тихо улыбаешься в темноту погреба. Разве не так и происходит на самом деле, когда мы неосознанно извлекаем из сознания то, что однажды сделало нас счастливыми, и переживаем эти ощущения как будто снова, в сотый и тысячный раз? Ведь мертвые так не могут. Потому, что внутри они уже высохли, и только воспоминания о минувшем связывают нас с этими блуждающими в тишине душами, которым не к чему обратиться мыслью и телом. Память священна, Джеки, мама часто говорила тебе об этом. Неужели не помнишь?

Но парень снова отвлекся, в очередной раз отмечая, что нервно вглядывается в лобовое стекло автомобиля в непонятной самому ему попытке что-то разглядеть. Это чувство близкой, но до сих неизвестной опасности не оставляло и теперь, когда, казалось бы, страх должен покорно уступить место ликующему восторгу души, однако… она лишь изредка вздрагивала, ожидая скорой беды. Джек смотрел на свои руки, по-хозяйски обхватившие черный кожаный руль, на мелькающие цифры дисплея, кричащие, что прошло каких-то жалких двадцать минут с начало этого спонтанного путешествия, на далекий горизонт, где небо сливалось с серой полосой земли…

И вдруг что-то внутри него словно щелкнуло мгновенным осознанием. Глухой звук раздался прямо внутри костей, под кожей, даже в стенках желудка и затем эхом отразился от половин легких – брюнет крепче сжал пальцы на перекладине, чтобы от волнения не потерять над джипом контроль и не стать виновником страшной аварии. Он только пристально вглядывался туда, где постепенно вырисовывались очертания какого-то странного здания, застывшего на самом краю дороги и окутанного мягкой дымкой утра. Наверное, Джек был готов поверить в то, что эта чертова заправка ему просто привиделась, что ее на самом деле не существует, и она – не больше галлюцинации, вызванной стрессом и бесконечным волнением. Правда, чем ближе парень подъезжал к злополучному месту, тем больше сомнений внутри него с треском рушилось, рассыпалось на куски в мелкую крошку, потому как заправочная станция приветливо встречала своей мерцающей на бежевом фоне надписью, как бы насмехаясь и в то же время совершенно бездействуя.

Это была та самая картина, которую он аккуратно закатал в рулон и прислонил к стене в своей выдуманной мастерской; тот холст, где маленький мальчик пальцами размазывал чай и наслаждался тем, что многие так боятся вслух назвать «искусство». То же таинственного цвета небо, творожные облака, длинные лапы деревьев, прижатые к самой земле – все будто разом ожило, из обыкновенной и незначительной иллюзии превратилось в пугающую оболочку реального мира, глупую шутку, в нарисованный кем-то другим день. И Джек уже не мог точно сказать, действительно он несется по шоссе, или же время предательски остановилось в одном моменте, мучительном, нескончаемом, а длинный нож прямо сейчас плоской стороной своего лезвия размазывает туман по куску свежего хлеба; секунды впитываются в гладкий слой и остаются там, не в силах продолжить свой привычный ход. Будто все вокруг замерло в терпеливом, боязливом ожидании. Насторожилось и приготовилось к этому самому событию, стремясь скорее его пережить и возобновить свой прежний ритм, не отвлекаясь на подобные глупости.

И вот оно все же случилось.

***

Джек понятия не имел, что возможно пережить столько эмоций за ничтожно короткий отрезок времени; если расставить руки и покорно склонить голову – сквозь тебя пронесутся тысячи и сотни тысяч маленьких осколков, которые все называют чувствами; смеяться и плакать можно одновременно – скривить лицо, когда кольнет где-то между лопаток, и расцвести в солнечной улыбке, стоит только пушистому перышку защекотать нос или верхнюю кромку губы. Джек не догадывался даже, как маленькие вещи могут тебя полностью изменить, равняясь на что-то значительное и грандиозное, подобно смерти или празднованию Рождества.

Дауни отчетливо помнил, как, сосредоточенно пожирая взглядом бетонные стены заправочной станции, оставил без должного внимания кукурузное поле, расположившееся справа от него и уходящее далеко-далеко, куда только мог обратиться жадный до любопытства человеческий глаз. С пришедшим внезапно осознанием мысли о заросшей початками обочине затерялись в суете других размышлений и внутренних споров, и неприятную темноту стеблей Джек заметил позже, гораздо позже, чем то следовало сделать. Наверное, даже слишком поздно.

Мальчик. Ребенок лет девяти или даже восьми выскочил из надежно скрывающих его кукурузных листьев, вытянул вперед ручки, так, что белоснежная просторная рубашка поднялась кверху, оголяя худое детское тельце, и бросился вперед. Можно подумать, что малыш всего-навсего заигрался ранним утром и, выскочив на проезжую часть, не заметил по неосторожности мчащийся на него джип, но… Наивные голубые глаза смотрели прямо на Джека, заставляя немой крик застрять прямо посреди горла, задержать судорожно дыхание и что есть сил вдавить педаль тормоза в пол, намереваясь и вовсе ее разломить на части. Дауни крутанул руль в сторону, но в глубине души понимал, что вот-вот черный ворон своим крылом смахнет маленькое глупое создание и вонзится в юношеское сердце, в то время как посреди белой ткани расплывется кроваво-красное пятно. Он представил, как на негнущихся ногах выходит из машины, перед глазами все еще темно и неясно после резкого торможения и описанного по шоссе круга, но парень все равно заставляет себя идти; опускается на колени перед распластавшимся на холодном асфальте телом, бросает короткий жалостливый взгляд на мертвое лицо и не может отвернуться, потому как на нем застыла улыбка – глаза такие радостные и до сих пор яркие, а из уголка рта вытекает тоненькая бардовая струйка. И брюнет в неверении сжимает уже остывшую крохотную ладонь, тянется к телефону, забытому где-то в заднем кармане джинс, набирает вслепую номер, а после срывается на крик, пока гудки пытаются перебить эти страшные вопли.

Но подобного не происходит. Машину закручивает и выносит прочь с дороги – Джек все ждет удара детского тела о жесткий капот, но вместо этого слышит лишь хруст ломающихся стеблей и скрежет днища. Наконец, когда все утихает, и автомобиль оказывается зажатым в объятии крупных початков, (видимо, не снятых во время общего сбора урожая и теперь бесполезно гниющих в ожидании первого и последнего в своей короткой жизни снега), парень обреченно улыбается и не может встать с водительского сиденья, придавленный к нему какой-то внешней, невидимой никому, силой.

Но ведь он сейчас там, – тихо шепнул гадкий голос в сознании, и Дауни в ответ лишь слабо улыбнулся, чтобы не зарыдать от страха. – Маленький, ни в чем не повинный ребенок, судьбу которого ты вот так оборвал в самом ее начале. Видишь, к чему привели твои эгоистичные желания и цели? Теперь доволен? Представляешь ли ты мать, которая сегодня к ужину не дождется своего драгоценного сына, изгложет сердце пустыми волнениями, а затем в поисках ребенка придет сюда? Увидит распростертое тело и упадет рядом с ним, застынет и пролежит так несколько суток к ряду; затем с высушенным лицом проклянет тебя, быть может и не зная твоего настоящего имени, и бросится под колеса другого автомобиля. Потому что дома давно уже остыли приготовленные с теплотой и заботой блинчики, политые сладким клубничным джемом. Потому что боль внутри настолько сильна, что ее не сдержать, а проще выпустить прочь, позволяя ей раствориться в грязном воздухе вместе с вспорхнувшей на небеса душой. Потому что жить больше не хочется, дышать стало невозможно, а научить уже некому. Ну, смелей, выходи из автомобиля, оглянись вокруг и продолжай погоню за невозможным, этого же ты так сильно хотел!

Джек сполз с сиденья и тоненько взвыл, сам не понимая из-за чего. В последнее время состояние грусти и апатии стали даже более, чем просто привычными; но иногда это была крошечная заноза, а порой кровоточащая рана прорезала грудь, заставляя корчиться в бессилии и молить о неизвестном чуде. Парень не хотел и не мог самому себе признаться в том, что угодил в темный омут, о котором говорят многие, не испытав на себе и нисколько не представляя о существующем на самом деле ужасе.

Депрессия.

Это слово отпечаталось где-то в голове, прозвучав тихо и немного виновато. Оно заставило брюнета умолкнуть и обхватить себя кольцом рук в жалкой попытке подарить этими объятиями тепло и утешение. Словно глубокая бездна, в которой нет ни единого огонька, ни самого малого просвета и намека на солнечный луч, раскрывается перед тобой во всем своем величии и великолепии. Ты смотришь на нее с опаской, не понимая, зачем именно сейчас нужно делать шаг навстречу пугающей темноте, когда из дыры веет осенним холодом и пахнет чужой грустью. Тебе странным кажется, что пустота зовет к себе, открывает перед любопытной парой глаз красоту и ею же очаровывает: глядя на темно-синие потеки космоса, на затерявшиеся меж ними крошечные точки звезд, будто отколовшиеся кусочки сахара, хочешь на себе ощутить дыхание мертвого неба, раствориться в тишине и навечно остаться внутри удивительного места… Делаешь тот самый шаг, но чувство эйфории не накрывает с головой, как то было обещано. Радость и некогда охватывавшее сознание счастье сменилось безмолвной задумчивостью, равнодушием, а бороться с давящим пространством уже нет сил – контроль над телом давно потерян, и теперь оно подвластно лишь прихотям заманившей тебя пропасти. Проваливаешься глубже, еще и еще, пока не становится скучно думать или не потеряется смысл дышать. Будешь погружаться в обволакивающую каждую клеточку кожи тьму, медленно теряясь в ней, исчезая, превращаясь в чуть видимый силует.

А после ничего. Ты утонул навсегда. Это и есть смерть, которую люди так сильно боятся и воображают скелетом в угольно-черном плаще со вздернутой кверху косой, умостившейся на одном из костлявых плеч. Но на самом деле нет никакой встречи с безликой старухой, а только пустота, густая и непроглядная.

И Дауни провалился, исчезнув в космической тишине подобно оторвавшемуся от группы космонавту, вот только… воздуха в баллонах осталось не так уж и много.

Парень делает короткий выдох и пулей выскакивает из машины в ледяное утро, с полузакрытыми глазами проходит чуть вперед, опуская руку на урчащий капот, чтобы при необходимости не потерять драгоценную опору. Глядит неверяще на промерзшую землю, держась за блестящий бок джипа, и счастливо улыбается.

На обочине никого нет.

Ни детских следов, ни измятых во время внезапного прыжка ребенка кукурузных листьев – ничего, будто парень выдумал себе очередной кошмар и теперь не может отличить выдумку от реальности. Ничего нет. Это все не по-настоящему. Но тогда зачем?