скачать книгу бесплатно
– В Мраморном Носов, Гольштейн, Додик совсем еще пацан. Все танцуют, а мы у сцены столпимся, наглядеться не можем… «Глори, глори, аллилуйя…» – тихо запел Ганичев, прикрыв глаза.
– Вот так и… – Сокольников не закончил фразу, взялся за рюмку, но вдруг отставил ее, пораженный какой-то мыслью.
– Где теперь все… – покачал головой Ганичев.
– Юра, ты мне их найди. Где хочешь. Я их видеть хочу, – резко сказал Сокольников.
Джазовый теплоход вышел в море. Вставало солнце. На верхней палубе, подхватив мелодию Ганичева, играли «Глори, глори…». Струны контрабаса перебирал высокий сутуловатый человек лет пятидесяти. Аккомпанировал он серьезно и несколько чопорно. Когда началось его соло, он склонился к грифу, закрыл глаза и принялся с каким-то мучительным сладострастием дергать толстые струны.
Гудел, будто жалуясь на что-то, контрабас.
Драматург Олег Олегович Банькович, он же контрабасист с теплохода, готовился у себя дома к священнодействию. Он настроил видеомагнитофон, включил телевизор, всунул видеокассету… По тому, как он это делал, было видно, что это составляет одно из главных его жизненных наслаждений. Он предвкушал удовольствие.
Из телевизора полилась музыка. На экране появился оркестр Гленна Миллера из «Серенады Солнечной долины».
Банькович, суетясь, подбежал к платяному шкафу в углу своей хорошо обставленной комнаты и извлек из него видавший виды контрабас.
Он встал перед телевизором, повертел колки и с очередного такта включился в музыку.
Гудели струны контрабаса, а на экране худощавый элегантный Гленн Миллер в золоченых очках дирижировал своим знаменитым биг-бэндом и одиноким контрабасистом.
Банькович не расслышал, как позвонили в дверь.
– Алик, это к тебе, – заглянула в комнату мать.
– Я же просил! Кто это?! – плачущим голосом воскликнул Банькович, прекращая играть.
– Говорит, из «Скорой помощи».
Банькович насторожился, спрятал контрабас в шкаф, выключил магнитофон и сел за письменный стол с недовольным лицом.
На пороге уже стоял Ганичев.
– Здравствуйте, – сказал он, застенчиво улыбаясь.
– Здравствуйте. Простите, вероятно, ошибка. Мы вас не вызывали, – сказал Банькович.
– Баня, вы меня помните? – тихо спросил Ганичев.
Банькович вздрогнул. Его не называли так уже двадцать лет. Он внимательно посмотрел на вошедшего.
– Не-ет, – сказал он неуверенно.
– Я вам контрабас таскал. Помните клуб «Вулкан»? Я тогда мальчишкой был.
Банькович не узнавал. Он взял курительную трубку и стал ее набивать, чтобы выиграть время.
– Садитесь, курите…
– Спасибо, не курю, – Ганичев сел в кресло.
– Так чем… э-э… так сказать, обязан? – осторожно спросил Банькович.
– У меня ведь все записи сохранились, – будто не слыша Баню и настраиваясь на долгую беседу, сказал Ганичев. – Ребята, конечно, были – первый класс. Герасим, Мендель, Люси… – он мечтательно улыбнулся. – Помните, как она… «О вен зе сейнз, гоу мачин и-ин…» – запел Ганичев.
Банькович чувствовал себя не в своей тарелке. Что нужно этому человеку? Может быть, сумасшедший?
– Не знаете, где они сейчас? – спросил Ганичев как бы между прочим.
– Нет… Простите, как вас по имени-отчеству?
– Зовите меня Юрик. Раньше вы звали меня Юрик.
– М-м… Юрик… Простите, мне нужно работать…
– Читал вашу книжку. – сообщил Ганичев, явно не собираясь уходить.
– Это приятно, – Банькович нервно забарабанил пальцами по столу.
– Баня, джаз-клуб приглашает вас на ночной джем, – внезапно сказал Ганичев.
Он вынул билет и издали показал его Бане.
Банькович словно окаменел. Он попыхтел трубкой и только потом ответил:
– Спасибо. Я не могу.
– Конечно, писатель – человек занятой… Где уж там, чтобы поиграть со старыми друзьями, – с укором произнес Ганичев.
Банькович рассердился.
– Послушайте, по какому праву? Я расстался с джазом двадцать лет назад. Навсегда! Бесповоротно! И контрабас давно продал.
– Вот это напрасно, – мягко заметил Ганичев. – На чужом играть хуже.
– А я и не собираюсь ничего играть! Слышите! Не пойду! Я никого не видел двадцать лет. Что я им скажу?
– Говорить не надо. Вы сыграете.
– Сыграете… – проворчал Банькович, но уже добродушно. – Вы знаете, как мы разошлись? Атомный взрыв! Тайфун! Пять лет были не разлей вода, а расплевались в один день. У Лешки Сокольникова характер! Время какое – помните? Хотя вы еще в телячьем возрасте были. Извините… Шестьдесят четвертый год. Битлы, длинноволосые с гитарами. Джазу крышка…
Ганичев устало кивал, потирая лицо ладонью.
– Я это все знаю. Вы просто испугались.
– А вы бы не испугались?! Что играть? Для кого? Тут либо – либо… Надо дело иметь в руках! О семье думать, о детях…
– А у вас семья, Баня? – спросил Ганичев.
– У меня лично нет. Это дела не меняет. Нас уже не склеить. Да и какой смысл?
– Смысл! Смысл! – вскипел Ганичев. – Да люди до сих пор вспоминают, как вы играли! Фаны, вроде меня, пленки переписывают. Вы же нам, Олег Олегович, в душу плюнули. Не имели вы права этого делать!
– Нам лучше знать, – заметил Банькович.
– Алексей Дмитрич джаза не бросил. Перебивался кое-как, бывало, последнее продавал, – укоризненно сказал Ганичев.
– Молодой человек, не надо читать мне морали, – снова рассердился Банькович. – Леша – это Леша, а я – это я. Мы из разного теста. Если хотите, я уже тогда писал стихи и мечтал о литературе. Настоящих музыкантов среди нас двое было: Сокольников и Решмин… И Люси… – Банькович тяжело вздохнул.
Ганичев поспешно поднялся с кресла, испугавшись, что зайдет разговор о Решмине.
– Я вас понял, Олег Олегович, – сухо сказал он.
– А ее вы пригласили? – спросил Баня.
– Кого?
– Люду Левченко. Люси…
– Конечно, – соврал Ганичев.
– И что… она?
– Люси визжала от восторга, – небрежно бросил Ганичев, направляясь к двери. В кресле остался лежать билет на джем-сейшн, будто бы забытый нечаянно…
А во Дворце культуры полным ходом продолжался джазовый фестиваль. Со сцены доносились звуки музыки, где-то репетировали, кого-то интервьюировал репортер. В артистических отдыхали отыгравшие музыканты, выжатые как лимоны – вытянув ноги и утирая пот.
Ганичев кого-то здесь искал. Подошел к одному, что-то спросил, нырнул в артистическую.
В кресле полулежал саксофонист – старая гвардия джаза.
– Толя, привет, – Ганичев пожал его вялую руку. – Колоссально играли!
Музыкант уныло покачал головой.
– А я лажанул…
– Где? Да брось ты! Сыграли железно! – успокоил его Ганичев.
– Лажанул, Юрик. Нет звука. Играю только по праздникам.
– Толя, ты Витьку Кротова помнишь? – спросил Ганичев.
– Крота? Из первого Лехиного состава?
– Ну да, банджист.
– Видел лет пять назад.
– Где?
– А-а… Лучше бы не видел, – махнул рукой Толя.
– Что? – насторожился Ганичев.
В ответ саксофонист провел ребром ладони по шее.
– Не играет? – спросил Ганичев.
– У него же руки трясутся.
– А где его найти, не знаешь?
– Не… Спроси у Ершова.
Ганичев кивнул и быстро удалился.
Музыканты Ленинградского диксиленда в концертных красных смокингах ожидали выхода. На сцене доигрывало трио Лыткина.
Ганичев подошел к банджисту Ершову, о чем-то спросил. Из-за музыки не было слышно, что ответил Ершов. Послышались аплодисменты. Трио раскланялось и покинуло сцену. Проходя мимо, музыканты дружески напутствовали коллег перед выходом.
Стихли аплодисменты – это диксиленд появился на сцене. Началась музыка.
Ершов сначала подыгрывал, но вот пришла его очередь, и он начал солировать.
Джазовый теплоход плыл по какой-то речушке среди полей, березовых рощ, деревень в несколько домиков, среди пасущихся на лугах коров, цветущей земли.
Музыканты на палубе, раздевшись кто до трусов, кто просто скинув пиджак, играли нечто джазово-пасторальное. На банджо играл человек с худым лицом и впалыми щеками, зачесанный на пробор.
Под дребезжащие звуки банджо во двор продовольственного магазина зарулил «рафик». Ганичев выпрыгнул из машины.
– Вася, две минуты! – крикнул он шоферу и побежал ко входу.
В зарешеченном окне подсобки мелькнуло мужское небритое лицо. Увидев белый халат врача, человек скорчил испуганную гримасу и исчез.
Ганичев вошел. Навстречу шла женщина в халате продавца.
– Обед у нас.
– Кротова можно видеть? – спросил Ганичев.
– Там, – указала она на дверь.
Ганичев распахнул ее и вошел.
На цементном полу в пустой подсобке стояли три ящика. На двух сидели мужчины – тот, что выглянул в окно, и Виктор Кротов – в ватнике, с гладкими впалыми щеками, зализанный на пробор. На третьем ящике лежал плавленный сырок и стояли два пустых стакана.
– Виктор Иванович? Кротов? – спросил Ганичев, с трудом узнавая бывшего банджиста.
