скачать книгу бесплатно
– Никита, ты на крыше?!
Я молчу, надув губы и замерший, будто застуканный на месте преступления. Ветер рвёт растрёпанные волосы, моя вселенная рушится.
– Никита, что с тобой?
– Всё в порядке! – кричу я, но, наверное, слишком дурным голосом, потому что мама охает, а я уже бегу к своему балкону. Через минуту оказываюсь в комнате, стремглав бросаюсь к двери и запираю её на крючок, который недавно выпросил поставить, дабы мне никто не мешал.
Падаю на кровать и обнимаю подушку. Всё гибнет. Всё плохо. Я ни о чём не думаю, только боль съеденного кролика разрывает тело. И вот он, предсказуемый стук в дверь.
– Никита, – осторожный голос мамы пробивается сквозь щели в комнату. – У тебя всё хорошо?
Я молчу, уставившись в одну точку. Мозг не реагирует.
– Господи, Никита, открой, пожалуйста. – Голос у мамы очень грустный, и я отзываюсь:
– Всё хорошо.
– Почему ты кричал на крыше?
Я медленно встаю и направляюсь к двери. Сжимаю пальцами крючок и замираю. Хочу видеть маму, но и боюсь кучи вопросов, на которые не в состоянии ответить, поэтому лишь опускаюсь на пол, – полы распахнутой рубашки послушно скользят по шортам, – и упираюсь затылком в дверь.
– С желудком плохо, – тихо отвечаю я, водя пальцем по гладкой поверхности дерева. Ведь оно когда-то было живым и росло в здешнем лесу.
– От кролика, может, – предполагает встревоженный голос мамы. – Давай я дам тебе таблеточку.
– Нет. Всё прошло. Я просто побуду один. Если станет хуже, я спущусь, – коротко скандирую.
Некоторое время за дверью воцаряется тишина, слышу только ровное дыхание мамы, а потом лёгкие шаги направляются в сторону лестницы.
– Если что, я внизу, – заявляет напоследок добрый голос.
Я ещё некоторое время сижу у двери, смакуя грусть, ненависть, изумление. Боже, да весь спектр человеческих чувств, от которых мне плохо. Очень плохо. Потом поднимаюсь на дрожащие ноги, осторожно откидываю крючок и возвращаюсь на кровать.
Некоторое время я смотрю в потолок, унимая боль, а потом засыпаю.
Как ни странно, мне снится медведь. Тот самый, что сопровождал меня всю дорогу в лесу, когда я заблудился семь лет назад. Во сне он вовсе не кажется зверем. Теперь он промежуточная форма Природы. Глупенький, но покорный своей создательнице. Кого он видит в пятилетнем человеческом детёныше? Бога? Саму Природу? Ну не еду – это точно. Кто поставил перед ним цель оберегать меня и довести до человеческого селения? Та самая гадина Природа? Ему плевать, что двуногая чужая форма расстреляет его, вычеркнет как ненужный элемент. Он спасает меня от волчьих ягод, следит, как бы я не свалился в крутую яму и не сломал себе ногу. Я уже тогда полюбил его, своего бурого ангела-хранителя, и мысли, будто животное потом хотело меня съесть, внушили мне позже. И я поверил. В пятилетнем возрасте я был мудрее и думал правильно.
И потом – БУХ – я снова вижу во сне, как он ревёт и заваливается на бок. Шкура на ране окрашивается кровью. Как стены яхты, о которую разбивались ребята из экскурсии.
Кровь. Кровь. Всюду кровь.
Я просыпаюсь, сваливаюсь с кровати, а потом бегу в туалет. Я в одних трусах, значит с наступлением темноты, мама прошла в комнату и раздела меня. Включив свет, я обхватываю унитаз, и меня выворачивает. Куски кролика, жидкое картофельное пюре летит в тартарары.
Когда спазмы стихают, я, всхлипывая, тяжело дыша, с облегчением опускаюсь перед унитазом. Моё лицо мокрое, наверное, во сне я плакал. Хотя, чего там во сне. Я и сейчас начинаю плакать.
Верните мою прошлую жизнь!
Через пять минут, выплакав все чувства, я нажимаю на ручку сливного бачка и выхожу в тёмную комнату. Серебристый свет из окна расстелился по коврику, как масло по хлебу. Я останавливаюсь посреди размытого пятна и прислушиваюсь к ощущениям.
Боль ушла, и меня мучает сильный голод. Обычно после несварения желудка, которое меня посещало пару раз за мою короткую жизнь, долго не хочется есть, но только не сейчас. Кажется, желудок не всосал ни одной клетки кроличьего мяса, а значит, организм не получал еды уже больше половины дня.
Я спускаюсь в кухню – босые ноги неслышно шепчут по деревянному полу – и открываю холодильник. На секунду замираю, не зная, что взять. Колбаса, ломтики недоеденного кроличьего мяса – спасибо, не надо. Но тогда что? Капуста, бананы, всё состоит из клеток. Стоп, а как же кондитерские изделия? Пирожки, например. Мука – результат перемола пшеницы. А шоколад??? Там сахар. Сахар делается, если память мне не изменяет, из сахарной свеклы. Тоже клетки. И вдруг…
Мой взгляд падает на банку с молоком.
Сердце радостно бьётся. Молоко, вроде же оно не является результатом смерти Природы. Я хватаю банку, на секунду замираю. После рвоты во рту будто кошки насрали. Но потом мне становится плевать, я делаю три жадных глотка прямо из банкии прислушиваюсь к ощущениям. Никакой боли. Снова жадно пью.
Сахар можно, – говорит Каштан.
Я не заставляю себя упрашивать и кидаюсь к одной из кухонных полок. Достаю столовую ложку и сыплю сахар прямо в банку. Одна-вторая-третья-четвёртая. Бешеным ритмом взбалтываю коктейль пару минут, с блякающим звуком выбрасываю ложку в раковину и снова жадно пью сладкое молоко. Я не успеваю глотать, холоднаяжидкость стекает по подбородку и капает на разгорячённую грудь.
Успокаиваюсь я только, когда банка пуста. Ставлю её на полку и минуту стою, приходя в себя. Разбушевавшиеся мысли медленно оседают на дно. Дикий голод засыпает и убивает панику. Чего я боялся? Видимо, смерти от истощения. Момента, когда придётся начать есть резину и пластмассу.
Я шаркающими шагами скольжу к открытому окну, что выходит на восточную сторону. За ним ствол Каштана.
– Ты меня извини, ладно, – шепчу я.
Как это?
– Ну… прости, что вёл себя как идиот.
Ты человек. Вам свойственны перепады настроения, – говорит Каштан. – Я не обижаюсь. Я не могу обидеться. Я – всего лишь дерево. Но я всегда помогу тебе. Всегда дам совет в твоём новом образе жизни.
Я краснею.
– Спасибо, – тихо шепчу я.
Я, конечно, не такой, как ты. Мы можем не понять друг друга. Будь я таким, как раньше… – Каштан замолкает.
– Что это значит? – спрашиваю я.
Твой организм хочет спать. Тебе пора, – отвечает Каштан.
Я улыбаюсь.
– Спокойной ночи.
Потом добираюсь до кровати и опускаюсь в успевшие остыть простыни. Не знаю, смогу ли уснуть после всего происходившего. Я закрываю глаза, а когда открываю, в комнате уже светло и надо мной стоит дедушка.
***
– Одевайся, поедем на «Ярмарку», – говорит он.
– Зачем? – сонно спрашиваю.
– Ночью кто-то выпил всё молоко. Не знаешь кто?
Я краснею и отвечаю, что сейчас спущусь. Дедушка уходит, и его вид мне не очень нравится. То ли задумчивый, то ли строгий. Может, он злится, что я вызюкал всё молоко?
На завтрак кукурузные хлопья, смоченные сладкой водой, сосиска, бутерброд с маслом и яичница. Мать с бабушкой, вероятно, ещё спят, потому что солнце только показалось на востоке. Я осторожно ем хлопья и прислушиваюсь к ощущениям. Боли нет. Уже радует. Вместе с миской хлопьев пытаюсь приняться за бутерброд. Осторожно жую, но никаких неприятных ощущений не испытываю. К сосиске даже не притрагиваюсь, пододвигаю к себе яичницу. Вообще-то я уже достаточно сыт, но глазунья – одно из моих любимых блюд, и дедушка это знает.
Дедушка.
Только сейчас замечаю, что он сидит у плиты, молча потягивает квас и внимательно наблюдает за мной. Я сдержанно улыбаюсь, но видимо глаза выдают меня, потому что на лице деда не дрожит ни один мускул.
Отрезав кусок белка глазуньи, я отправляю его в рот. Медленно жую, и чувствую, как тоненькие иголки впиваются в язык и нёбо, будто я заглотил дикобраза. Немедленно выплёвываю и растерянно гляжу на деда.
– Мы… можем ехать. Я наелся, – растерянно говорю ему.
– А любимую яичницу разве не будешь есть? – хмурится он.
– Неа, – мотаю головой. – Не хочу.
Дедушка вздыхает.
– Ну, поехали.
Перед выходом за дверь я не забываю надеть на себя любимую салатовую кепку.
***
«Ярмаркой» называется рынок, что на окраине цивилизованного города. До него ехать полчаса, и там можно приобрести всё, что захочешь, от мороженого до новеньких джинсов. Если меня туда везут, то обязательно угостят какой-нибудь вкусняшкой.
По дороге я думаю, как мне теперь объяснить домашним о своей новой диете. Так ничего и не придумав, я оказываюсь в атмосфере рынка «Ярмарка». В воздухе повисают узбекские и казахские крики, нос терзают то запахи попкорна, то аромат шашлыка. Раннее утро позволяет нам продвигаться между рядами без особых усилий, так как большинство посетителей ещё спят. Разноцветные ларьки зазывают разнообразием товаров, и мне хочется остановиться почти у каждого. К игровым автоматам сегодня меня не тянет.
Пока дедушка задерживается у палатки с деталями для огнестрельных оружий, я вижу Карагач. Он растёт здесь с самого сотворения «Ярмарки». Осторожно подбираюсь к нему, оглядываюсь на всякий случай, и, убедившись, что никто не смотрит, украдкой шепчу:
– Доброе утро.
Когда же у меня было оно добрым-то? – заворчал Карагач, шелестя листвой. – Петухи не успеют пропеть, а они уже шашлыки жарят. Все листья дымом закоптили.
Я хихикаю, поглядываю на палатку шашлыков в нескольких метрах, и возвращаюсь к деду.
Мы обходим полрынка, дедушка покупает всякую мелочь, кое-что из еды, потом всё же дарит мне молочный коктейль, возвращает в машину и загружает покупки на заднее сиденье. Потом возвращается на рынок за молоком, а меня оставляет на переднем сиденье. Я потягиваю приторный малиновый коктейль через трубочку и бессмысленно сквозь стекло разглядываю подбирающийся к рынку народ.
Возвращается дед. Под мой удивлённый взгляд он загружает на заднее сиденье несколько галлонов молока, хлопает дверью и садится на водительское место. Он не обращает на меня внимания и лишь достаёт засаленный платок и вытирает пот.
– Опять зелёные свои посиделки устраивают, – ворчит он. Я вздрагиваю от слова зелёные, и слежу за взглядом деда. На дереве реклама пацифистского палаточного лагеря, что частенько собирается на склоне в нескольких километрах от нашего дома. Зелёными дед называет пацифистов.
– Зачем ты взял столько молока? – спрашиваю я.
– Думаю, теперь оно тебе понадобится, – отвечает дедушка и серьёзно глядит на меня.
***
– Это были мальчик и девочка, – говорит дед, поглядывая куда-то вдаль. Я замираю с трубочкой в зубах, не выпускаю её за всё время монолога, но коктейль проходит по ней редко. Мои невидящие глаза сверлят ствол дерева с рекламой лагеря пацифистов. – Я учился с ними вместе. И честно признаюсь. Издевался над ними, как и другие мальчишки нашего класса. Особенно над мальчиком. Игнатом его звали. А сестру – Лира. Очень тихие, спокойные, с одноклассниками общались редко. А мы же, дети, таких не любили. Если на нас не похож, то получи в лоб.
Дедушка будто вспоминает, что до сих пор держит платок в руках и прячет его в карман.
– Возили нас тогда на экскурсию в фургончике. Не весь класс, а только тех, кто деньги сдал. В музей нас возили, помню. А на обратном пути колесо вдруг лопнуло на откосе, и мы в реку упали. Там, на шестидесятом шоссе, помнишь этот зверский поворот над рекой?
Я киваю. Мои ноги холодеют.
– Класс третий был, помнится. Мы впереди сидели. Я и Игнат. Когда падали, нас придавило. Буханка, конечно, на дно сразу пошла. Водителя убило сразу. Все ребята задние двери открыли сразу, и выплыли, а мы с Игнатом не можем. Ему ногу поручнем прищемило, а у меня штанина в углу этого поручня запуталась. Я думаю, что Игната освободить бы не удалось никакими силами. Ну, может только если автогеном резать или хотя бы ломом разогнуть поручень, так это ж пока дождёшься людей с инструментами. Но вместо того, чтобы паниковать, он нырнул и освободил мне штанину. Когда я выплывал, я даже на секунду поймал его взгляд. Спокойный такой. Будто не умирает он вовсе. И мне вслед смотрит. Потом уже тело его вытащили, через час, вместе с мёртвым водителем.
Дед замолчал, а я всё ещё мусолил трубочку. Пальцы подрагивали. Спина покрылась испариной.
– До сих пор убиваюсь и жалею, что тогда издевался над ним. Но над Лирой издеваться перестал сразу. Хоть и не общался с ней особо.
Я выпускаю трубочку из зубов, на ней остались отметины, так крепко я её сжимал. И спрашиваю:
– Зачем ты мне это говоришь?
– Дело в том, что Игнат и Лира разговаривали с деревьями.
***
В глазах мутнеет.
– И чего это значит? Может, они сумасшедшие были, – и тут же чувствую укол стыда.
– Я много чего про них знаю, если ты понимаешь, – вздыхает дед. – Думаешь, почему на тебе амулет леса?
Я снова холодею и явственно ощущаю металл цепочки, крестика и той странной V-образной штуковины, которую мне когда-то подарили дедушка с бабушкой.
– Они не ели обычную пищу. Пили много молока, – продолжил дедушка. – Кожа бледная, глаза ясные. Худенькие.
Да, Каштан мне говорил, что все зелёные дети имеют чистый взгляд, светлые зрачки, похожие на драгоценные камни, как мои – ясно-голубые, почти небесного цвета.
– Никогда не дрались и казались мудрыми, как сама природа.
На слове природа я вздрагиваю. Кажется, дед знал очень мало, но ему хватило ума, чтобы сопоставить события прошлого с теми, что сейчас происходят со мной. А вот мудрым мне вряд ли стать. Какой мудрец из мальчишки, который любит загоняться по компьютерным играм и драться на переменках?
– Я… – пытаюсь найти слова, но ничего не получается. Что же делать? Рассказать деду о том, каким я стал или всё отрицать? Боже, как же сложно. Поэтому я придерживаюсь третьего пути. – А что потом стало с Лирой? – спрашиваю.
Дед долго молчит, потом тихо произносит, не глядя на меня:
– Умерла. – Пожимает плечами и продолжает: – Собственно, к этому всё и шло. Что-то плохое в ту ночь случилось. Не ночь даже, а вечер. На небе закручивались невероятные тучи. Свет погас повсюду. Мы наблюдали явления, которые никогда не посещали нас раньше. Тайфуны в степи, казалось, имеют глаза. Руки и ноги. Будто сам дьявол хотел сюда пробраться. После той ночи Лиры не стало. Официально: бесследно исчезла. Да в тот вечер много детей полегло. Но я-то всё прекрасно понимаю. Никитушка, – дед вдруг обнимает меня, дрожащего от страха, и прижимает к груди. – Что-то очень плохое мешает таким детям появляться. И со всеми – несчастные случаи. А вот ты вчера рассказал, что тебя акулы не съели, и медведя я вспомнил. С Игнатом и Лирой то же самое было. Их даже комары не кусали. Это я хорошо помню. Вот я и подумал.
– Дедушка, – тихо шепчу я, чувствуя запах его старой рубашки. – Я не знаю, что тебе сказать.
В машине повисает пауза, за её пределами смеётся, ругается, веселится чужая форма. А здесь, внутри, повисла атмосфера пугающего и великолепного одновременно.
– Ничего не говори, – отвечает дед. – Что бы с тобой сейчас ни происходило, просто будь осторожен. Думаю, когда настанет время, ты скажешь всё, что нам нужно будет знать.
– А что теперь делать с едой? Как ты объяснишь маме и бабушке, что я теперь не смогу есть много продуктов? – шепчу я и этим вопросом окончательно записываю деда в соучастники.
– Бабушка знает, – отвечает он. – А насчёт мамы… Я что-нибудь придумаю, Никитушка. Что-нибудь придумаю.
