Сочинения

Дул сильный ветер, и Христине, глаза которой были отуманены слезами, казалось, что мост уходить под ее ногами, что все вокруг нее уносится вихрем. Разве Плод не пошевелился? Разве он не перелезает через перила? Нет, все неподвижно кругом нее. Клод точно застыл на своем месте, не спуская глаз с стрелки острова, над которым возвышается его Сite …

Он пришел в ней по ее зову, а между тем совсем не видит ее в этой темноте. Он различает только некоторые мосты, тонкие арки которых чернеют на огненной поверхности воды. За ними все тонет во мраке, остров совершенно исчез…

Клод не мог бы даже определить, где находится его Cite, если бы не мелькали вдоль Pont Neuf огни запоздалых фиакров, напоминая искорки, вспыхивающие в потухшем костре. Красный фонарь у плотины Монетного Двора бросает кровавую полоску света. Какой-то огромный бесформенный предмет, вероятно, отвязавшаяся лодка, медленно плывет по течению, то обозначаясь на освещенных частях, то скрываясь во мраке. Куда же скрылся величественный остров? Не в глубине ли этих объятых пламенем волн? Клод продолжал вглядываться в темноту, прислушиваясь к шуму воды и все ниже наклоняясь над широкой бездной, откуда веяло прохладой и где прыгали таинственные огоньки. Печальный плеск воды манит его, и он с отчаянием в душе прислушивается к голосу, который зовет его.

Христина чувствовала по биению своего сердца, что в эту минуту в душе Клода заговорила мысль о смерти. Она бессознательно протянула навстречу ветру свои дрожащие руки. Но Клод стоял неподвижно, стараясь побороть в себе жажду смерти, внезапно овладевшую им. 0 он простоял еще с час, не двигаясь с места, не сознавая времени, устремив глаза на невидимый остров и точно надеясь, что под пристальным его взглядом темнота рассеется и он увидит свою мечту…

Когда Клод сошел, наконец, медленными, нетвердыми шагами с моста, Христина пустилась бежать, чтобы вернуться домой раньше мужа.

XII

В эту ночь Клод и Христина легли в три часа утра. Резкий ноябрьский ветер леденил их спальню и обширную мастерскую, проникая сквозь щели в стенах. Прибежав, задыхаясь, домой, Христина быстро скользнула под одеяло, чтобы скрыть от Клода, что она следила за ним. Клод, разбитый усталостью, медленно раздевался, не произнося ни слова. Они уже несколько месяцев спали рядом, точно чужие, несколько месяцев уже постель их не согревалась ласками и объятиями. Клод настаивал на том, что воздержность необходима для него в данное время, так как он мечтал отдать все силы свои большой картине, а Христина безмолвно подчинилась этому решению, несмотря на все терзания неудовлетворенной страсти. Но никогда еще она не чувствовала так глубоко этого отчуждения; ей казалось, что их разделяет холод смерти и что никогда ничто не согреет их, не бросит в объятия друг другу.

С четверть часа она старалась бороться с одолевавшим ее сном. Она чувствовала смертельную усталость и лежала в каком-то оцепенении. Но она боялась заснуть раньше Клода и гнала от себя сон. Она вообще только тогда спала спокойно, когда Клод засыпал раньше ее. Но Клод не погасил даже свечи. Он лежал с открытыми глазами, не отрывая их от пламени, которое ослепляло его. О чем думал он в это время? Осталась ли его душа там, среди нрава ночи, среди влажных набережных, перед торжествующим Парижем, усеянным огнями, точно звездное небо? Какая борьба происходила в его душе, какое решение зрело в ней, искажая его лицо? Наконец, поддаваясь усталости, Христина заснула тяжелым сном.

Час спустя она внезапно проснулась, охваченная какой-то тревогой и тоскливым ощущением пустоты. Она тотчас же ощупала рукой место, где лежал Клод, но место это давно остыло, и Клода не было в постели. Заспанная, с тяжелой головой, она хотела вскочить с постели, как вдруг увидела тонкую полоску света, врывавшуюся из приотворенной двери мастерской. Христина несколько успокоилась, полагая, что Клод, страдая бессонницей, отправился в мастерскую взять какую-нибудь книгу. Видя, однако, что он не возвращается, она решилась встать и заглянуть в мастерскую. Но то, что она увидела, до того ошеломило ее, что она остановилась, точно пригвожденная босыми ногами к холодному полу.

Несмотря на страшный холод, Клод, наскоро надев панталоны и туфли, стоял в рубашке на верхней площадке лестницы, перед большой картиной. Палитра лежала у его ног, одной рукой он держал свечу, другой размахивал кистью по холсту. Глаза его были широко открыты, как у лунатика, движения медленные, автоматические. Он ежеминутно нагибался к палитре, чтобы набрать краски, и, поднимаясь, бросал на стене большую фантастическую тень, тень движущегося автомата. Не слышно было ни малейшего звука, в обширной, темной мастерской царила мертвая тишина.

Христина, дрожавшая от холода и страха, начинала догадываться. Да, Клод, несомненно, опять подпал власти своей idee fixe! Это она продержала его более часу на мосту св. Отцов, она лишила его сна, она привела его сюда. Он хотел, вероятно, только взглянуть на свою картину, но, заметив какую-нибудь неверность в тоне, он не мог, в силу своей болезненной нетерпеливости, дождаться утра и, вероятно, схватил кисть с целью сделать маленькую поправку. Но поправка следовала за поправкой, и несчастный не в состоянии был оторваться от картины, работая при слабом свете свечи, колебавшейся от его движений. Бессильная жажда творчества всецело овладела им и, не сознавая ни времени, ни окружающих его условий, он хотел только одного – вдохнуть жизнь в свое творение.

Вид его был ужасен, и глаза Христины наполнились слезами. В первую минуту ей казалось, что лучше всего не трогать его, предоставить его безумной мечте, как предоставляют маньякам тешиться предметом их безумия. Теперь не подлежало уже сомнению, что он никогда не кончит своей картины. Чем более он бился над ней, тем более нарушалась связь между частями, тем грубее становились тоны. Даже прелестный фон картины утратил свою красоту, а прекрасная группа разгрузчиков была совершенно испорчена. Клод постоянно бился над отдельными частями, желая окончить все и затем приняться заглавную фигуру – обнаженную женщину в лодке, внушавшую ему желания и страх. И, работая над отдельными деталями, он с трепетом думал о той минуте, когда он в состоянии будет отдаться ей, вдохнуть в нее жизнь. В течение нескольких месяцев он не прикасался к ней, и это успокаивало Христину, относившуюся с бешеной ревностью к этой нагой женщине в лодке.

Ноги ее окоченели на холодном полу, и она собиралась уже направиться в спальню, когда случайно брошенный на Клода взгляд объяснил ей все. С бессмысленной улыбкой на губах, с необыкновенной нежностью в движениях, не чувствуя, как горячий воск течет но его пальцам, Клод водил кистью по округленным формам своей фигуры. Не слышно было ни малейшего шума, ни малейшего признака жизни, только страстное движение руки Клода обрисовывалось на стене, да на полотне выделялись неопределенные очертания женского тела, сливавшиеся с фигурой Клода.

Распахнув дверь, Христина бросилась в мастерскую, возмущенная до глубины души, горя негодованием жены, обманутой мужем во время сна. Да, он всецело отдался ее сопернице, писал точно в гипнотическом сне ее живот и бедра. Но, охваченный мучительным желанием воспроизвести живое тело, он создавал нечто поразительно-нелепое: бедра напоминали вызолоченные колонны у алтаря, живот превратился в звезду, сиявшую желтыми и красными лучами. Эта странная нагота, точно украшенная для совершения какого-нибудь религиозного обряда драгоценными каменьями, окончательно вывела из себя Христину. Она слишком долго подавляла свои страдания и не хотела более терпеть этой измены.

Она начала с того, что стада умолять Клода сойти с лестницы, стараясь тронуть его своим отчаянием. Это был голос матери, пытающейся образумить свое душевнобольное дитя.

– Клод, что ты делаешь?.. Клод, ну можно ли вести себя таким образом? Умоляю тебя, ложись в постель, ты простудишься там!

Он не отвечал на ее обращение и, нагнувшись, набрал краски на кисть и наметил линии пахов яркими розовыми чертами.

– Клод, послушай… умоляю тебя, иди со мной… Ты знаешь, как я люблю тебя, как я встревожена… Клод, сойди вниз!.. Ведь ты не хочешь, чтобы я окоченела тут от холода, дожидаясь тебя!

Он даже не взглянул на нее и только пробормотал глухим голосом, раскрашивая кармином пупов:

– Отстань, пожалуйста! Мне нужно работать.

С минуту Христина молчала; затем она гордо выпрямилась, в глазах ее блеснул мрачный огонь, кроткое, прелестное личико ее осветилось гневом. Точно выведенная из терпения раба, она дала, наконец, волю долго сдерживаемым чувствам:

– Нет, я не отстану от тебя!.. Я, наконец, должна высказать тебе все то, что мучат, убивает меня со дня нашей встречи… Эта живопись… да, эта проклятая живопись отравила всю мою жизнь. Я предчувствовала это с первого дня нашего знакомства, я боялась ее, как страшного чудовища, возмущалась ею, ненавидела ее… Но я слишком любила тебя я должна была примириться с ней и даже полюбить свою соперницу… Но, Боже, как я страдала, как измучила она меня! Я не помню за эти десять дней ни одного дня, который я провела бы без слез… Нет, оставь меня, я должна облегчить свои муки, должна высказать тебе все, раз у меня хватило мужества заговорить… Десять лет полного одиночества и ежедневной пытки! Чувствовать в течение десяти лет, что я для тебя ничто, простая служанка, и что та, воровка, стоит между нами, отнимает тебя у меня, издевается надо мною!.. Да разве она не завладела тобою, твоим мозгом, твоим сердцем, всем существом твоим? Она приковала тебя чарами порока и пожирает тебя. Она твоя жена, а не я… ты для нее приберегаешь свои ласки… Ах, проклятая!

Клод прислушивался к этому крику исстрадавшейся души, не понимая, почему она говорит с ним об этом. Он не вполне очнулся от своего мучительного сна и недоумевающий вид его, вид человека, застигнутого врасплох, усиливал ее возбуждение. Поднявшись на лестницу, она выхватила у него из рук свечу и поднесла ее к самой картине.

– Да взгляни же на нее и скажи, что это такое? Ведь это безобразно, нелепо, бессмысленно, ведь должен же ты, наконец, понять это!.. Ты видишь свое бессилие, зачем упорствовать? Меня возмущает такое полное отсутствие здравого смысла…

Ты не можешь быть великим живописцем, но у нас остается жизнь. Ах, жизнь, жизнь…

Она поставила свечу на площадку лестницы, и так как Клод спустился вниз неверными шагами, она бросилась вслед за ним. Он опустился на последнюю ступеньку, она наклонилась над ним, сжимая его безжизненные руки.

– У нас остается жизнь… Прогони тяжелый кошмар и будем жить, жить вместе… Не глупо ли, что мы вдвоем не умеем создать себе счастья? Земля скоро примет нас в свои объятия, постараемся же пока пользоваться жизнью, согреть друг друга нашей любовью. Вспомни Беннекур. Мне хотелось бы завтра же уехать туда с тобой. О, если бы мы бросили этот проклятый Париж, если бы мы удалились в какой-нибудь тихий уголок, ты увидел бы, как я сумела бы усладить твою жизнь, заставить тебя забыть обо всем в моих объятиях… По утрам отдых в широкой постели, затем прогулка но полям, освещенным солнцем, вкусный завтрак, сладкая тень послеполуденных часов и вечер вдвоем при свете лампы. И не будет мучений из-за пустых химер, не будет ничего, кроме радости жизни!.. Разве для тебя недостаточно того, что я люблю, обожаю тебя, что я согласна быть твоей служанкой, жить только для тебя… Слышишь ли, я люблю, люблю тебя, нет ничего выше любви!.. Скажи, разве этого не довольно?

– Он высвободил свои руки и, отрицательно качая головой, произнес глухим голосом:

– Нет, этого не довольно… Я не хочу уйти с тобой, я не хочу быть счастливым, я хочу работать.

– И извести меня, не правда ли? И извести себя самого этой ужасной жизнью, стоившей нам столько крови и слез!.. Для тебя не существует на свете ничего, кроме искусства…. Если оно убьет нас, ты будешь благодарить его…

– Да, я всецело принадлежу ему, пусть делает со мною, что хочет… Я умру, если у меня отнимут живопись… Так уже лучше умереть от ее руки. Впрочем, воля моя тут не при чем. Для меня просто не существует ничего на свете, кроме искусства, пусть весь мир рухнет, мне все равно!

Христина гордо выпрямилась в припадке гнева.

– Но я живая, а те женщины, которых ты любишь мертвые! – крикнула она громким, резким голосом. – О, не отрицай этого, ведь я знаю, что все они твои любовницы, я давно убедилась в этом. Я видела, как ты ласкал их голое тело, как ты по целым часам пожирал их глазами. Ну, не глупо ли со стороны мужчины пылать позорной страстью к картинам, сжимать в своих объятиях пустую иллюзию? И ты сам сознавал это, ты стыдился этого чувства, скрывал его от других… Потом ты полюбил меня на короткое время. Ты сам рассказал мне об этих глупостях, о твоей страсти к твоим созданиям… Помнишь, ты с презрением говорил об этих призраках, держа меня в своих объятиях… Но любовь твоя ко мае длилась недолго. Ты скоро вернулся к этим призракам, как возвращается маньяк к своей мании. Я перестала существовать для тебя… эти призраки наполнили твою жизнь… Ты не догадывался о моих страданиях, потому что мы, живые женщины, никогда не интересовали тебя. Я жила столько лет с тобой, но ты не понимал меня. Я умирала от ревности на твоих глазах. Когда я позировала тебе, одна мысль поддерживала меня – надежда выйти победительницей в этой борьбе, снова овладеть тобой. Но ты не удостаивал меня даже поцелуя в плечо! Боже, как часто я сгорала от стыда, чувствуя себя униженной и обманутой!.. С того момента, как я унизилась до роли натурщицы, ты еще более охладел ко мне, и теперь мы спим рядом, не касаясь даже пальцем друг друга. Да, это длится уже восемь месяцев и семь дней… я считала дни… да, восемь месяцев и семь дней мы словно чужие!

И она смело продолжала высказываться, не стесняясь в выборе выражений. Несмотря на всю свою страстность в проявлениях любви, Христина сохранила необыкновенную стыдливость и краснела при каждом вольном слове. Но оскорбленная страсть вывела ее из себя. Да, живопись отняла у нее Клода! Как часто, когда ему предстояло начать какую-нибудь крупную картину, он отклонял ее объятия, объясняя ей, что боится утомления. Затем он стал доказывать, что, выходя из ее объятий, он чувствует себя до того расслабленным, что дня три не в состоянии приняться за работу. Таким образом отчуждение произошло постепенно: то нужно было в течение недели окончить работу и беречь свои силы, воздерживаясь от всякого возбуждения; то нужен был месяц абсолютного покоя для обдумывания новой картины… И сроки все увеличивались, образовались новые привычки, наступило отчуждение… Клод неизменно повторял, что гений должен быть целомудренным, ограничиваясь страстью к своим творениям.

– Ты отталкиваешь меня, – продолжала она страстным голосом, – ты отворачиваешься от меня ночью, словно чувствуя отвращение во мне, уходишь от меня, пожираемый страстью в призраку, к щепотке пыли, к краске на полотне!.. Но взгляни же на нее, на твою любовницу… Посмотри, как ты в своем безумии обезобразил ее… Разве бывают подобные женщины? Разве бывают бедра из золота, цветы па животе?.. Проснись, протри глаза, вернись к действительности!

Клод, повинуясь ее повелительному жесту, встал и поднял глаза в своей картине. Свеча, оставшаяся на площадке лестницы, освещала слабым светом фигуру женщины, между тем как вся обширная мастерская оставалась окутанной мраком. Он, наконец, очнулся от своего странного сна и, взглянув снизу на освещенную фигуру, пришел в ужас. Это же нарисовал этого идола неизвестного культа? Кто соорудил этот образ из металлов, мрамора и каменьев? Неужели же он сам совершенно бессознательно создал этот символ неудовлетворенной страсти, и в своем желании вдохнуть в него жизнь, украсил его золотом и драгоценными каменьями? И он почувствовал страх перед своим творением, сознавая, что та правда, к которой он стремился, оказалась недостижимой для него, и что в борьбе с природой он оказался побежденным.

– Видишь, видишь! – повторяла торжествующим голосом Христина.

– О, Боже, что я сделал! – пробормотал Клод тихим голосом. – Неужели же творчество невозможно? Неужели мы не можем создавать живые существа?

Чувствуя, что он слабеет, Христина обняла его обеими руками.

– Но зачем тебе эти призраки, когда у тебя есть живая женщина, которая любит тебя?.. Ты взял меня в натурщицы, ты делал копии с меня. Зачем? Разве копии эти могут сравниться со мною? О, они ужасны, эти копия, безжизненные и холодные, точно трупы… А я люблю тебя и ты должен принадлежать мне. Разве ты не понимаешь, что, когда я стою рядом с тобой, когда я позирую тебе, я мечтаю только о том, чтобы слиться с тобой в одном дыхании? Разве ты не понимаешь, что я живая, что я люблю тебя, люблю!..

Она обвивала его своими голыми руками и голыми ногами. Рубашка ее спустилась, и обнаженная грудь прижималась к нему, точно желая слиться с ним в этой последней борьбе. В эту минуту обезумевшая Христина казалась воплощением страсти, готовая на все, что могло победить его. Лицо ее раскраснелось, кроткие глаза и чистый лоб исчезли под прядями волос, выступал чувственный подбородок и пунцовые губы…

– Ах, нет, оставь! – простонал Клод. – Я слишком несчастен.

Но она продолжала страстным голосом:

– Ты считаешь меня постаревшей. Да, ты говорил, что тело мое поблекло, и я поверила этому, я искала морщины на нем, позируя тебе… Но это ложь! Я чувствую, что я не постарела, что я еще молода и сильна…

Но, заметив, что он не поддается, она быстрым движением сбросила с себя рубашку.

– Так смотри же! – крикнула она ему, отступая шага на три и становясь в ту самую позу, в которой томилась в течение долгих сеансов.

– Вот сравни вас, – сказала она, указывая на картину. – Да, я моложе ее… Ты украсил драгоценными каменьями ее тело, а все-таки она напоминает сухой лист… Мне же все еще восемнадцать лет, потому что я люблю тебя!

И действительно она сияла молодостью, освещенная бледным светом свечи. Все тело ее, дышавшее страстью, точно преобразилось: прелестные ноги стали еще стройнее, бедра округлились, упругая грудь поднялась, охваченная желанием… Она опять бросилась к Клоду и, не стесняемая рубашкой, прильнула к нему, ощупывая его своими горячими руками и точно отыскивая сердце, которым хотела завладеть. Покрывая его поцелуями, задыхаясь от волнения, она шептала замирающим голосом:

– О, вернись ко мне, полюби меня!.. Разве у тебя нет крови, что ты удовлетворяешься призраками? Вернись, ты увидишь, как хороша жизнь!.. Слышишь, жить в объятиях любимого существа, проводить ночи вот так, прижавшись друг к другу… А на другой день, проснувшись, отдаться новым ласкам, новым объятиям… и так до бесконечности!..

Клод вздрагивал, заражаясь ее страстью и охваченный страхом перед своей картиной. Христина страстно прижималась к нему, возбуждала его и постепенно овладевала им.

– Слушай, я знаю, что в твоей голове возникла ужасная мысль… да, я не смела говорить о ней с тобой, чтобы не накликать беды. Но я не сплю по ночам, меня преследует страх… Сегодня я последовала за тобой на этот мост, который я ненавижу… О, как я терзалась! Я думала, что все кончено, что я никогда больше не увижу тебя… Боже, что стало бы со мною? Я не могу жить без тебя… ведь ты не захочешь убить меня… Ах, будем любить друг друга!..

Тогда тронутый ее беззаветной страстью, Клод отдался ее ласкам. Но чувство бесконечной тоски не покидало его и ему казалось, что наступил конец мира и что он сам перестал уже существовать. Безумно сжимая Христину в своих объятиях, он бормотал, рыдая:

– Да, у меня была эта ужасная мысль… И я привел бы ее в исполнение, если бы меня не удержала мысль о моей неоконченной картине… Но разве я могу жить теперь, если я неспособен работать?.. Как жить после того, что я сделал с этой картиной?

– Я буду любить тебя, и ты будешь жить.

– О, нет, ты не можешь дать мне того, что мне нужно… Я хорошо знаю себя. Меня могло бы спасти только особенное, несуществующее счастье, которое заставило бы меня забыть обо всем… Ты убедилась уже в своем бессилии, ты не можешь спасти меня!

– Ты увидишь, что могу!.. Смотри, я обниму тебя вот так и буду целовать твои глаза, твои губы, все твое тело. Я согрею тебя своей грудью, мои ноги сплетутся с твоими, руки мои сомкнутся вокруг тебя… Я буду твоим дыханием, твоей кровью, твоей плотью!..

Страсть ее покорила Клода и, покрывая ее поцелуями, он бормотал:

– Ну, так спаси меня, не выпускай меня из своих объятий, если ты не хочешь, чтобы я убил себя!.. И придумай для меня такое счастье, которое привязало бы меня к жизни… Усыпи меня, уничтожь мою волю, сделай меня твоим рабом, твоей вещью, настолько маленькой, чтобы я мог поместиться в твоей туфле… О, если бы я мог жить твоим дыханием, повинуясь тебе, как собака – есть, любить тебя, спать… О, если бы я мог… если бы я мог!

Она крикнула торжествующим голосом:

– Наконец-то! Теперь ты принадлежишь мне. «Та» умерла!

И она увела его из мастерской в спальню. Догоравшая свеча, оставленная на площадке лестницы, вспыхнула еще раз, наступила темнота. На часах с кукушкой пробило пять часов. Ни малейшего отблеска света не было видно на туманном ноябрьском небе: все было окутано холодным мраком.

Христина и Клод добрались ощупью до кровати. Никогда даже в первые дни любви они не испытывали такого порыва страсти. Все прошлое вставало перед ними, опьяняя их своей горечью. И они уносились на огненных крыльях страсти равномерными взмахами за пределы земного шара. Клод испускал радостные крики, совершенно позабыв о своем горе, точно воскреснув для новой жизни. А Христина, торжествующая и вызывающая, смеялась горделивым, чувственным смехом.

– Скажи, что живопись вздор! – Живопись вздор! – Скажи, что ты не будешь работать, что ты сожжешь твои картины, чтобы доставить мне удовольствие.

– Я сожгу свои картины, я не буду работать.

– И скажи, что нет на свете ничего, кроме меня, что высшее счастье для тебя, держать меня в своих объятиях так, как ты теперь держишь меня, что ты плюешь на ту подлую, безобразную женщину, которую ты написал. Плюнь же, плюнь, я хочу насладиться звуком этого плевка.

– Вот слышишь, я плюю. Никого нет теперь на свете, кроме тебя!

Христина страстно сжимала его в своих объятиях, наслаждаясь своим торжеством. И они опять унеслись на крыльях любви, поднимаясь над землей к далеким звездам, испытывая беспредельное блаженство. Как это они раньше не искали исцеления у этого неиссякаемого источника счастья? И она вечно будет отдаваться ему… Он будет счастлив, он спасен…

День начинал уже заниматься, когда Христина, счастливая и усталая, уснула в объятиях Клода. Она закинула свои ноги на его ноги, точно желая удержать его, если бы он вздумал бежать и, склонив голову на его грудь, служившую ей подушкой, ровно дышала, счастливо улыбаясь. Клод лежал с закрытыми глазами, но, несмотря на страшную усталость, не мог уснуть. В голове его поднимался целый рой бессвязных идей по мере того, как возбуждение его остывало и проходило опьянение, потрясшее весь его организм. Когда занялся день и оконные стекла вынырнули из темноты, точно грязные желтые пятна, Клод вздрогнул: ему послышалось, что кто-то громко позвал его в мастерской. Все прежние мучительные мысли снова овладели им, терзая его душу, искажая его лицо и проводя по нему глубокие складки, благодаря которым он походил на дряхлого старика. Нога женщины, лежавшая на его ногах, давила его тяжестью свинца, и казалась жерновом, которым собирались раздробить ему колени; голова Христины, лежавшая на его груди, останавливала своей страшной тяжестью биение его сердца. Но он долгое время не решался тревожить ее, несмотря на раздражение, отвращение и ненависть, поднимавшиеся в его душе. В особенности раздражал его запах распустившихся волос. И вдруг в глубине мастерской раздался снова громкий, повелительный голос. Кончено! Он должен решиться… он слишком страдает!.. Стоит ли жить, если все ложь и нигде нет ничего хорошего… Он осторожно опустил голову Христины, продолжавшей улыбаться, затем с бесконечными предосторожностями высвободил свои ноги, медленно отодвигая ногу Христины. Наконец, он освободился. Голос в мастерской раздался в третий раз…

– Иду… иду…

Туман не прояснялся и, когда, час спустя, Христина проснулась, в окно глядело тусклое печальное зимнее утро. Христина вздрогнула от холода. Что это? Почему она одна? Она стала при- поминать… Ведь она уснула, приложив щеку к сердцу Клода и обвив его руками и ногами. Как же он мог уйти? И куда?.. Она быстро вскочила с постели и побежала в мастерскую. Боже, неужели же он вернулся к той? Неужели та отняла его у нее в то время, когда она торжествовала, радовалась победе над ней?

В первый момент она не заметила ничего. При тусклом, унылом свете мрачного дня ей показалось, что в мастерской нет никого. Успокоившись, она подняла глаза к картине, и страшный крик вырвался из ее груди.

– Клод!.. Клод!..