Сочинения

– Итак, вы идете, сударыня?

– Да, сейчас.

Час спустя Каролина, взявшая карету, блуждала за Монмартром, отыскивая Неаполитанский квартал. Наконец какая-то старуха указала его извозчику. Он имел вид пустыря, изрытого, загроможденного кучами грязи и мусора; только при внимательном осмотре можно было различить жалкие лачуги, сбитые из земли или старых цинковых листов, походившие на груды развалин, разбросанные вокруг внутреннего двора. Одноэтажный каменный дом на улице, ветхий и грязный до невозможности, казалось, господствовал над местностью, точно острог.

И в самом деле тут жила г-жа Мешэн, вечно в хлопотах, сама собирая дань со своих голодных жильцов.

Выйдя из кареты, Каролина наткнулась на ее грузную фигуру с огромным животом и шеей, вылезавшими из под старого шелкового платья, лопнувшего по швам, с такими толстыми и красными щеками, что крошечный носик, казалось, жарился между двумя жаровнями. Каролина медлила, охваченная неприятным чувством, но нежный голос, напоминавший деревенскую свирель, успокоил ее.

– Ах, сударыня, вас направил сюда г. Буш по поводу маленького Виктора… Пожалуйте, пожалуйте! Да, это Неаполитанский квартал. Улица еще не отмечена на плане; у нас нет номеров… Войдите, потолкуем. Боже мой, это такая скучная; такая печальная история!

Каролина должна была усесться на дырявом стуле в почерневшей от грязи комнате, где раскаленная печка распространяла удушливую жару и угар.

Мешэн пустилась было толковать о том, какое счастье, что Каролина застала ее дома: у нее столько дела в городе, что она возвращается обыкновенно не раньше шести часов. Пришлось перебить ее.

– Прошу извинить, сударыня, я пришла сюда ради этого несчастного ребенка.

– Совершенно справедливо, сударыня, я сейчас позову его… Вы знаете, что его мать была моя кузина. Ах, я могу сказать, что исполнила свой долг… Вот бумаги, счеты.

Она вытащила из буфета пачку бумаг, очень аккуратно уложенных в синюю папку, точно в конторе, без умолку рассказывая о бедной Розали. Конечно, она вела безобразную, развратную, пьяную жизнь; но что прикажете делать: она была хорошей работницей, пока отец Виктора не вывихнул ей плеча, бросившись на нее на лестнице; а сделавшись калекой, торгуя лимонами на рынке, где уж прожить честно!

– Вы видите, сударыня, все это я ей выдала по сорока по сто су. Вот и числа: 20 июня сорок су; 27 еще сорок; В июле сто. Вот тут пойдет без конца по сто су: видно, она была больна в это время… Кроме того, приходилось одевать Виктора. Я отметила буквой В все издержки на мальчика… Когда же Розали умерла – нехорошей смертью, почти сгнила заживо, – он остался вполне на моем попечении. Тогда, потрудитесь взглянуть, я назначила ему пятьдесят франков в месяц. Я думаю, это правильно. Отец богат, он может дать пятьдесят франков в месяц сыну… Всего это составит пять тысяч четыреста три франка; а если прибавить к ним шестьсот франков по векселям, получится шесть тысяч франков… Да, всего на всего шесть тысяч франков, вот!

Несмотря на, овладевшее ею отвращение, Каролина сообразила:

– Но ведь векселя не ваши, они собственность ребенка.

– Ах, нет – возразила Мешэн визгливо, – я ведь выдала по ним деньги, желая помочь Розалии. Вот передаточная надпись на обороте… Я бы могла даже потребовать проценты… Подумайте, добрая барыня, вы сами не захотите отнять хоть копейку у бедной женщины.

Усталый жест доброй барыни успокоил ее. Она снова заговорила нежным голоском:

– Теперь я позову Виктора.

Но она тщетно посылала одного за другим мальчишек, шнырявших около дома, сама выскакивала на порог, размахивала руками: было решено заранее, что Виктор не пойдет. Один из мальчишек явился даже с неприличным словом, вместо ответа. Тогда она возмутилась, отправилась сама, чтобы притащить его за ухо. Потом вернулась, без сомнения, подумав, что лучше будет показать ребенка во всем безобразии его ужасной обстановки.

– Неугодно ли вам, сударыня, отправиться со мной?

По дороге она рассказывала о Неаполитанском квартале, который ее муж получил в наследство от дяди. Этот муж, по всей вероятности, умер, никто его не знал, и сама она упоминала о нем только когда хотела объяснить происхождение своих владений. Прескверная афера, по ее словам: забот больше, чем барышей, в особенности с тех пор, как префектура стала привязываться к ней, посылать инспекторов, требовавших улучшений и перестроек под тем предлогом, что ее жильцы мрут, как мухи. Впрочем, она наотрез отказывалась истратить хоть су. Этак, пожалуй, потребуют каминов с зеркалами в комнатах, ходивших по два франка в неделю. Она, однако, не стала рассказывать, как круто приходится от нее жильцам, как она выгоняет целые семьи за неуплату в срок этих двух франков. Она распоряжалась сама, не нуждаясь в полиции, и нагнала такого страха, что бездомные бродяги не смели переночевать в ее владениях.

Каролина с тяжелым чувством смотрела на этот двор – безобразный пустырь, изрытый, загаженный, превращенный в клоаку. За отсутствием отхожих мест и ям, сюда сваливали все нечистоты, весь мусор; это была огромная, вечно возраставшая и заражавшая воздух, помойная яма; хорошо, что день был холодный, потому что в жаркое время тут разило нестерпимо. Она шла, стараясь не наступить на остатки овощей, обглоданные кости; посматривая на жилища – какие-то невозможные берлоги, развалившиеся подвалы, лачуги, сколоченные из самых разнообразных материалов. Иные были покрыты попросту просмоленной бумагой. У многих не было дверей; вместо них зияли черные дыры, из которых несло нездоровым запахом нищеты. Семьи в восемь, десять душ гнездились в этих могилах: мужчины, женщины, дети гнили вместе, как груда испорченных плодов, приучаясь с детства к разврату, чудовищному кровосмешению. Толпы ребятишек, тощих, безобразных, изъеденных золотухой и сифилисом, слонялись по двору, вырастали на гноище, как вредные грибы. Время от времени дыхание оспы или тифозной горячки проносилось по кварталу и разом очищало его, выметая на кладбище половину населения.

– Я уже говорила вам, сударыня, – продолжала Мешэн, – что у него были довольно плохие примеры перед глазами и что пора подумать о его воспитании, так как ему уже двенадцать лет… При жизни матери ему приходилось видеть не особенно приличные вещи, потому что она не стеснялась, приводила мужчин… все это на его глазах… Потом, после ее смерти, я не могла смотреть за ним, как следует, из-за моих дел в Париже. Он проводил целые дни на укреплениях. Два раза его забрали в полицию за кражи, о, самые пустые, и мне приходилось выручать его… Потом… пример матери… уличные девчонки… он в двенадцать лет уже мужчина! Наконец, я отдала его к Эвлалии; она торгует овощами на Монмартре; он ходит с ней на рынок, носит корзины… Пусть хоть что-нибудь работает… К несчастию, теперь у нее сделались нарывы на ляжке… Но мы пришли, сударыня, войдите, пожалуйста, Каролина отшатнулась. Перед ними, в глубине двора, за целой баррикадой нечистот, стояла отвратительная лачуга, какая-то груда мусора, подпертая досками. Окон не было. Чтобы что-нибудь разобрать, приходилось распахнуть дверь, старую стеклянную дверь, починенную цинковым листом. Струя морозного воздуха хлынула в лачугу. В углу Каролина разглядела тюфяк, брошенный прямо на землю. Остальная мебель состояла из бочек с выбитым дном, иолу истлевших корзин, служивших стульями и столами. Липкие стены сочились сыростью; на потолке, как раз в ногах кровати, зияла трещина, сквозь которую свободно проникал дождь. И при этом – запах, отвратительный запах человеческих нечистот!

– Тетка Эвлалия, – крикнула Мешэн, – тут пришла дама, с хорошими вестями для Виктора… Отчего этот поросенок не приходит, когда его зовут?

Какая-то туша зашевелилась на матраце, под ситцевыми лохмотьями, заменявшими одеяло, и Каролина увидела женщину лет сорока, совершенно голую, без рубашки, напоминавшую опорожненный мех: таким дряблым казалось ее тело. Впрочем, лицо ее, обрамленное мелкими кудрями белокурых волос, еще не утратило свежести.

– Ах, – простонала она, – пусть ее войдет, если она с хорошими вестями. Неужто это будет продолжаться!.. Можете себе представить, сударыня, я валяюсь уж две недели из-за этих проклятых нарывов… Не осталось уже ни одного су. Не на что продолжать торговлю. Было у меня две рубашки; пришлось продать… послала Виктора… а теперь мы, кажется, подохнем с голода.

Потом, возвысив голос, она крикнула: – Ну, полно же, не дури, вылезай! Эта дама не сделает тебе ничего дурного.

Каролина вздрогнула, увидев, что куча лохмотьев в одной из корзин зашевелилась и поднялась. Это оказался Виктор, одетый в старую полотняную куртку и панталоны, усеянные дырами, сквозь которые виднелось голое тело. Он остановился против двери, так что свет падал прямо на него, и Каролина была поражена его необыкновенным сходством с Саккаром. Все ее сомнения исчезли.

– Я не хочу идти в школу, – сказал он, – что вы ко мне лезете.

Но она все смотрела на него, охваченная тяжелым чувством. Странным казался ей этот мальчишка, так поразительно напоминавший отца, но с перекосившимся лицом, с искривленным носом, точно его голова была вывихнута о ступеньку лестницы, на которой зачала его изнасилованная мать. Притом же он казался необычайно развитым для своего возраста – невысокий, коренастый, вполне сформировавшийся в двенадцать лет, волосатый, точно звереныш. Смелые, жгучие глаза и чувственный рот были как у взрослого. Этот внезапный расцвет возмужалости в таком раннем, нежном детстве смущал и пугал, как нечто чудовищное.

– Так вы боитесь школы, мой маленький друг? – сказала, наконец, Каролина. – А там бы вам было лучше, чем здесь. Где вы спите?

Он указал жестом на матрац.

– Там, с нею.

Сконфуженная этим откровенным ответом, тетка Эвлалия заволновалась.

– Я устроила ему матрац, но потом пришлось продать… Будешь спать, где придется, когда не на чем, не правда ли?

Мешэн сочла долгом вмешаться, хотя все это происходило с ее ведома.

– Все-таки это неприлично, Эвлалия… А ты, балбес, мог бы приходить на ночь ко мне, а не спать с нею.

Но Виктор, подбоченившись, выпрямился на своих коротеньких крепких ножках.

– С какой стати? Это моя жена!

Тетка Эвлалия, заколыхавшись своим дряблым телом, рассмеялась, стараясь скрыть смущение. Но в ее шутливых словах сквозило нежно удивление:

– Да, нечего сказать, я бы не доверила ему дочери, если б у меня была дочь… Настоящий маленький мужчина.

Каролина содрогнулась. Ужасная тоска сдавила ей сердце. Какое зрелище, этот двенадцатилетний мальчишка, это чудовище и сорокалетняя баба, истасканная, больная, на смрадном матраце, среди грязи и вони. О, бедность, все разрушающая, все отравляющая бедность!

Она оставила им двадцать франков и спаслась бегством, ушла к хозяйке, столковаться с ней окончательно. Ей вспомнился Дом трудолюбия: не для того ли он и создан, чтобы вырывать несчастных детей из грязи и перерождать их гигиеной и трудом? Надо как можно скорее спасти Виктора из этой гнусной ямы и поместить его туда, попытаться перевоспитать его. Дрожь пробирала ее при мысли об этом ребенке. Ей пришла в голову идея, подсказанная чисто женской деликатностью: не говорить ничего Саккару, подождать, пока это маленькое чудовище хоть немного очистится от грязи. Она страдала за отца, думая, как стыдно ему будет за такого ребенка. В несколько месяцев он, без сомнения, изменится; тогда она сообщит Саккару и порадуется своему доброму делу.

Мешэн насилу поняла ее.

– Боже мой, сударыня, как вам угодно… Только я требую мои шесть тысяч франков немедленно. Виктор останется у меня, пока я не получу свои шесть тысяч.

Это требование привело Каролину в отчаяние. Денег у нее не было; не просить же у Саккара! Напрасно она спорила, упрашивала.

– Нет, нет! Если у меня не будет залога – тогда пиши пропало. Я уж это знаю.

Наконец, сознавая, что сумма слишком велика, и опасаясь остаться ни при чем, она сделала уступку.

– Хорошо, дайте мне две тысячи франков немедленно… Остальное я подожду.

Но у Каролины и этих денег не было. Соображая, где бы достать их, она вспомнила о Максиме. Ей пришло в голову обратиться к нему. Она ухватилась за эту мысль. Наверно он согласится сохранить тайну и даст ей две тысячи франков; ведь отец возвратит их ему. Порешив на этом, она ушла, обещая заехать, за Виктором завтра.

Было всего пять часов и ей так хотелось поскорее покончить дело, что она велела извозчику ехать в улицу Императрицы, где жил Максим. Когда она явилась к нему, лакей сообщил ей, что барин одевается, но что он все-таки доложит.

В первую минуту она почти задохнулась в маленьком салоне, куда ее ввел лакей. Небольшой отель был убран с изысканною роскошью. Дорогие обои, ковры, тонкий аромат духов, разливавшийся в теплом воздухе, придавали комнатам уютный, нежный, изящный вид, хотя женщины тут не было: молодой вдовец, унаследовав богатство жены, устроил свою жизнь с единственною целью самообожания, не желая, как малый опытный, разделять ее с кем бы то ни было. Он жил в одиночку, ничего не делая, совершенно счастливый, проедая свое состояние понемногу, с холодным расчетом испорченного и образумившегося ловеласа.

– Не угодно ли вам пожаловать за мною, сударыня, – сказал вернувшийся слуга, – барин примет в своей комнате.

Между Максимом и Каролиной установились довольно фамильярные отношения после того, как он несколько раз встречал ее у отца в роли хозяйки, когда обедал у него. В его комнате занавеси были спущены; шесть свечей на камине и столике освещали ровным светом это гнездо из пуха и шелка, преувеличенно роскошную комнату продажной женщины, с глубокими креслами, огромною постелью, с печатью изнеженности на всем убранстве. Это была его любимая комната, на которую он не жалел издержек, украсив ее дорогой мебелью и безделушками, драгоценными вещицами прошлого века, терявшимися в изящных складках роскошнейших материй. Дверь в уборную была отворена настежь, и он появился на пороге.

– Что случилось?.. Не умер ли папа?

Он только что вышел из ванны и был одет в изящный костюм из белой фланели, гармонировавший с его свежей надушенной кожей, красивым женственным лицом, с признаками утомления, с ясными голубыми глазами без выражения. Сквозь открытую дверь слышался еще плеск воды, струившейся из открытого крана в ванне; сильный запах духов доносился вместе с теплым паром.

– Нет, нет, это не так серьезно, – отвечала она, смущенная спокойно шутливым тоном его вопроса. – Но все-таки то, что я хочу вам сообщить, несколько затрудняет меня… Вы меня извините за то, что я являюсь так неожиданно?..

– Правда, я обедаю в гостях, но еще успею одеться… Ну-с, в чем же дело?

Она медлила, смущенная этой роскошью, этой сластолюбивой утонченностью обстановки. Она струсила, не находила в себе прежнего мужества. Возможно ли, чтобы судьба, так жестоко поступившая с тем, заброшенным в клоаке Неаполитанского квартала, ребенком, оказалась такой щедрой к этому, окруженному утонченной роскошью? С одной стороны – лохмотья, голод и грязь, с другой – изобилие, нега, счастливая жизнь. Неужели в деньгах образование, здоровье, ум? И если одна и та же человеческая грязь оказывается подкладкой всего, то не заключается ли вся цивилизация в этом сознании своего превосходства и благополучного житья?

– Боже мой! Это целая история. Я думаю, что хорошо сделаю, рассказав ее вам. Впрочем, мне поневоле приходится сделать это: я нуждаюсь в вашей помощи.

Максим выслушал ее рассказ, сначала стоя, потом ноги его подкосились от удивления и он сел.

– Как, – воскликнул он, когда она кончила рассказ, – я не единственный сын, у меня есть ужасный братец, который сваливается с неба без всякого предупреждения!

Она подумала, что он беспокоится насчет наследства и намекнула на это.

– О, наследство после папа!

Эти слова сопровождались иронически беззаботным жестом, которого она не поняла. Что это значит? Неужели он сомневается в способностях своего отца, не верит в его успех?

– Нет, нет, я сам по себе и ни в ком не нуждаюсь… Но вся эта история так забавна, что я не могу удержаться от смеха.

В самом деле, он смеялся, но в тайне чувствовал беспокойство, думая только о себе, не успев еще сообразить, какой вред или пользу принесет ему это дело. Он чувствовал, однако, что оно его не касается; у него вырвалась грубая фраза, в которой обрисовывалась вся его натура.

– В конце концов, наплевать мне на это.

Он встал, вышел в уборную и, вернувшись с черепаховой щеточкой, принялся заботливо чистить ногти.

Она сообщила ему о счетах Мешэн, о своем намерении поместить ребенка в Дом трудолюбия, и спросила, даст ли он две тысячи франков.

– Я не хочу пока ничего говорить вашему отцу; мне не к кому обратиться, кроме вас, вы должны одолжить эту сумму для него.

Но он отказал наотрез.

– Для папа – никогда, ни единого су!.. Послушайте, я поклялся в этом… Если бы ему нужно было только су, чтобы перейти через мост, я бы не дал… Поймите, есть глупости слишком глупые, я не хочу, чтобы надо мной смеялись.

Она снова взглянула на него, смущенная этими грубыми намеками. Но у нее не было ни времени, ни охоты расспрашивать.

– А мне, – сказала она резко, – мне вы дадите эти две тысячи франков.

– Вам, вам…

Он продолжал чистить ногти легким и красивым движением, вглядываясь в нее своими светлыми глазами, проникавшими в тайники женского сердца.

– Вам я, пожалуй, согласен дать… Вы вернете.

Потом, достав и вручив ей деньги, он взял ее руки и несколько времени держал их в своих с веселым и дружественным видом, как пасынок, симпатизирующий своей мачехе.

– У вас ложное представление о папа… Не защищайтесь, я не спрашиваю о ваших делах… Женщины такие странные существа, им нравится иногда жертвовать собой, и потом, разумеется, они имеют право брать удовольствие там, где его находят… Во всяком случае, когда вы убедитесь, что плохо вознаграждены, зайдите ко мне, мы потолкуем.

Очутившись в своем фиакре, Каролина не сразу пришла в себя; долго еще она сохраняла впечатление этого тепличного воздуха, напоенного благоуханием гелиотропа, которым пропиталось все ее платье. Она дрожала, точно побывала в подозрительном месте; ее пугали эти намеки и недомолвки, усиливавшие ее подозрения насчет прошлого Саккара. Но она не хотела ничего знать; деньги были в ее руках, она успокоилась и принялась составлять план действий на завтра.

На следующий день она с самого утра принялась за дело; ей предстояло исполнить бездну формальностей, чтобы поместить своего протеже в Дом трудолюбия. Впрочем, эти формальности в значительной степени облегчались для нее ее должностью секретаря в наблюдательном совете, организованном княгиней Орвиедо из десяти дам. Таким образом, к полудню все было кончено и ей оставалось только отправиться в Неаполитанский квартал за Виктором. Она взяла с собой приличное платье, с беспокойством думая о сопротивлении ребенка, который и слышать не хотел о школе. Но Мешэн, которую она уведомила телеграммой, дожидалась ее на пороге и сообщила ей новость, смутившую ее саму: ночью тетка Евлалия умерла скоропостижно, не известно от какой причины: доктор не мог сказать ничего определенного. Мальчик провел остаток ночи у хозяйки, ошеломленной этой драмой, испуганный до такой степени, что позволил себя переодеть и, по-видимому, остался доволен, узнав, что будет жить в доме с прекрасным садом.

Но Мешэн, получив 2.000 франков, ставила свои условия.

– Так решено, не правда ли? Вы уплатите остальные деньги через полгода?.. Иначе я обращусь к г-ну Саккару.

– Но, – отвечала Каролина, – вам заплатит сам г-н Саккар… Теперь я только заменяю его.

Прощание Виктора и старухи не отличалось нежностью; они наскоро поцеловались и мальчик поспешил забраться в карету, тогда как она терзалась глухим беспокойством при мысли, что ее залог ускользает от нее. К тому же Буш выбранил ее, находя, что она потребовала слишком мало.

– Смотрите же, не обманите меня, сударыня, иначе, уверяю вас, вы раскаетесь в этом.

Всю дорогу от Неаполитанского квартала до Дома трудолюбия, на бульваре Вино, Каролина ничего не могла добиться от Виктора, кроме односложных ответов. Его блестящие глаза пожирали широкие улицы, прохожих, великолепные дома. Он не умел писать и очень плохо читал, так как постоянно убегал из школы, предпочитая шляться по укреплениям. На лице его, поражавшем преждевременною зрелостью, отражались только животные инстинкты его расы: хищность, жадность, усиленные грязной нищетой и отвратительными примерами, среди которых ему пришлось выроста. На улице Вино его глаза, глаза волчонка засверкали еще сильнее, когда они проходили по двору, окаймленному справа и слева зданиями для мальчиков и девочек. Он успел рассмотреть лужайки, усаженные прекрасными деревьями: кухни, выложенные изразцами, откуда доносился сквозь открытые окна запах кушанья; столовые, украшенные мрамором, длинные и высокие, как церковь; всю эту царскую роскошь, которую княгиня во что бы то ни стало решилась подарить бедным. Потом в главном корпусе, где помещалась администрация, им пришлось переходить из конторы в контору, чтобы исполнить все формальности приема; и он прислушивался к стуку своих новых башмаков, по огромным коридорам, по широким лестницам, затопленным светом и воздухом, убранным точно во дворце. Ноздри его раздувались: все это будет его.

Но в одном из коридоров Каролина остановилась перед стеклянною дверью, сквозь которую виднелась мастерская: мальчики его лет учились здесь резьбе по дереву.

– Вы видите, милый мой, здесь работают, потому что работать необходимо, если хочешь быть счастливым и богатым… Вечером у нас учатся, и я надеюсь, что вы будете умником, будете хорошо учиться… От вас самих зависит ваша будущность, такая будущность, о которой вы никогда и не мечтали.

Виктор нахмурился. Он ничего не отвечал, но глаза его приняли новое выражение: он смотрел на окружавшее его великолепие завистливым взглядом бандита: захватить все это, ничего не делая; завоевать все силой, зубами и когтями. С этого момента он чувствовал себя пленником, мечтающим о краже и побеге.

– Теперь все готово, – сказала Каролина. – Мы пойдем в купальню.

Каждый новичок должен был взять ванну; помещение для них находилось наверху, рядом с больницей, в свою очередь примыкавшей к гардеробной. Шесть сестер милосердия заведовали этой великолепной гардеробной, отделанной кленом с трехъярусными шкафами, и образцовой больницей, светлой, опрятной, без единого пятнышка, веселой и чистой, как здоровье. Нередко также сюда заходили дамы, состоявшие членами наблюдательного комитета, не столько для контроля, сколько для помощи сестрам.

На этот раз Каролина застала в зале между двумя больничными палатами графиню Бовилье с дочерью. Она довольно часто водила ее сюда ради развлечения добрым делом. Сегодня Алиса помогала одной из сестер делать тартинки с вареньем для двух выздоравливающих больных.

– А, – сказала графиня при виде Виктора, которого усадили в ожидании ванны, – новичок!

Обыкновенно она относилась к Каролине очень церемонно, не удостаивая ее словом, ограничиваясь при встречах легким кивком, быть может, из опасения, как бы не завязались между ними соседские отношения. Но, вероятно, ее тронуло участие Каролины к этому мальчику, потому что на этот раз она забыла о своей неприступности. Они разговорились вполголоса.

– Вы не можете себе представить, из какого ада я вырвала его. Поручаю вашей благосклонности и благосклонности всех этих дам и господ.

– У него есть родители. Вы их знаете?

– Нет, его мать умерла… Теперь у него нет никого, кроме меня.

– Бедный мальчик!.. Какая жалость!..

Между тем Виктор не спускал глаз с тартинок. Его жадные взгляды переходили от варенья к белым, слабым рукам Алисы, к ее тонкой шее, ко всей ее чахлой фигуре, изнуренной тщетным ожиданием брака. О, если бы они были одни, он бы не задумался двинуть ее с разбега головой в живот, сбить с ног и завладеть тартинками.

Но девушка заметила его взгляды и, переглянувшись с сестрой милосердия, сказала:

– Не голодны ли вы, друг мой?

– Да.

– И вы не прочь от варенья?

– Нет.

– Так вы бы не отказались от парочки тартинок после ванны?

– Нет.

– Побольше варенья и поменьше хлеба, не правда ли?

– Да.

Она улыбалась и шутила, но он оставался серьезным и важным, пожирая глазами ее и тартинки. В эту минуту со двора донеслась целая буря веселых криков. Наступила рекреация, и пансионеры высыпали из мастерских, позавтракать и поразмять ноги.

– Видите, – сказала Каролина, подведя его к окну, – у нас не только работают, но и играют… Вы любите работать?

– Нет.

– А играть?

– Да.

– Ну, если вы хотите играть, то нужно будет и работать… Все это устроится, вы будете умником – я уверена.

Он не отвечал. Щеки его разгорались от удовольствия при виде веселой и шумной толпы. Потом он снова устремил взгляд на тартинки, которые молодая девушка положила на тарелку. Да, быть свободным, играть все время, ничего другого он не желал. Наконец, ванна была готова, и его увели.