Игры для мужчин. Проза времен соцреализма

скачать книгу бесплатно

Есть у меня и еще одна обязанность. Пока мама с бабушкой будут доделывать оставшиеся огородные дела, я с литровой банкой должен обойти по окраине весь наш участок и набрать в нее уже поспевший иссиня-черный паслен, с которым назавтра все та же бабушка напечет для семьи пирожков, одного из любимых моих лакомств.

Паслен или, как его еще у нас называют, поздника – ягода дикая и растет сама по себе никем не ухоженная. Встретить ее можно и в городе на пустырях или просто под забором. Мальчишки ее любят и обрывают зрелую. Из огородов паслен выпалывают, считают сорняком. Но растение это до того неприхотливо, что находит себе места, казалось бы, вовсе непригодные для жизни. А уж на Зеленом ему полное раздолье. И ягоды у здешнего паслена крупные и сладкие в спелости.

Постепенно день клонится к закату, и работы в основном закончены. Пора собираться назад в город.

Вечером проблема переправы значительно облегчается. Зачастую речники подключают к перевозке пассажиров старую, еще довоенной немецкой постройки, самоходную баржу с громким названием «Рекорд».

Судно это велико, и народу принимает много больше, чем обычный речной трамвайчик. Без надстроек, с одной лишь рубкой на корме, так что вся палуба остается свободной для пассажиров, оно за один рейс перевозит огромное количество народу, который стоя и сидя на лавках вдоль бортов, а то и просто на досках палубы устраивается, как может.

Большое солнце, готовое вот-вот спрятаться за крыши домов, повисло над самым городом. Железные крыши разноцветно переливаются в его лучах, а золоченые маковки соборов сияют до рези в глазах так, что на них невозможно смотреть.

До чего все-таки красив мой город! Это особенно видно отсюда, с Волги. С воды он весь как на ладони, и в предзакатные эти часы, когда воздух над рекой особенно чист и прозрачен, отсюда со стороны замечаешь все то, мимо чего много раз проходил, совершенно не обращая внимания.

Да вот хотя бы все тот же собор на Музейной. Отсюда не видно ни облетевшей со стен штукатурки, ни крыши, засиженной голубями, ни вечного мусора на тротуаре перед ним. Из-за здания краеведческого музея рвутся в небо сияющие купола, и от них по воде во все стороны разбегаются тысячи тысяч солнечных зайчиков, весело прыгающих по волжской волне.

Кажется, город мягко стекает всеми своими улицами с окружающих его холмов сюда, к берегу Волги. Улицы спускаются по склонам все ниже и ниже, переходят во взвозы: Провиантский, Казачий, Приваловский, мой любимый – Бабушкин, а те, в свою очередь, доходя до самого берега, исчезают, растворяясь в волжской воде.

Река – великая труженица, намаявшись за бесконечно длинный летний день, устало и редко вздыхает набегая волной на прибрежный песок и лениво шевеля своим притомившимся телом, мерно покачивает волной спешащие к своим причалам редкие уже к вечеру пароходики.

Вскорости причаливаем и мы.

Вечер

Липки встречают нас звуками духового оркестра, что по выходным дням играет в музыкальной раковине, и толпами отдыхающих. Должен сказать, что сад наш – одно из самых любимых мест отдыха горожан. И духовой оркестр в музыкальной раковине, и частые концерты в Зеленом театре, павильоны, где в изобилии продаются чудесное мороженое и прохладительные напитки, а так¬же выступления цирковых акробатов на детской площадке – все это привлекает великое множество жителей нашего города.

Сплошной неторопливой рекой вливаются они в ворота, текут вдоль аллей, невольно подчиняясь музыкальному ритму оркестра, разливаются на множество ручейков по тропинкам и дорожкам, чтобы вновь влиться в основное русло главной аллеи.

В Липках царит праздничная, почти карнавальная атмосфера всеобщего веселья и радости. Но все это, пожалуй, все-таки прелюдия к основной программе вечера, когда па летней танцплощадке заиграет в динамиках музыка, и популярные Шуров и Рыкунин запоют свои знаменитые куплеты про даму:

Что в «Огоньке» читала, Как отлично дрейф идет. И недавно заказала Шляпу типа «вертолет».

И про тренера, что привел в бассейн желающих заниматься плаванием:

Потом кивнул, Потом нырнул.

Сказал: «Плывите так, как я» – И утонул.

Куплеты эти служат как бы условным сигналом всем желающим потанцевать. К кассе танцплощадки выстраивается огромная очередь. Билеты разбираются моментально в течение получаса, И счастливчики, которым нынче повезло больше других, неторопливо проходят через контроль за загородку, что отделяет место для танцев от остального сада. Это огромная деревянная платформа в форме круга со скамейками по бокам, сооруженная прямо на газоне. Липы, испокон веков растущие на этом месте, нисколько не помешали, наоборот: строители устроили так, что, как бы прорастая сквозь пол, они раскинули свои широкие кроны над танцующими, тем самым прикрывая их от возможной непогоды.

Танцевать почему-то никто не спешит. Теснятся к боковым скамейкам, жмутся кучками к забору и деревьям. Но вот от одной компании отделяется самый смелый, пересекает пустующий центр и, выхватив из женской группы партнершу, с первыми звуками вальса начинает плавно кружиться с ней между деревьев.

Появляется вторая пара, третья, четвертая, И вот уже вся танцплощадка кружится, кружится, кружится…

Танец сменяет танец. Медленные мелодии чередуются с быстрыми фоксами, вновь начинающими входить в моду. Танцуют под краковяк и польку, вальс и странные мелодии, которым у меня нет названия. Особой популярностью пользуется «Белое танго», когда право выбрать кавалера предоставлено женщинам. Его объявляют довольно часто, проигрывая одну и ту же мелодию – «Журавли».

«Ранним утром, в час печальный, слышу крики журавлей» – доносится из динамиков обволакивающий женский голос. Создается впечатление, что певица делится своим горем с каждым в отдельности, только ему и никому другому жалуется она на свою судьбу:

«Как же случилось, не знаю вновь журавлей провожаю одна я,,,».

Песня нравится. Это чувствуется по общему настроению танцующих, мерно покачивающихся в такт неторопливой мелодии.

В те, далекие теперь, времена, когда не было и в помине не только современных ВИА, но много раньше родившихся липси и твистов, когда бабушкин чарльстон еще пылился забытым на дне их сундуков под кучами пыльных юбок и шляпок с перьями, когда популярный и твердо теперь занявший место на эстрадных подмостках джаз считался вредным пережитком буржуазной морали и с великим трудом пробивался к своему зрителю с единичными оркестрами Утесова, Эдди Рознера или Олега Лундстрема, когда одно лишь упоминание о таких танцах, как чуча, буги-вуги, рок-н-ролл, в трепет приводило устроителей праздничных вечеров и названия которых считались чуть ли не ругательными, эта песня «Журавли» пользовалась огромной и, по-моему, заслуженной популярностью. А теперь она обрела вторую жизнь, и я часто слышу ее по радио и в концертах, и в моей душе поселяется ностальгия по дням давно ушедшим. Да это и понятно.

Ведь, наверное, нет такого человека, который, вспоминая свое детство, не ошутил бы его теплого и такого ласкового дыхания.

Но понимание всего этого приходит много позже, с годами.

А тогда, в тот июльский вечер, были другие заботы и другие радости и печали. И основной заботой у нас с бабушкой было, как можно быстрее обойти все аллеи ве-черних Липок с ручным колоколом, звуками которого мы извещали отдыхающих о закрытии сада на ночь.

При нашем приближении вспархивают с отдаленных лавочек загостившиеся парочки и спешат к выходу. Мы навешиваем на ажурные ворота висячие замки, чтобы дать отдохнуть хоть ночью неплохо потрудившемуся за день саду.

Вот и еще день миновал, и слава Богу, – говорит бабушка и крестит рот.

Бабушкины сказки

– …И стали они жить-поживать, да добра наживать, – бабушка поправила у меня в ногах лоскутное одеяло, подоткнув аккуратно края.

– А теперь про Чудиков, что в колодце жили.

– И, милай, я и раньше-то ее с пятого на десятое знала, а сейчас, поди, и вовсе забыла. Где мне с моей дырявой памятью упоминать.

Мы вдвоем коротаем вечер. Я уютно улегся на своем сундуке у окошка, сложив руки поверх яркого лоскутного одеяла, а бабушка с вязаньем устроилась у меня в ногах. На четырех спицах висит почти готовый носок, и, вывязывая его пятку, бабушка не глядит на работу. Руки делают все сами, по памяти.

Сверху, из-под большого зеленого абажура, льется неяркий ровный свет, недостающий до углов комнаты. Там полумрак и неясные тени от вешалки и картины на стене, на которой запорожцы пишут письмо турецкому султану. Эта живопись – творение старшего сына бабушки, дяди Вити. Он служит где-то в Тамбовской области агрономом, а досуг тратит на краски и кисти. Приезжая в отпуск, дядя мой непременно привозит свое новое творение в подарок родителям. Чаще всего это репродукция с какой-нибудь известной картины, но есть и пейзажи на сельские темы. В кухне над кроватью висит довольно большое полотно с коровами в роще у речушки. Одна корова на переднем плане пьет воду из речки, и, куда ни встань, все будет казаться, будто она смотрит только на тебя. Мне это видится верхом совершенства в дядиной живописи и особенно нравится. При всяком удобном случае я показываю это чудо каждому новому человеку в нашем доме и от души радуюсь его удивлению, когда тот озадаченно произносит;

– А ведь верно! Гляди-ка… А ежели сюда встать? Надо же, опять глядит! А сюда?.. Чудеса, да и только!

Я в восторге, оттого что сумел озадачить взрослого, и безмерно горжусь художественным мастерством своего дяди-агронома, создавшего такой шедевр.

– Ну не про чудиков, тогда другую какую-нибудь. Или нет, баб, ты когда еще обещала рассказать, как молодой была.

Я давно жду от нее этого рассказа. Она много раз начинала его для меня, но все как-то не получалось. То одно, то другое отвлекало. И вот сегодня, когда дела все переделаны, в доме только мы двое, а впереди целый вечер, рассказ этот я, возможно, услышу от начала до конца.

– Что ты, что ты, когда это было! Сколь годов улетело! Где в памяти удержать… Тут не упомнишь, что вчера делала, а ты хочешь заставить вспомнить такую старину. И не думай!

Но я-то вижу, что бабушка моя больше для вида отнекивается и оттягивает время начала рассказа, что ей самой уже хочется поведать мне историю своей жизни. Может, вспоминает, а может, хочет, что б я еще попросил. Так у меня не заржавеет:

– Ну, бабуль. Ну, пожалуйста. Ты ведь когда еще обещала. А времени все не было и не было. Теперь вот самое время и пришло. И бабушка больше не сопротивляется.

– С чего ж начать? Давно это было. Жили мы тогда в Красном Куте за Волгой, в маленькой покосившейся избенке. Папаша мой, пока жив был, приторговывал помаленьку красным товаром,

– А что такое – красный товар?

– Красный товар-то? – бабушка поворачивает голову и долго глядит на меня. – Красным товаром раньше мануфактуру называли. Материю всякую. Ткани, в общем. Ну вот. А тут погорели мы. До тла не выгорели, однако пропало много. Люди говорят, пришла беда, отворяй ворота. Папаша и без того попивал, а тут и вовсе запил горькую, да так крепко, что все оставшееся барахлишко на распыл по ветру пустил, и сам через год от белой горячки помер. И остались мы с мамой одни бедовать. Я в семье младшая была, всего не упомню. Но каково ей с нами, шестью ртами, приходилось, понимала. В семь лет отправила меня мама в школу. Походила я, значит, туда два месяца, она мне и говорит:

– Хватит, дочка. «Саша-Маша» писать умеешь, иди в люди нянчить, не маленькая. На этом мое образование и кончилось.

– И чего ж? С тех пор ты никогда и не училась?

– Где уж, милый, учиться. Тогда до того ли было. Потом-то я с грехом пополам приспособилась и слова складывать, и книжки легкие читать. Но это уж, когда было! А в те года, слава Богу, подпись свою ставила. Многие и так не умели. Крест чертили или палец прикладывали.

Ну вот. Отправили меня, стало быть, к Волковым в богатый дом ребятенка нянчить. Они, Волковы-то, хлебом торговали. Свозили его в Астрахань и там продавали, тем и жили. Неплохо жили. Крепко. А сестра моя старшая – Поля, за Волковским Василием замужем была, ее, значит, из бедной семьи в богатую сосватали за красоту. Вот Полиного сынишку Ваню я и нянчила. Племянника своего, стало быть.

– Это какого Ваню? – вновь задаю я вопрос, – Нашего дядю Ваню? Куйбышевского? Профессора?

– Его, его, – бабушка улыбается. – Это он нынче профессор. А тогда тому профессору от роду и года не было. Животом все маялся да золотухой постоянно болел. Но слушай дальше. Живу я, значит, у Волковых, По хозяйству, что прикажут, помогаю, Ванюшку нянчу. А командовала в доме тетка Катерина – жена старшего сына. Сами-то старики хворали. Все больше на печи да на заваленке обитались. А хозяйство в Катерининых руках. Ох, и доставалось мне от нее поначалу! Она сама каждый день до свету вставала и меня поднимала;

– Хватит бока пролеживать. Не дармоедку в дом брали, работницу. Ртов у нас и своих довольно.

– И начиналось: «Малашка, подай то, Малашка, принеси это!» – только успевай поворачиваться. А мне едва семь годочков миновало, к полудню под собой ног не чуешь, а тут время обеда:

«Малашка, марш лапшу крошить!» А у самой, у Катерины, нож в руках так и мелькает, так и мелькает. Вжик да вжик. Где мне за ней поспеть. Одно думаешь: только б не осерчала. А то подзатыльник мигом схлопочешь. Рука у ней к любой работе привычная, тяжелая. Бывало, такую затрещину отпустит, в глазах темно делается. Вот и стараешься. Лишь одна в голове мыслишка вертится, как бы с лапшой и пальцы свои не покрошить. Вот так до вечера юлой и вертишься. А ночью не раз и не два к ребенку встанешь, коли проснется, и давай зыбку качать, пока не успокоится. Охо-хо-хо-хо-хо. Грехи наши тяжкие. А то еще случай был: