скачать книгу бесплатно
Девушка отрицательно мотнула головой.
– Инна?
Опять мимо. Все перечисленные имена, начинающиеся на «И», были отвергнуты, но ей нравилось игра, и было видно, что она готова это делать до бесконечности. Марго вовремя подсунула лист бумаги. Девушка написала на нем «Лина» и расхохоталась.
– Ничего себе, ты нас запутала, – подыграла хитрая Марго и, прищурив глаз, сказала: – А вот фамилию угадывать не буду, никогда не отгадаю.
Но Лина уже завелась. Радостно подпрыгивая на кровати, дала понять, что умоляет продолжить. Надув щеки, вытолкнула из себя:
– Му-и-а…
– Мухина, что ли?
Лина удивленно посмотрела на Марго, утвердительно качнув головой. Вере стало дурно. Это была Костика фамилия, которая могла стать и ее тоже, если бы за неделю до свадьбы не произошло то, что произошло, если бы не Лерка…
Марго никак не отреагировала, даже не посмотрела в сторону Веры, скорее всего не представляя того, что творилось у той в душе. Она бодренько понеслась дальше, пытаясь узнать, откуда у Лины эти удивительные браслеты с секретом, и добавила: уж не волшебные ли они? Она смешно рассказывала, как пытались их снять с Вериной руки, как ничто их не брало, как глупые женщины не нашли застежку, и вдруг вроде невзначай поинтересовалась:
– А что ты маме на Новый год подарила? Тоже небось такой браслет? Я бы не отказалась.
То, что произошло вслед за этим, вынудило срочно вызвать врача: Лина рыдала, заламывая руки, билась головой о стену, начались судороги. Врач вкатил ей успокаивающее и снотворное, попросив оставить сейчас пациентку в покое. Он пообещал, что присмотрят за ней до утра, а потом можно забирать, если не сбежит, конечно.
Уже сидя в машине, Марго наконец заметила, что Вера подавлена и ведет себя странно. Она истолковала это по-своему:
– Я же тебе говорила. А представляешь, если бы с ней такое началось у тебя дома?
Не поворачивая головы, Вера едва различимо прошептала:
– Она Костина дочь.
Машина, которая уже начала медленно отъезжать, резко остановилась.
– Совсем, что ли, трехнулась? – заорала Марго. – С чего это вдруг? Только потому, что она Мухина? А я вот точно знаю, да и ты тоже, что их дочь назвали в честь Костиной мамы Полиной. При чем тут Лина?
– Она могла сама себя так называть. Тем более что это имя знаковое.
– Блин, знаковое! Да уж, конечно, не поспоришь с несостоявшимся кандидатом наук по языкознанию. Что ни скажи, все какие-то символы, значения. То ли дело мы – простые училки. И как тебя ученики терпят с таким багажом знаний, а главное, занудством? И что говорит твоя ономастика про Лину?
– В переводе с греческого Лина – «скорбная весть», с латинского – «сирена». Но в данном случае это, скорее всего, сокращение. Так часто бывает. Как самостоятельное Лина не числится ни в православных, ни в католических святцах. Обычно за Линами скрываются Эвелины, Алины и, представь себе, Полины. Но неужели ты не заметила, как она похожа на Костю? У нее абсолютно его рот, улыбка, щербинка между зубов и манера качать головой…
Марго задумалась, повернула ключ зажигания. Внезапно перед глазами, визгливо скребя по стеклу, замелькали дворники. Подруги вздрогнули.
Что-то жалобно-зловещее было в этом звуке.
Марго неожиданно вспомнила:
– А где тот браслет, ты его не потеряла?
Вера порылась в кармане, нащупав холодную дугу:
– Почему спрашиваешь? Думаешь, надо?
– Конечно. Колокольчики отгоняют злых духов. Кто из нас был в Таиланде? Вперед!
Вера послушно просунула руку в кольцо браслета, еще раз отметив странность его конструкции: надевается легко, без всяких застежек, а вот снять невозможно. Вот и сейчас не уверена, что сумеет найти застежку.
Весь путь домой они гадали, сопоставляя факты, может ли эта девушка быть дочерью Кости и Леры, а значит, и внучкой Нины Игнатьевны, на похороны которой никто из родственников не пришел. Было решено с утра приехать в больницу и поговорить со Звездой по-другому: предложить помощь, крышу над головой, рассказать о том, что в молодости дружили с ее родителями.
Всю ночь Вера, как ни старалась, не могла уснуть. Как только закрывала глаза, так попадала в круговерть воспоминаний. Они были такими яркими, словно вчера наступило первое сентября – последнее для их выпускного класса. Запахи мастики и свежей побелки, букеты, сваленные на учительском столе, от них горький дух ненавистных астр, дурацкий белый передник со спадающей шлейкой и кружевная стойка-воротничок, немилосердно натирающая загоревшую шею. Завуч заводит в класс высокого русоволосого парня. Даже с пятой парты у окна, где сидят неразлучные подруги Вера Лебедева и Маргарита Погосян, видно, что у новенького глаза какого-то невероятно синего цвета. Парня зовут Константин Мухин. Его усаживают на галерку. Это временно – скоро он сам будет выбирать, где и с кем сидеть, а учителя терпеть его выходки и натягивать отметки, чтобы, не дай бог, министерский сынок не остался без медали. Вера тоже шла на медаль, но если бы кто-то тогда сказал: «Отдай медаль Мухину», отдала бы, не задумываясь, даже не спрашивая за что. Как только Мухин пересел за парту перед Вериным носом, уроки для нее превратились в навязчивое разглядывание его спины, шеи, волос. Марго постоянно шипела на ухо: «Прекрати выпадать в осадок!», но Вера влюбилась смертельно, без всякой надежды на взаимность. И вдруг – о чудо! Костя выбрал из всего класса именно Веру – любимицу учительского коллектива и вечную круглую отличницу. Сначала, как водится, она стала объектом задираний и колкостей, потом провожаний до дома, танцев на школьных вечеринках и, наконец, тайных свиданий. Почему смазливый баловень судьбы вдруг увлекся далеко не первой красавицей, было загадкой для всех, а печальнее всего, что и для Веры тоже. Она воспринимала их отношения как подарок, которого недостойна: стеснялась своих прыщиков на лбу; обкусанных ногтей; маленького роста и большой груди. Костя никогда не говорил, что Вера красивая, просто однажды признался, что любит, вот и все. Что именно в ней любит, не объяснил, а знать так хотелось! Уже на вступительных экзаменах в университет стало ясно, что Вера беременна. Костя спокойно, даже с некоторой мужской гордостью воспринял новость и предложил расписаться. Поспешность, с которой ребята собирались оформить отношения, не понравилась Костиному отцу – он почти не сомневался в истинных причинах такого «пожарного» решения, хотя против Веры ничего не имел: хорошая девочка, золотая медалистка, не то что сын – даже до серебра не дотянул, хоть все вокруг старались. Еще ему не нравилось, что Костя собирался на филологический в МГУ вслед за Верой. Ну что это за специальность для мужика?
Заявление в ЗАГС было подано втайне от всех. Их должны были расписать в сентябре. Неожиданно Костю зачислили на вечерний журфака, о котором он даже мечтать не мог с его оценками и сумасшедшим конкурсом. Кроме журфака добрый папочка организовал еще и две путевки в Варну в летний студенческий лагерь. Вторая путевка предназначалась не для Веры, а для дочки папиной любовницы. Костю попросили «присмотреть» в лагере за юной красавицей, актрисой, а теперь студенткой университета. Так появилась Лера. Она действительно в детстве снялась в небольшой второстепенной роли. На съемочную площадку попала с маминой подачи. Директору киногруппы Нине Игнатьевне Войской х отелось сэкономить. Чего раздувать смету за счет несовершеннолетней актрисы, которой полагается воспитатель? Она предложила попробовать на роль собственную дочь. Оказалось, что Лера вполне органична, и режиссер остался доволен. Больше сниматься в кино Леру не приглашали, но, окончив школу, она вдруг решила поступать во ВГИК. Там на первом же экзамене провалилась – никакие связи не помогли. Пришлось согласиться «перекантоваться» годик в университете на филфаке, где был надежный блат у маминого любовника, а потом опять поступать на актерский все равно куда, либо во ВГИК, либо в театральное. Лера была принята на филфак, а потом умотала с Костиком, сыном того самого любовника, на Золотые Пески.
Из Болгарии Костя вернулся загорелым, веселым, счастливым. Нащелкал уйму фотографий с морскими пейзажами. На некоторых фото рядом с ним позировала белокурая красотка в сомбреро. На Верин вопрос: «Кто такая?» – отмахнулся, сказал, что «подшефная» – дочь одной папиной знакомой. Вере захотелось уточнить, в чем заключалось Костино шефство над ней, на что получила в ответ: «Только не надо этого. Не вздумай ревновать. Тебе вредно». Он все время прикладывался ухом к ее животу и балдел от мысли, что там живет кто-то, похожий на него, а главное, им сделанный. О предстоящей свадьбе помалкивал, но и жениться не отказывался. Начались занятия в университете, и оказалось, что они обе – Лера и Вера – будут учиться в одной группе.
То, что Лера и Костя переспали, Вере донесли сразу. Рассказывая сокурсницам о классно проведенном лете, о клевом парне Косте Мухине с журфака, с которым провела «горячий» месяц на Золотых Песках, Лера обмолвилась, что родители теперь хотят их поженить, что Костя не против, но вот она сама не уверена, стоит ли. Ее мечта стать актрисой, а семейная жизнь – тоска, да еще, не дай бог, дети…
Марго тогда взбесилась, не веря ни одному ее слову, и заставила Веру объясниться с Костей, который повел себя странно: вину не признавал, но и не отказывался, шутил, прикалывался. Его забавляла вся эта «Санта Барбара». Если предстоящее бракосочетание Кости и Веры так и оставалось для всех тайной, то беременность скрыть не удалось – Марго сразу заподозрила неладное, заметив, как выворачивает наизнанку подругу от запаха жареной рыбы в студенческом буфете, испугавшись при этом так, как если бы узнала, что у подруги не беременность, а чума. Услышав, что Костя этому рад, не поверила ни одному слову, но Вера была абсолютно спокойна, что обнадеживало, но только до того момента, пока не закрутилась вся эта «мыльная опера» с Лерочкой Войской. Чтобы спасти подругу, Марго готова была пойти на крайние меры: обнародовать правду, проучить Лерку, написать письмо родителям Костика, да много чего еще, только Вера не позволила. Она решила, что свадьбы не будет, а главное, не будет ребенка. Ничего никому не сказав, за день до бракосочетания сделала аборт. Почему? А просто Костику назло. Это «назло» едва не стоило ей жизни.
Даже сейчас, когда уже все отболело и нет в живых Леры, ее мамы, Костиного отца, эти воспоминания вызывают тошноту и стыд. Невероятный, чудовищный стыд.
Вера села на кровати, подобрав под себя ноги и набросив одеяло. Колокольчики на браслете уныло звякнули. Она поежилась, ее знобило. Кот недовольно спрыгнул на пол, так и не примостившись на ночь возле беспокойной хозяйки. За окном завывал ветер, похожий на тот, что слышала в больничной палате гинекологического отделения двадцать с лишним лет назад. Ей пришлось пролежать там почти неделю. Во время аборта произошла перфорация стенки матки, началось внутреннее кровотечение. Удалось вовремя подключить хирургов. Жизнь спасли, но вынашивание детей стало невозможным. Вера больше всего на свете боялась огорчить маму, а получилось, что стала причиной ее болезни. От слез, переживаний, от непонимания, почему всегда такая правильная и послушная дочка такое натворила, она слегла с сердечным приступом, а Костя так и не понял, зачем Вере все это понадобилось. В тот день он был в ЗАГСе и даже кольца купил… Когда узнал, что на самом деле произошло, обозвал Веру убийцей. Ушел, хлопнув дверью. Не пожалел, не утешил, просто выбежал из больничной палаты. С той минуты она взвалила на себя всю вину за несостоявшуюся семейную жизнь, неродившегося ребенка, загубленную любовь, вот и тащит этот груз уже столько лет. А что Лера? Она ведь не врала про Болгарию, просто о связи Кости и Веры была, что называется, ни сном ни духом. Потом, конечно, пошли слухи, и ее вечно круглые, как у куклы, глаза еще сильнее округлялись при виде Веры.
Окончив первый курс филологического, Лера поступила во ВГИК и вышла замуж за Костю. Правда, актрисой она так и не стала. Кто-то рассказывал, что она чудовищно растолстела после родов, кто-то утверждал, что причина была в болезнях ребенка, из-за которых пришлось бросить институт, но больше никогда Вера ее не видела ни в жизни, ни на экране, да и не хотелось. А вот Костю иногда удавалось высмотреть в толпе студентов, а потом на фотографиях в газете, куда его устроили работать корреспондентом, и все ждала…
К утру навалился сон – пустой, тяжелый, без сновидений и отдыха. Вера выскочила из него одуревшая, как после пьянки. Под ухом жужжал новый мобильный, на котором еще с вечера был отключен звук. Марго уже подъезжала, успев позвонить в больницу, где ей сказали, что никакой Мухиной у них нет. Она возмущалась, ведь вчера сообщили врачу имя и фамилию, да еще и сунули денег санитарке. Может, новая смена и они не в курсе…
Действительно, никакой Мухиной в больнице не оказалось. На кровати, где она ночевала, не было одеяла, не было и казенного больничного халата, в который ее, как утверждала санитарка, обрядили после купания.
– Сбежала, паршивка, – сокрушалась она. – Как проскочила мимо охранника, ума не приложу. Спала тихонько, сама видела, а под утро сбежала. Вот рюкзачок с ее барахлом. Вам отдать или сразу на помойку? Воняет страшно.
Вера стояла в ступоре, не говоря ни слова, а Марго, махнув рукой, распорядилась:
– Выбрасывайте, конечно.
Но вдруг Вера ожила и ухватила мешок:
– Нет, отдайте мне, надо все пересмотреть, вдруг найдем зацепку, где ее искать. Не могла же она далеко уйти в халате. Мороз на дворе. Как же это?
– Так одеялом прикрылась, – ворчала санитарка, – Стибрила, между прочим, больничное имущество. А кто платить будет?
Вера без разговоров сунула ей деньги и подхватила вонючий мешок. Марго приказала бросить его в багажник, пояснив, что игры в Шерлока Холмса, пожалуйста, без нее. К этому дерьму она не прикоснется.
Дома, вытряхнув из рюкзака содержимое, Вера пересмотрела каждую тряпочку. Их было немного: несколько засаленных маек, спортивные рейтузы, дырявый свитер. Никаких наводящих предметов вроде ключей, записок, тем более телефона… В одном из отделений нашла сплющенный леденец, одноразовую бритву с прилипшими волосками, огрызок косметического карандаша и странный диск на цепочке, напоминающий брелок. Может, когда-то к нему и был пристегнут ключ от дома, которого эта девушка лишилась. Брелок был липкий, грязный, в пол ее ладони. На одной, слегка вогнутой стороне виднелся рисунок, напоминающий цветок с красным камешком по центру, а с другой стороны – круг с иероглифами и двумя сдвигающимися рычажками, которые залипли намертво. Вера намочила салфетку и попыталась оттереть изображение. В том, что этот диск тоже привезен из Таиланда, она уже не сомневалась – он очень напоминал по форме и рисунку фарфоровые блюдца, которыми был отделан храм Ват Арун. Процедуру оттирания и обмывания пришлось повторить несколько раз, и в одну из попыток красный камешек внутри цветка ожил, утопившись под нажимом пальца. Это была кнопка, которая запускает механизм внутри диска, но если бы только механизм! Красная кнопка неожиданно запустила жизнь Веры по абсолютно другой траектории.
Едва усмирив дрожь в руках, Вера схватилась за телефон. На язвительный вопрос Марго, как обстоит дело с дедуктивным анализом кучи дерьма, Вера завыла. Ничего не говоря, она поднесла к трубке телефона тот самый «брелок». Эта штука оказалась диктофоном с записью Лериного голоса. Марго затихла, а через минуту уже орала, чтобы Вера не смела ничего без нее трогать, а то вдруг сотрет все к чертовой матери, знает она ее технический идиотизм! Еще Марго успела прокричать, что уже садится в машину и скоро будет…
Вера с испугу нажала красную кнопку.
Первым делом Марго внимательно изучила устройство брелока. Ей удалось открыть заднюю панель. Надежда, что найдется флэшка, которую можно установить в компьютер, не оправдалась, зато был найден регулятор громкости. Странно, но отсутствовала опция перемотки, это означало, что придется слушать все подряд. Удивительным было то, что батарея не умерла, из чего можно было сделать вывод: записи не больше полугода и штуковину редко включали. Возможно, записано прямо перед Лериной смертью.
– Ну что, попробуем? Готова?
Вера присела на диван и замотала головой:
– Знаешь, как страшно было! Нажала, а оттуда она, с хрипотцой, но еле-еле выговаривая: «Привет всем…» Этот голос не перепутаешь, ты же помнишь. Сама маленькая, худющая, а говорит, как поет: из груди звук идет – глубокий, бархатный. Всегда мне в голову приходило дурацкое сравнение с мультяшным мышонком, которого озвучивает львица…
– Да ладно, львица! Лерка ржала как лошадь, и мужикам это нравилось. В ней было то, от чего у них крышу сносит: сумасшедшая сексуальная энергетика в каждом жесте. Это я тебе как режиссер по второму образованию говорю. Она просто могла сидеть, качая на большом пальце спадавшую туфлю, а глаз было не отвести. Я сама на это попадалась, представляя, как запросто мужская ладонь обхватывает ее тонкую щиколотку, и все прикидывала: а я смогу обхватить? Что ты на меня так смотришь? Про тебя такого в голову не приходило. Ты ведь ничего, кроме соперницы, в ней не видела. Слушай, а помнишь того кубинца, который за Леркой увивался? Он к нам в студенческий клуб ходил. Педро, кажется, звали? Она его Печкиным называла, прикалывалась. А если честно, от них такой разряд шел, стоять рядом страшно было: «Не подходи, убьет!» Зуб даю, она с ним спала, а за Костика нацелилась замуж…
– Хватит, давай слушать, – раздраженно перебила Вера, – Страшно, конечно, но, может быть, поймем, как ее дочь оказалась на помойке, да еще с отрезанным языком…
Марго нажала красную кнопку.
«Привет всем», – произнес хриплый тихий голос. Потом тяжелый кашель, через паузу продолжение: «Вот, например, самоубийцы пишут предсмертные записки, в которых успевают признаться в любви всему миру и попросить у него же прощения за то, что оказались тут лишними, а безнадежные больные вроде меня медлят, сомневаются, цепляются за каждую соломинку. Как вдруг – бах, и уже не до писем – только бы не возвращаться в сознание, не чувствовать боль. Тогда и жалеешь, что вовремя не успела сказать: прошу никого не винить в моей смерти…»
Голос затих, но запись, похоже, не остановилась. Кроме тяжелого дыхания никаких других звуков не было слышно. Марго ерзала на диване, сдвинув рычажок громкости на максимум. Следующая фраза резко ударила по ушам: «Кого винить, если болезнь неизлечима?» Тут же быстро убрала звук.
«Но они стоят рядом и чувствуют, постоянно чувствуют свою вину, словно чего-то не так сделали, чего-то недодали… Семья, дорогая, все нормально. Теперь нормально. Что было раньше – не считается. Мы жили так, словно бессмертны. А как по-другому? Бессмертные уверены в себе, в завтрашнем дне, в разумности мироустройства. Они знают, что завтра для них опять взойдет солнце, и нет оснований в этом усомниться. Я тоже когда-то была бессмертной. А теперь не исключено, что в процессе наговаривания могу забыть, что, собственно, собиралась сказать: теряю смысл и цель любого, даже самого простого действия. Доктор говорит, что это из-за метастазов. Они перебрались из груди в позвоночник, потом в шею, а теперь микроскопическими спорами отравляют мозг. Наверное, правильнее было бы сказать: „Дорогие мои, поздравляю вас со своей кончиной, отдыхайте“. Только вот врачи не дают. Тянут резину, хотя уже точно знают: оперировать нельзя, а химия не работает. Слышала, а может, показалось, как вы шептались у кровати: „Врач сказал, что до конца месяца… и все… надо готовиться…“ И слезы, слезы… Родные мои, отпустите! На самом деле мне все легче и радостней. Соседку по палате прикатили после уколов в позвоночник. Она стонет в забытьи…»
Марго, не останавливая записи, согнала на пол вскочившего на колени кота. Он недовольно мявкнул и, заметив, что никто не обращает на него внимания, истошно заорал.
– Вот зараза, – шикнула на него Марго, – Уймись ради бога! Из-за тебя пропустили кусок. О чем она говорила? Блин, перемотки ведь нет. Давай остановим.
Она нажала кнопку на диске, а потом запустила опять. Оттуда послышалось: «Привет всем».
Марго замахала руками:
– Нет, только не это! Опять сначала. Что делать? Мы даже не знаем сколько часов придется слушать. Бред какой!
– Уймись, пожалуйста, – попросила Вера. – Хочешь, заткни уши.
– Еще чего.
Голос Леры был глухим, тяжелым. Она часто кашляла и задыхалась. Слушать повторно все это было невыносимо. Наконец они дошли до места, на котором остановились:
«Соседка улыбается во сне – милая пожилая женщина, совсем одинокая. Ей легче – никто не удерживает. Вот бы так с улыбкой умереть. Мысли путаются опять. На бумаге не становятся яснее. Хорошо, что Полинка вернулась из командировки и привезла эту штуковину, похожую на блюдце. Теперь можно не писать, а наговаривать. До чего прогресс дошел: маленькая такая пластиночка, а ты хоть сутки не умолкай, все поместится. А главное, от вас, моя дорогая семья, ни слова наперекор».
У Марго зазвонил телефон; дочь по какому-то пустячному поводу, но ясно было – это надолго. Пришлось опять остановить запись. Вера нервничала, начала обкусывать ногти, чего давно не делала, сумев однажды избавиться от дурацкой привычки. Наконец Марго закончила разговор.
– Так на чем мы остановились? – спросила она почти равнодушно.
Вера с удивлением на нее посмотрела.
Марго поймала недовольство в ее взгляде:
– Успокойся, я сочувствую. Просто быстро переключаюсь и сбрасываю ненужную информацию и негатив. Врубай.
Вера нажала кнопку, но запись опять началась сначала.
– Ох, забыла! – завопила Марго. – Не хочу! Мы так головой поедем. Давай отложим до завтра. Мне домой надо.
– Иди.
– Я придумала! Надо сделать дубль записи на айфоне. Ты сиди слушай или даже не слушай, а просто включи рекордер на телефоне. Получится дубль, которым сможем оперировать, ненужное проматывать, а важное несколько раз повторять.
– Для меня все важно, – поджала губы Вера. – Завтра созвонимся.
Вера выключила свет, легла на диван, укуталась пледом. Ее знобило. В третий раз все началось сначала: «Всем привет!».
Вера зарыдала. Из другого времени и реальности доносились слова:
«Фотографировались. На этой, или, как скажут потом, „на последней фотографии“, семья стоит стеной, тесно прижавшись друг к другу, вокруг умирающей именинницы. Сплотились, подтянулись: „Все на борьбу с болезнью!“. На самом деле, дорогая семья, вас объединил страх. Каждый из вас задает себе похожие вопросы: „Лерка тут с нами или уже нет? А потом, когда уйдет, что будет?“ Вам очень не хочется менять свои привычки, мысли, планы, оказавшись один на один друг с другом. Каждый из вас любил меня для себя и не любил для другого. Мама, ты не уставала повторять: „Куда твои глаза глядели? Твой Костя полное ничтожество!“ Последнее слово ты всегда произносила с эдаким змеиным шипением. Костик, ты тоже прав: „Твоя мама – хроническая идиотка. Не понимаю, как ты умудрилась вырасти нормальным человеком?“ Доченька, и ты конечно же имеешь право с нами не разговаривать. Сегодня 20 августа. Этот день можно проехать, хотя когда-то, во времена бессмертия, он считался важным – день рождения. Полинка подарила браслет с колокольчиками, они так чудно звенят, и сама такая звонкая, радостная, как серебряный колокольчик. Показывала наброски тайских орнаментов для ресторана. Чудо! Доченька моя, прости нашу глухоту и тупость. Никто не подозревал, что это болезнь, а не плохой характер. Так были воспитаны: „Пионер – всем ребятам пример. Будь готов – всегда готов! Утро красит нежным светом…“ А ты задергивала наглухо шторы, натягивала на голову капюшон и не могла встать с постели раньше полудня. Ночами не спала, маялась, курила до одури, подвывая и качаясь, как еврей на молитве, воткнув в уши наушники с бесконечным, тупым рэпом. Потом ушла из дому, выбросила мобильник, сумку со всеми документами и кошельком. Искали тебя долго. Нашли у бомжей – полуголую, грязную, ничего не соображающую.
Врачи поставили диагноз: острый психоз на фоне клинической депрессии. Прости, нет сил об этом…
Сейчас передохну».
Запись остановилась. Вера ждала. Прошло минут пять гробовой тишины, потом десять. Вера заволновалась, потрогала диск – он был горячим. Решила ждать, сколько понадобится. Прошел час, другой – тишина. Неожиданно для себя уснула. Спала до утра глубоко, без сновидений, как в черную дыру провалилась.
На рассвете тяжело пробудилась, голова трещала. Диск молчал, а телефон полностью разрядился. Еле передвигая ноги, она пошла в ванную, по дороге поставив телефон на зарядку. Сквозь шум воды вскоре услышала злобное мяуканье. Кот сидел на столе, пытаясь сбить лапой болтавшийся на шнуре зарядки айфон. Вера наорала на паршивца. Жорик огрызнулся, зашипев в ответ. На индикаторе телефона значилось, что на нем пять часов записи. Вера как-то вдруг почувствовала дикую усталость, словно не спала всю ночь. Надо было звонить Марго. Больше оставаться один на один с чужим горем она не могла.
Теперь запись можно было слушать с любого места и, если надо, по многу раз.
– Молодец, что телефон не выключила, – похвалила Марго с порога, – Давай включай.
Голос Леры на этот раз зазвучал мягко, с теплом и любовью:
«Полиночка, ты толком ничего не помнишь, и это твое спасение. В твоем сознании все, что происходило, предстало как яркое приключение. Ты несла восхитительную чушь про время, которым могла управлять, про космические дыры в твоей голове. Сидя на больничной койке, ты не выпускала карандаш из рук, нащупывая в темноте путь, хорошо знакомый великим художникам: то ли лестницу в небо, то ли ступеньки в ад. Лечили тебя долго. Оказалось, что достались тебе по наследству паршивые дедушкины гены. Кто знал, что алкоголизм Костиного отца – следствие психической болезни. Твой дед, Василий Петрович Мухин, сначала запил, а потом не справился с тяжелейшей депрессией, когда бабушка Нина выкинула его. Она любила уточнять: „Под зад коленом“, а он выстрелил себе в рот из охотничьего ружья. Не будь его воли, не завертелась бы наша с папой семейная жизнь. Это он придумал отправить нас в Болгарию, чтобы не допустить свадьбы с Верой Лебедевой, моей сокурсницей. Хорошей девушкой, отличницей, но, как тебе сказать…»
Вера дернулась, потянулась к телефону. Марго шлепнула по руке.
«…скучная она и слишком принципиальная. Какое-то идиотское подростковое упрямство и самоотверженность. Костя сам от нее убежал, уводить не пришлось. Правда, как-то по пьяни вдруг признался, что любил Веру, что она ждала ребенка, но из-за меня аборт сделала. Не знаю, правда ли это или просто хотел боль причинить. Даже если это так, нет моей вины. Знала бы, послала бы его к черту, и тебе не пришлось бы мучиться с гнилыми генами. Полиночка, доченька моя, ты молодец. Совсем как барон Мюнхаузен, сама себя за волосы вытянула из пропасти, в которой нет дна – всю жизнь можно падать. Ты вернулась к жизни, а я уже нет. Наверное, тогда и завертелось по новой колесо самоуничтожения: опять на том же месте опухоль, а дальше только страх, выжигающий все живое внутри. Страх не за себя, за тебя, моя родная. В какой-то момент я поняла, что умирать не страшно: страшно жить».
На голос наложился какой-то посторонний звук вроде разбившегося стакана, потом недолгая тишина, шорохи, хлопнувшая дверь, чей-то визгливый окрик: «Зачем стакан брала? Доктора… позовите доктора…».
Запись остановилась. Долгая пауза – и опять с того же места:
«…Страшно жить. Мама, сегодня ты приходила. Плакала тихонько, но я услышала. Крепко ты сдала за мою болезнь, совсем старенькая стала. Даже после гибели твоего Васи так много не плакала. Глупая у тебя дочь. Всю жизнь считала себя нелюбимым ребенком. А потом не могла тебе простить, как ты, поджимая губы, сквозь зубы цедила ядовитые упреки в адрес Полинки, повторяя, что „яблоко от яблони“, что внучка – наркоманка и проститутка, а Костя – конченый алкоголик. А ведь он тогда еще держался, еще не запил, не ушел в сторону. Попросту спрятался. Ходил рядом, сидел рядом невидимкой – бессловесный, непроницаемый, отстраненный. Сработала самозащита. У вас сработала, а моя сломалась. Вы не виноваты. Это я сама. Вот вспомнила почти мистическую историю, которая приключилась со мной перед тем, как свалилась окончательно. Два года назад нам пришлось разъехаться. Мама, ты заявила, что больше не можешь с нами жить, и перебралась в квартиру-кормилицу, которую тебе завещал дед Вася. Ты сначала там жить не хотела, решила сдавать, а потом взбрыкнула и переехала, но жить на одну пенсию у тебя не получалось, но речь не об этом. Позволь мне выговориться. Этого практически не случалось в диалогах с тобой. Слушать ты не умеешь не потому, что бессердечная – нетерпеливая. Мысль улавливаешь сразу и мгновенно реагируешь, не давая закончить фразу. Так было всегда: мы умолкали, ты говорила. Неудивительно, что груз недоговоренного, даже скорее невыговоренного кажется причиной моей сильной одышки и невозможности набрать в грудь достаточно воздуха. Комок в горле, дыхательный спазм и глаза на мокром месте – это у меня с детства. От беззащитности или, правильнее сказать, от незащищенности. Синдром двоечницы, неудачницы-дочки перед супермамой. Ты сама много раз говорила, что ждала сына – хотелось по молодости угодить отцу. Потом желание делать хоть что-нибудь не для себя прошло навсегда. Рожала не ребенка, а подарок любимому. Подарок не получился, но отцу понравилась его копия: сероглазая, с белесыми тонкими волосиками – полная противоположность твоей смугло-чернявой породе. Отца почти не помню, ты ушла от него к другому мужчине, когда мне было всего три года, решив, что будет лучше для всех, если ребенок забудет своего „кобеля-папашу“. Он завел шашни с молодой ассистенткой в долгой киноэкспедиции на Урале. Добрые люди донесли, ты накатала письмо парторгу киностудии. Отца уволили: на одного фотографа меньше, делов-то, зато никто в твою сторону косо не посмотрел – такого, как ты, директора фильма, теперь это называется продюсер, надо было еще поискать. Все режиссеры выстраивались к тебе в очередь. Победил самый сильный, далеко не молодой, но зато крепко заслуженный. Он позвал тебя замуж, и с тех пор, вплоть до его смерти, которая случилась достаточно быстро, ты почти ни с кем больше не работала. Не знаю, как сложилась бы моя жизнь с отцом, но за отчима тебе благодарна. Эдуард заменил мне всех, даже друзей, с которыми было не так интересно, как с ним. Удивительно, что мы оба робели перед твоей красотой. Помню, как вдвоем стоим перед зеркалом, растерянные, неуклюжие, и стараемся освоиться в новой нарядной одежде, которую ты приказала надеть на премьеру фильма. Эдуард в светло-сером замшевом пиджаке напоминает беременного слона, а я – кремовую куклу в оборчатом бледно-розовом платье. И вдруг за нашим и спинами вспыхивает пламя. Это ты, наша красавица, затянутая во что-то кроваво-алое с золотыми искрами, стараешься справиться с копной смоляных волос, никак не желающих укладываться в ракушку на затылке. Мы теряем дар речи, боясь обернуться. Я первой выхожу из ступора и бросаюсь обнимать твои колени – выше не дотягиваюсь: мне нет и шести. Ты вскрикиваешь и отгоняешь меня, чтобы не помяла платье, зовешь на подмогу бабушку. Бабуля уводит меня на кухню и наливает чашку киселя, приказав немедленно выпить, если хочу пойти в кино. Давлюсь крахмальной слизью, выплевывая косточки, как вдруг одна вишенка падает с ложки на платье. Зная, что накажут за неряшество, стряхиваю ее с оборки, как тут же разливаю на колени горячий чай.
Бабушка быстро запечатывает мой рот ладонью и шепчет: „Не смей реветь, маму сейчас нельзя беспокоить“, но я рыдаю от невыносимой боли. На коленях вспухают пузыри, и холодная вода не помогает. До премьеры остается каких-то полчаса. Ты швыряешь в угол сумочку и в отчаянии произносишь: „Вот так всегда! Если куда-то собрались, значит, Лерка все испортит!“ Эдуард вызывает „скорую“ и напрочь забывает про такси, которое приехало за нами, чтобы везти в Дом кино. Он усаживает тебя в машину, успокоив, что обязательно подъедет к окончанию фильма, а мы едем в больницу. Потом наступает утро вашего отъезда в Ялту, потом такие же утра, дни, вечера перед командировками в Киев, Ленинград, Москву. В квартире еще долго пахнет твоими духами, и я вывожу потным пальцем слово „мама“ на запорошенной пудрой столешнице трельяжа. Бабушка всю жизнь, как попугай, повторяет: „Маму нельзя беспокоить“. Мои детсадовские болезни и успеваемость в школе расстраивают тебя. Бабуля лживо рапортует в письмах и телеграммах, летящих в разные уголки страны, о стопроцентном здоровье дочки, о хороших оценках, вкладывая в конверты фотографии беззубой девочки с букетом и бантом, потом угловатого подростка, а потом… В мои неполные пятнадцать уходят из жизни сначала бабушка, а потом Эдуард. Наконец я становлюсь твоей дочерью, но, вовремя не усвоив законов игры в дочки-матери, мы обе начинаем их нарушать. Это потом, через два года, появится Василий Петрович Мухин, Костин отец, как завершающий, но самый мощный аккорд твоей женской биографии. Твой необычайный дар блистательной стервозности расцветет с ним на полную катушку, а я получу от вас в подарок мужа Костю, а от Кости – дочку Полину… Что-то я далеко ушла от истории, которую собиралась рассказать. Для этого надо выпрыгнуть из детства и прибавить лет тридцать, приблизившись к своему „ягодному“ юбилею. Прервусь ненадолго, передохну».
Вместе с наступившей тишиной комната наполнилась серым сумрачным светом зимнего дня. На часах был полдень, а за окном полумгла приближающегося снегопада. Вера включила настольную лампу. Свет под ней растекся аккуратным кольцом, похожим на тарелку. Тени стали еще гуще, а голос зазвучал ярче, словно сфокусировав последнюю энергию.
«Мама, после смерти твоего любовника и переезда пришлось чуть ли не каждый день тебя навещать: то давление подскочило, то упала на ровном месте, восьмой десяток – не шутка. И вот всякий раз, как я заезжала во двор твоего дома, мне на глаза попадалась симпатичная пожилая парочка. Она – сухонькая старушка в белом вязаном берете, он – седой, согнутый пополам старик на кривых ногах, с палкой в трясущихся руках. Ступают осторожно, глядя под ноги, и курлычут что-то на ухо друг другу. Я сразу мысленно обозвала их „голубками“. Удивительным казалось то, что, в какое время суток к тебе ни заезжала, они всегда выходили из дому. Однажды, в августе, перед днем рождения, заехав к тебе, припарковалась в очень неудобном месте – напротив детской площадки. Пробыла у тебя недолго, быстро растеряв остатки хорошего настроения. Выйдя из подъезда, мысленно продолжала спорить с тобой. Сама не заметила, как села в машину, как завела ее и резко дала задний ход. В последний момент ударила по тормозам, завидев в заднем стекле моих „голубков“ чуть ли не в метре от багажника. Выскочив из машины, окаменела. „Голубков“ не было, зато под задними колесам лежал помятый скутер, а его хозяин, мальчишка лет двенадцати, стоял рядом. Если бы не затормозила, то он, летевший с соседней горки, угодил бы прямо под машину. Опомнившись, стала искать глазами моих спасителей, мелькнувших в заднем стекле так вовремя, но мальчишка тупо повторял, что никаких стариков тут не было. Помнишь, мам, как я вернулась тогда к тебе и попросила помочь найти эту милую пару, но получила в ответ закатанные глаза и зловещий шепот: „С ума сошла? Ты про Шишкиных, что ли? На кладбище они оба давно. Не к добру это, слышишь, Лерка. Срочно к врачу иди… Проверяйся… Покойники просто так знаки не подают. У Шишкиной вот тоже рак был. Но не твой, тяжелей. Она уже и не вставала, а Шишкин отказался ее в хоспис сдать. Мучились оба страшно.
Не знаю, правда или нет, но говорят, что он ее придушил, а потом сам отравился… Может, враки, но странно как-то – чуть ли ни в один день умерли“. Проверяться тогда не побежала, даже думать не хотела. Всего год прошел после операции. Чувствовала себя нормально. Какого-то разумного объяснения этой странной встречи с потусторонним миром в лице усопших Шишкиных у меня не нашлось. Но совсем недавно ты, Костя, опять напомнил мне историю этой семьи, принеся в дом диск нашумевшего фильма австрийского режиссера под названием „Любовь“. Я, посмотрев его, сразу вспомнила моих „голубков“ и в тот момент безоговорочно поверила слухам про их совместный уход. Конечно, Шишкин, бесконечно любя свою жену, помог ей уйти, и неважно, как ушел сам. Просто ушел… В тот вечер после фильма я спросила тебя: „Костя, а мог бы ты, как Шишкин, меня спасти?“ Ты не понял моего вопроса и посмотрел как на слегка поехавшую головой: „Какой Шишкин? От чего спасать?“ Тогда я решилась попросить о помощи, ну, например, как в кино – подушку на лицо, и все… Что ты ответил? Ты отшутился, что желание меня придушить у тебя возникает каждый день из-за моих глупостей и что я никогда не вылечусь, если не буду верить врачам, которые назначили еще одну „химию“, и вообще, что скоро человечество обязательно найдет способ, как с этим бороться. В этот момент я поняла: ты меня не любишь. И про желание придушить – не шутка, но шуткой останется навсегда, и помощи от тебя не дождусь. Все, как всегда, должна сделать сама, даже уколы. Ты боишься шприцов, крови и покойников.
Костя, а помнишь, как мы отметили нашу серебряную свадьбу? Невеста была лысой и бледной. Но, если честно, я себе тогда нравилась – стильно выглядела. Обнажившаяся черепушка оказалась идеальной формы, глаза выкатились на пол-лица, а кожа приобрела алебастровую прозрачность на лбу и ушах. Готика просто, но тебе, конечно, нравилась другая Лерка, в которую влюбился двадцать пять лет назад: сексуально неудовлетворенная, очень чувственная, недавно оставленная своим первым возлюбленным. Тому, первому, досталась незавидная роль репетитора семейной жизни. Ученица оказалась тупой, трусливой и бесхарактерной. Он быстро сбежал, поскандалив с потенциальной тещей, а я не бросилась догонять. И за тобой особо не х отелось бегать, просто удивляло, что после бурных болгарских каникул ты ушел в „несознанку“. Вел себя очень странно. Если правда про Веру, то понятно почему».
Вера опять попыталась остановить запись, но Марго стукнула ее по руке:
